Гончарове, - потребовал Ник. - Какой он?
   Моррис засмеялся.
   - Он все время спрашивает то же самое о тебе. - Сам увидишь вечером,  а
мне от тебя требуется только официальное разрешение отправить их к вам.
   - Ты его получил. Я позабочусь, чтобы их здесь встретили, и  договорюсь
с Вашингтоном.
   Ник повесил трубку и тут же позвонил Мэрион.
   - Свяжите меня  с  Чарльзом  Энсоном  в  Вашингтоне...  Государственный
департамент. Я буду ждать здесь, - он говорил  быстро  и  решительно  и  с
удовольствием заметил, что опять стал таким, каким  был  прежде  и  каким,
конечно, останется навсегда. Звонок из Кембриджа  наполнил  его  радостным
возбуждением: он встретится с Гончаровым даже раньше, чем предполагал, это
доброе предзнаменование, знак, что все будет хорошо. Лондону он сказал:  -
Надо что-нибудь придумать на сегодняшний вечер. Во-первых, мне нужна будет
хозяйка. Позвоните домой...
   Снова затрещал телефон, и Мэрион  сказала,  что  он  может  говорить  с
Вашингтоном.
   Ник никогда не видел Чарльза Энсона. Это был просто утомленный,  хорошо
поставленный голос, который с расстояния в тысячу миль был готов  в  любую
минуту  ответить  на  любой  вопрос,  касающийся  приезжающих  в   Америку
советских делегаций. Телефонные разговоры о подробностях приема и проводов
русских коллег велись американскими физиками по всей  стране,  и  из  всех
участников этих чуть  ли  не  ежедневных  трансконтинентальных  обсуждений
только с Энсоном никто не был знаком лично. Американские ученые знали друг
друга, они даже знали русских, потому что для них ознакомиться  с  работой
собрата физика означало близко узнать его самого; но, хотя Энсон был чужим
среди них, именно энсоны современного  мира  терпеливо  объясняют  наивным
ученым те тонкие политические правила, которыми обязаны  руководствоваться
люди,  обладающие  определенными  знаниями,  когда   они   встречаются   с
иностранными коллегами, обладающими теми же знаниями. Сами  энсоны  такими
знаниями не обладают.  Однако  им  принадлежит  решающий  голос  -  иногда
резкий, иногда скучающий, но всегда готовый обсудить любую деталь.
   - В программу советских физиков приходится внести изменения,  -  сказал
Ник. - Они уезжают из Кембриджа на два дня раньше, чем  предполагалось.  Я
хочу уточнить, какая часть Кливленда открыта для них?
   - Весь город, - продекламировал голос из-за тысячи миль. -  Кливленд  -
открытый город в районе, закрытом для советских граждан.
   - Да, я  знаю.  -  Теперь  настала  очередь  Ника  проявить  терпеливую
любезность. - Но что  это,  собственно,  значит,  мистер  Энсон?  Аэропорт
находится за чертой города, институт находится за чертой города...
   - Послушайте, доктор Реннет,  -  сказал  голос,  сразу  уловив  скрытую
критику установленных правил, хотя все без слов  признавали,  что  правила
эти были нежеланным наследием периода истерической реакции. - Вы  не  хуже
меня знаете, что эти закрытые районы выбирались совершенно  произвольно  в
ответ на закрытие отдельных советских районов  для  нас.  А  ваш  институт
находится внутри городской черты. Иначе и быть  не  может.  Этот  визит...
сроки   и   маршрут...   был   результатом   переговоров   между    нашими
представителями и их министерством культуры, а наши работники, несомненно,
знают, какие районы закрыты,  а  какие  нет.  Если  кливлендский  аэропорт
действительно находится  за  городской  чертой,  это  значит  только,  что
какой-нибудь представитель института должен их встретить и проводить через
закрытый район, да, впрочем, их же все равно кто-нибудь должен встретить -
просто в знак вежливости и уважения русские встречают наши делегации, куда
бы и когда бы они ни прибывали, и мы должны быть с ними  по  крайней  мере
столь же любезны, как они с нами. Все это вопросы личной инициативы, в  вы
должны решать их на свою ответственность.
   - Понимаю.
   - Очень хорошо. Просто сообщите  мне,  какой  срок  вас  устроит,  в  я
посмотрю, что можно будет сделать.
   Но Ник начал заниматься наукой задолго до появления энсонов, поэтому он
поглядел на свое часы и засмеялся.
   - На мою ответственность и по моей инициативе все это  произошло  минут
десять назад. Я позвонил вам не затем, чтобы просить разрешения,  а  чтобы
сообщить о том, как обстоит дело. Вот и все.
   Он повесил трубку и достал  из  кармана  расчеты  мезонного  телескопа.
Теперь он твердо знал, что сказать своим сотрудникам. Решение сложилось  с
полной ясностью, пока он говорил по телефону, и  теперь,  словно  не  было
этих часов и дней бесконечных терзаний, он указал недостатки конструкции и
объяснил, как их можно устранить, быстро набрасывая эскиз и говоря лишь  о
самой сути дела. Это заняло всего несколько  минут.  Он  не  испытывал  ни
волнения, ни радости, но в конце концов сама работа  была  гораздо  важнее
тех чувств, которые она в нем вызывала.
   - А теперь позвоните домой, - сказал он Лондону, - надо  выяснить,  что
мы можем устроить сегодня вечером. Скажите, что мне  нужна  очаровательная
хозяйка.
   Но прежде чем Лондон успел передать просьбу Ника своей жене,  она  сама
засыпала его поручениями, и он говорил только:
   - Конечно, детка... Да, детка... Хорошо, детка... И две коробки чего?..
   Ник отвернулся, немного  смущенный  этим  соприкосновением  с  семейной
жизнью: теперь, когда Руфь оставила его, он остро чувствовал,  что  ему-то
некому звонить каждый день, некого  ждать,  не  о  ком  думать  и  незачем
торопиться домой. Руфь прожила там вместе с ним слишком долго, и теперь  в
доме образовалась пустота, которую не удавалось заполнить; как бы часто он
ни пытался уничтожить воспоминания с помощью духов, жестов и смеха  другой
женщины, дом  по-прежнему  принадлежал  Руфи  и  по-прежнему  он,  сидя  в
гостиной, удивлялся, что она не в спальне, не расчесывает там свои золотые
волосы, а, просыпаясь по утрам, ждал, что  сейчас  увидит  ее  в  кухне  -
длинные  прямые  волосы,  подхваченные  черной  бархатной   лентой,   туго
накрахмаленный белый передник  поверх  узких  испанских  брюк  из  черного
бархата, а на покатых плечах  -  одна  из  его  старых  белых  рубашек,  с
обтрепавшимся воротничком, но  белоснежно-чистая  -  ее  любимый  домашний
туалет. Она поднимала воротничок  и  по-байроновски  расстегивала  верхние
пуговицы, а шею повязывала шарфиком, узел которого вечно сбивался на  один
бок. Он помнил малейшие детали, хотя давно уже запретил себе думать о ней,
но она по-прежнему была с ним, хотя и за крепко запертой дверью, а  дверь,
пусть даже крепко запертая, оказалась прозрачной, как стекло. Руфь  всегда
была полна жизни. Она была вся в  заботах  настоящего.  Ее  планы  уходили
далеко в будущее. Так она жила, думала, говорила, и это было его щитом,  и
пока она была тут, она стояла между ним и апокалипсическим видением, после
которого в  глубинах  его  пораженного  сознания  навеки  остались  широко
открытые, остановившиеся глаза и отвисшая челюсть. Под ее защитой  он  был
способен работать.
   - Вам придется поискать себе очаровательную хозяйку где-нибудь  еще,  -
сказал Лондон, кладя трубку. - Оказывается, сегодняшнего вечера  мы  ждали
уже шесть недель. Мы идем на симфонический концерт, а билеты нам достались
чуть ли не ценой убийства, и она пойдет туда,  кто  бы  и  что  бы  ей  ни
говорил.
   Ник слегка улыбнулся.
   - Хорошо, я подыщу кого-нибудь другого, но скажите ей, что она  еще  за
это поплатится.
   Возвращаясь к себе, он обдумывал различные варианты на вечер. Он прошел
мимо стола  Мэрион,  не  заметив  ее,  но  перед  дверью  своего  кабинета
остановился в нерешительности. Тишина, ждавшая  его  там,  таила  страшное
воспоминание о мгновении духовного столбняка. И о том, как он чуть было не
кинулся в пропасть, приняв предложение Хэншела.  Он  боялся  себя,  и  ему
вдруг страшно захотелось поскорей увидеть Гончарова, словно  этот  русский
вел с собою свежие эскадроны - пики, знамена и  кирасы  уже  заблестели  в
лучах солнца, обещая конец невыносимой осады.
   Он нахмурился и взялся за ручку двери, как вдруг заметил,  что  Мэрион,
оторвавшись от диктофона, смотрит на него вопросительным взглядом.
   - Мэрион, - сказал он внезапно, - не могли  бы  вы  поработать  сегодня
вечером?
   - Но я успею кончить перепечатку еще до пяти.
   - Я не об этом. Мне,  возможно,  придется  пригласить  сегодня  к  себе
русских, а я могу  разыгрывать  роль  хозяина,  только  если  рядом  будет
хозяйка,  которая  все  для  меня  организует.  Объясните  мужу,  что  это
служебное поручение.
   По выражению ее лица он заподозрил, что сказал что-то не то.
   - Вы, конечно, не обязаны соглашаться, - продолжал он, - но я просто не
знаю, как быть,  если  только  институт  не  решит  изменить  программу  и
сдвинуть все на два дня. Проще было бы ничего не менять  и  придумать  чем
занять вечер. Только и всего.
   - Я буду очень рада, - медленно сказала она,  не  отводя  глаз  от  его
лица, и впервые за то время, что она  у  него  работала,  он  вдруг  понял
значение ее взгляда. Словно его чувства вдруг очнулись, и теперь он слышал
ее дыхание, шорох  малейшего  ее  движения,  запах  ее  духов.  Стоит  ему
протянуть руку - и он коснется ее, ее щеки, ее волос. Он растерянно глядел
на Мэрион, представляя, как она в  темном  вечернем  платье,  которого  он
никогда прежде не видел, хлопочет в его  кухне,  как  она  улыбается  ему,
наклоняясь над его обеденным столом, помогая угощать его гостей,  как  она
уютно усаживается рядом с ним на длинном диване в его  гостиной  во  время
послеобеденной беседы. Она была ему отчаянно нужна, чтобы отогнать ждавшие
его дома воспоминания, чтобы доказать, что они не имеют для него  никакого
значения;  и  входя  в  свой  кабинет,  он  продолжал  испытывать  к   ней
благодарность за то, что она оказалась рядом с  ним  именно  тогда,  когда
была нужна ему, - благодарность, которая  с  каждой  секундой  все  росла,
усиливалась и превращалась во что-то иное.
   Он давно уже не испытывал такого сильного чувства - ни к своей  работе,
ни к идее, ни к женщине, а снова ощутить волнение, снова  ощутить  подъем,
снова ощутить жизнь - это было все  равно  что  вздохнуть  полной  грудью,
вырвавшись из рук душителя; и единственное, чего ему хотелось, - еще и еще
воздуха, столько, сколько  могли  вместить  его  легкие,  ради  блаженства
самого ощущения. Сегодня вечером его  расколдует  Гончаров.  И  ему  вдруг
захотелось, чтобы в эту минуту именно она была рядом с ним и  увидела  его
обновление.


   Когда Ник и Руфь только приехали в Кливленд, он предполагал, что они  и
здесь, так же как в Пасадене, будут снимать  квартиру,  но  однажды  утром
Руфь выскользнула из-под  одеяла,  уселась  по-турецки  в  ногах  постели,
расположив вокруг себя пышные оборки своей ночной  рубашки,  и  объяснила,
что хочет жить в доме.
   - В большом доме, - сказала она, -  пусть  даже  старом,  пусть  совсем
ветхом.
   - Но целые дома очень редко сдаются в наем.
   - Я не об этом.
   - Купить? - спросил он растерянно.
   Руфь была очень миниатюрна. Она не доставала ему даже до плеча, и люди,
видя их вместе, всегда улыбались.  У  нее  были  огромные  синие  глаза  и
длинные  черные  ресницы.  Когда  эти  глаза  становились  грустными,   он
чувствовал себя безмерно виноватым, даже если она бывала явно неправа. Она
была пушистой золотистой птичкой. Верхняя губа у нее была как у  маленькой
девочки. Когда она говорила, он словно зачарованный следил  за  ее  лицом:
ему казалось, с некоторыми словами и звуками ее детским губкам ни  за  что
не справиться, и ее нелепые попытки притворяться взрослой вызывали  в  нем
желание оберегать ее от всех трудностей; однако слушая только слова, видя,
какой уверенностью дышит ее крохотная прямая фигурка, какими  решительными
движениями ее руки, руки  скульптора,  мнут  глину  и  обтесывают  камень,
приходилось признать, что эта молодая женщина обладает  стальной  волей  и
энергией. Пользуясь своей миниатюрностью, словно щитом,  она  постоянно  -
вот как сейчас - раздражала его и так же постоянно смешила. Она  была  так
мила, что могла ходить и прыгать  по  кровати,  резвясь,  как  ребенок,  а
секунду спустя с той же выгодной  позиции  принималась  отчитывать  его  и
доводила до такого бешенства, что он был готов задушить ее.
   - Да, купить, - сказала она, складывая  руки  так,  что  ее  груди  под
прозрачной материей выделились, словно в рамке, и даже  не  сознавая,  что
она  с  ним  делает.  Но,  несмотря  на  свое  негодование,  он  с  трудом
удерживался от смеха, не переставая удивляться,  что  у  взрослой  женщины
могут быть такие крошечные ручки. -  Не  понимаю  я  вас,  нью-йоркцев,  -
сказала она. - Или один ты такой? Ты думаешь,  что  жить  можно  только  в
квартирах. Тебе никогда  не  хочется  почувствовать  себя  дома.  А  я  до
двадцати трех лет ни разу не жила в квартирах. И вдруг -  одна  комната  и
кухня. И больше ничего! Я там и работала,  и  ела,  и  спала.  Я  чуть  не
умерла. Я задыхалась. Нет, Ники, мне нужен дом, который был бы моим, как у
моего отца был свой дом, а у моего деда - свой. Мне  не  нужно  бассейнов,
слуг, больших автомобилей, а  просто  дом,  но  чтобы  было  много  лишних
комнат, и я знала бы, что мне на всю жизнь хватит комнат и  для  детей,  и
для внуков, и для друзей...
   Он открыл было рот, чтобы объяснить, почему его охватил такой ужас.
   - Руфи, послушай, - начал он и умолк, потому что  замкнулся  в  себе  и
превратился в человека с остановившимися глазами и перекошенным  от  ужаса
ртом, в  человека,  парализованного  видом  вселенной,  сжигающей  себя  в
ослепительно-белом пламени. Однажды, очень  давно,  в  ночной  темноте  он
задыхающимся шепотом попытался объяснить  ей,  что  его  мучит,  и  она  с
тревожным сочувствием и любовью обняла  его  и  шепнула:  "Я  понимаю,  но
увидишь, это пройдет. Это пройдет". И отчасти она оказалась права,  потому
что это действительно прошло, но ее слова были только  предсказанием,  она
не разделила с ним его муку, не исцелила ее. Он ни разу  не  почувствовал,
что она проникла в его душу, - она  просто  стояла  снаружи  и  ждала.  Но
большего от нее нельзя было требовать, ведь она не  была  там,  не  видела
этого собственными глазами и не могла понять, что это означает.
   Она жила в ясном счастливом мире нынешнего дня, и, так как  он  не  мог
ввести ее в свой мир, он вынуждал себя жить  в  ее  мире,  употреблять  ее
слова и принимать ее мнения - всегда, кроме таких вот минут, когда все это
начинало его душить. Тем не менее слова, к которым он  прибег,  оставались
словами ее мира, и причины, на которые он сослался, хотя и приближались  к
ужасной истине, скрытой в его душе, были ей понятны, даже если и  казались
глупыми, а так оно, наверно, и было.
   - Я не могу, - продолжал он беспомощно, - не могу. У  меня  никогда  не
было собственности, если не считать автомобиля, одежды и книг. Я  не  умею
владеть вещами. - Настоящая правда  была  слишком  велика  и  бесформенна,
чтобы облечь ее в слова, и поэтому он уцепился за наиболее сходный  с  ней
предлог. - Мне нравится чувствовать, что в любую минуту я могу собраться и
уехать... - "Ты должна знать, что я чувствую на самом деле, - хотелось ему
крикнуть, - помоги же мне сказать это!" Но большие синие глаза  стали  еще
больше, пухлые детские губы раскрылись от обиды, а потом крепко сжались.
   - Куда? - спросила она. - Ты все время говоришь об этом, а ведешь  себя
так, словно завтрашнего дня не будет. Ты много лет мечтал именно  о  такой
работе. И говорил, что готов заниматься ею до конца своей жизни.
   - Это правда, - сказал он беспомощно, чувствуя, что слова ее мира опять
поймали его в ловушку, и поспешил бежать, выдвинув еще один довод, который
не имел никакого отношения к тому, что  он  действительно  чувствовал,  но
внешне казался очень здравым. - Купить! А где взять деньги?
   - Ну, милый, мы сделаем то же, что делают все, -  сказала  она,  словно
уговаривая ребенка. - Мы пойдем в банк и скажем  управляющему,  что  хотим
купить такой-то и такой-то дом и что нам для  этого  нужны  деньги,  и  он
одолжит нам эти деньги, и каждый месяц  мы  будем  выплачивать  ему  часть
долга, а через некоторое время мы уже ничего не будем ему  должны,  и  дом
станет нашим. Это то же самое, что платить за квартиру.
   - О черт! - не сдержался он. - Даже мысль об этом приводит меня в ужас!
Мы сперва снимем квартиру, а в город переедем со временем.
   - Когда ты говоришь "со временем", это значит "никогда". Ники, ну что с
тобой? Почему мысль о чем-то постоянном приводит тебя в такой ужас?  Когда
у нас будут дети, я хочу, чтобы они рождались в нашем доме.  Я  хочу  быть
беременной в нашем доме. Мне нужно  чувствовать,  что  все  там  с  самого
начала будет прочным, постоянным, навсегда.  Ты  такой  странный  человек,
Ники, я тебя не понимаю.  Большинству  людей  в  нашей  стране  невыносима
мысль, что они живут в доме, который им не принадлежит и никогда не  будет
принадлежать. В Пасадене я этого не принимала так  близко  к  сердцу  -  я
знала, что мы там долго не останемся. Но каждую минуту  я  мечтала  о  том
времени, когда у нас будет свой дом.
   - Мне очень нравится, что ты умеешь жить будущим, - сказал он, - а  для
меня нет будущего, кроме ближайших пяти минут.
   - Я знаю, - ответила она спокойно, ибо голос оракула -  это  не  глухой
отзвук рока, а до боли честное, но всегда случайное прозрение.  -  В  этом
наша главная трудность, потому что этого я  боюсь  в  тебе,  Ники.  Только
этого. Я бы задохнулась, если бы чувствовала то же, что чувствуешь  ты.  Я
не понимаю, как ты можешь так жить. Я бы не могла работать.
   Дом, который они все-таки купили, предварительно осмотрев двадцать  два
других дома, был меньше и новее, чем хотелось Руфи,  и  все  же  настолько
большой, что связывал его. Однако цена была невысока,  он  не  нашел,  что
возразить, и только молча злился. Но так или иначе дом был  куплен,  и  он
скоро привык к подстриженному газону и к цветнику, на который Руфь тратила
столько времени, чтобы отдохнуть от своей работы и все-таки чем-то  занять
жаждущие творчества руки. Этих рук он не забудет  -  ее  рук,  никогда  не
знавших покоя, в мастерской ли, среди  цветов  или  когда  она,  встав  на
цыпочки, срезала ветку цветущей вишни или сирени, раскрасневшаяся, а порой
измазанная землей, потому что одна непокорная прядь то и  дело  выбивалась
из-под ленты и падала на  щеку,  а  она  небрежно  отбрасывала  ее  ребром
ладони. В конце концов Руфь его покинула  -  из-за  всего  того,  что  она
всегда интуитивно ощущала, но так и не сумела понять. Она хотела  детей  и
не могла постичь, почему человек, такой нежный и веселый с чужими  детьми,
не хочет иметь  собственных.  Для  нее  это  было  глубоко  оскорбительно,
настолько, что она не могла выразить свое чувство в словах, и ранена  была
не ее гордость, а основа основ ее существа.
   - Ты для меня тяжкая ноша, - сказала  она  наконец,  -  страшная  ноша,
Ники, и больше я не могу нести ее. Просто не могу, и ты не должен  просить
меня об этом.
   И она ушла. И несмотря на непонимание, мешавшее им все годы  совместной
жизни, только теперь, когда она  ушла,  он  осознал,  как  много  она  ему
давала, как вопреки всему она защищала его от него самого  -  недаром  эти
годы оказались для него такими плодотворными. Он тосковал по ней, страстно
хотел, чтобы она вернулась, и лишь постепенно понял,  что  ее  возвращение
ничего не решит, что он только черпал у нее силы, которые рано или  поздно
должен будет найти в самом себе,  если  хочет  обрести  цельность.  Но  он
остался в доме, где жил вместе с ней, и вокруг  были  вещи,  сделанные  ее
руками.
   Он ехал домой в весенних сумерках, густых, прозрачных  и  тяжелых,  как
мед; он несся сквозь неподвижно висевшие в воздухе облака ароматов  травы,
свежих цветов и земли. И пока он ехал, его не покидало ощущение близящихся
маги