познакомиться с ним. -  Горячев,  патриарх  советской  физики  космических
лучей, ни разу не появлялся в Москве с тех пор, как приехал Ник, и он  был
даже удивлен, узнав, что старик  еще  жив.  -  Я  и  сам  очень  хотел  бы
поговорить с ним. Он будет очень рад видеть вас. И, во всяком случае,  вам
нужно побывать в Луцине, пока не ударили холода. Это очень красивое место.
   - Но я уже условился ехать за город, - сказал Ник.
   - К Ушакову, я знаю, - спокойно ответил Гончаров. -  Я  уже  говорил  с
ним, он тоже согласен, что Луцино будет для вас интереснее.  А  к  Ушакову
поедете в другой раз, на  будущей  неделе,  если  хотите,  -  Ник  впервые
заметил,  как  подчеркнуто  русские  понижают   голос   в   конце   фразы,
по-английски с такой  раздражающей  интонацией  говорят  только  взрослые,
когда снисходительно-терпеливым и наставительным тоном стараются урезонить
непослушных детей. - Если мы выедем из Москвы через полчаса, то будем  там
около двенадцати. Успеем и погулять, и поговорить, и, может быть, поиграть
в теннис.
   - Но это не так просто, - возразил Ник. -  Я  уговорился  не  только  с
Ушаковым.
   - И с Валей тоже. Я  и  это  знаю.  -  Гончаров  оказался  положительно
всеведущим, и это выводило Ника из себя. - Я уже с ней говорил. Она здесь,
у меня, в институте, и согласна ехать. Я звонил в Луцино,  нас  там  ждут.
Все устроено. Будете вы готовы  через  полчаса  или,  скажем  минут  через
двадцать? Мы можем выехать за вами хоть сейчас.
   - Послушайте, - сказал Ник. - Я вчера обещал человеку...
   - И вы сдержите свое обещание, - рассудительно сказал  Гончаров.  -  На
будущей неделе.
   "Я не желаю ехать в Луцино. Я не  желаю  знакомиться  с  Горячевым",  -
хотелось сказать Нику, но это было неправдой. Ему было  безразлично,  куда
ехать, раз он будет с  Валей,  которая  вчера  схватила  его  под  руку  и
крикнула: "Неужели для вас невыносимо дружеское участие?". Но он не  хотел
ехать  с  Гончаровым.  Он  понимал,  что  его  яростное  молчание  слишком
затянулось, но был так разочарован, что не мог выговорить ни слова. Он  не
смог даже заявить, что сам позвонит Ушакову: ему  пришлось  бы  сознаться,
что вчера он глупо разыграл его. Валя, должно быть, стоит сейчас  рядом  с
Гончаровым. Какими доводами он  ее  уговорил  -  неизвестно,  но  она  уже
сдалась. Выбора не  было,  Нику  оставалось  лишь  сделать  то  же  самое.
Наконец, еще больше, чем прежде, сердясь на Гончарова за  вмешательство  в
его дела, он ответил, что будет готов через двадцать минут, то есть к тому
времени,  когда  они  доедут  до  гостиницы,  и,  только  положив  трубку,
сообразил, что ни он, ни Гончаров не сказали ни слова о разговоре с горной
станцией. Интересно, что же для  Гончарова  сегодня  важнее  всего?  -  со
злостью подумал Ник.
   Он быстро оделся, наспех позавтракал, но, когда спустился в  вестибюль.
Валя уже ждала его возле входа.  Она  оделась  чересчур  тепло  для  такой
погоды - на ней был костюм  из  темно-зеленой  ворсистой  шерсти  и  белая
блузка с круглым воротничком. Жакет она сняла и перекинула через руку.  На
ногах у нее были закрытые туфли  на  толстой  подошве.  Неожиданная  жара,
видимо, угнетала ее, но она смотрела на подходившего Ника чуть беспокойно,
как девочка, не знающая, будут ее бранить или нет.  Прежде  чем  он  успел
что-нибудь сказать, она объяснила, что Гончаров объезжает квартал, так как
возле гостиницы не нашлось места, где поставить машину.
   - Вы очень сердитесь,  что  мы  не  едем  к  Ушакову?  -  спросила  она
по-русски.
   - Да, немножко, - сознался Ник. - Мне так хотелось поехать за  город  с
вами.
   - Но мы же и едем за город.
   - Да, но с ним.
   - Он очень настаивал.
   - Ах, так?
   - А что я могла поделать?  -  удрученно  спросила  она.  -  Я  не  могу
отказывать ему в таких вещах. Он мой друг и мой начальник, и, кроме  того,
- добавила она, - мне было  очень  неловко  перед  Ушаковым.  Вы  напрасно
заставили его пригласить меня как вашу переводчицу. Конечно, это  пустяки,
но он слишком значительный человек, слишком...  -  Ник  не  понял  русских
слов, но догадался, что она считает Ушакова человеком щепетильно  честным,
быть может даже обидчивым, а кроме того, дело еще и в самолюбии. - Словом,
я позвонила ему  сама,  -  призналась  Валя.  -  Рано  утром.  И  все  ему
объяснила. Я сказала, что вы хотели подшутить надо  мной.  Он  позвал  нас
обоих в гости на будущей неделе, и на этот раз я приглашена  не  как  ваша
переводчица, а просто как я.
   - И это лучше?
   - И лучше, и хуже. Конечно, пойдут лишние разговоры, но  что  из  того?
Они и так уже идут. - Валя взяла его под руку. - Мне это безразлично.
   - И по этой причине мы едем в Луцино?
   - Отчасти, - согласилась она. - Митя не понимает, что он лишний. - Валя
улыбнулась. - Он думает, что оберегает меня.
   - От меня?
   - Скажем, от всяких осложнений. - Выходя на улицу, она ласково  дернула
его за руку. - Ну же, улыбнитесь! Все будет хорошо. День чудесный,  и  мне
хочется посмотреть Луцино.  Когда-нибудь,  когда  я  стану  академиком,  я
заведу себе там дачу, вот и хочу выбрать место заранее. Вы приедете ко мне
в гости, ваши дети будут играть с моими детьми, а мы,  старики,  сядем  на
веранде, будем пить чай и вспоминать добрые старые времена.
   Ник бросил на нее гневный взгляд - черт знает, что она говорит! Дети, о
боже!
   Но Валя только рассмеялась.
   - Я же шучу, - сказала она.
   Синяя "Победа" Гончарова отделилась от потока машин и подкатила к  ним.
Ник открыл было для Вали переднюю  дверцу,  но  она  уже  села  на  заднее
сиденье, и Нику, в котором еще кипело раздражение, пришлось усесться рядом
с Гончаровым. Однако Гончаров разговаривал с ним так сердечно, что злиться
на него было невозможно. Через несколько минут Валя и  Гончаров  принялись
обсуждать, как быть - скорее ли выбираться на шоссе, пока там не  началось
обычное воскресное столпотворение, или остановиться и купить что-нибудь  в
подарок старику, - а  Ник,  слушая  их,  чувствовал  себя  вне  времени  и
пространства и удивлялся тому,  что  в  этой  поездке  за  город  с  двумя
советскими друзьями нет для него ничего необычного. Проезжая мимо  сада  у
западной стены Кремля, он видел  несомненно  русскую  толпу  гуляющих;  на
щитке машины стояли русские названия бензина, воды,  масла,  но  человека,
одетого как Гончаров, в клетчатую спортивную рубашку с  открытым  воротом,
фланелевые брюки со складками у пояса и коричневые кожаные сандалии  можно
встретить во всех уголках мира. Что касается  Вали,  то  в  бледно-зеленом
платочке, который она набросила на голову, чтобы волосы не растрепались на
ветру, она ничем не отличалась от любой хорошенькой девушки, выезжающей на
машине из Бостона по дороге 128 или из Нью-Йорка по Уилбер Кросс  Паркуэй.
С другой стороны.  Ник  знал,  что,  даже  расчувствовавшись,  нет  смысла
притворяться, будто никаких различий не существует. Различия - хотя  бы  в
том, что в Америке и здесь считалось непреложным - очень реальны, резки, и
никакими разговорами их не уничтожить. Сейчас они  были  даже  мучительны.
Однако важнее всех различий и всякого сходства было то, что еще  несколько
лет назад такая поездка и такое знакомство были невозможны и для них и для
него.
   - Скажите, - обратился к нему Гончаров, - что у вас в Америке  дарят  в
таких случаях?
   - Быть может, бутылку виски или хорошего бренди.
   - Отлично! - сказал Гончаров. - У меня сохранилась бутылка шотландского
виски, привезенная из Нью-Йорка. Я берег ее для... -  грустно  начал  было
он, но,  спохватившись,  дипломатически  закончил:  -  Именно  для  такого
случая. Мы заедем ко мне, и я принесу ее в одну минуту.
   Быстро промчавшись по улицам, он  остановил  машину  у  своего  дома  и
торопливо вышел. Ник наслаждался безветренным  теплым  воздухом,  но  Вале
было жарко. Несколько минут они сидели молча.
   - Вы еще сердитесь? - спросила Валя.
   - Нет, - сказал он. - Я просто растерян.
   - Почему?
   - Потому что я не сержусь, - беспомощно произнес он.  -  И  это  как-то
странно.
   Гончаров,  вспотевший  и  озабоченный,  выбежал  из   дома,   на   ходу
заворачивая коричневую бутылку в первую страницу "Известий". Валя покачала
головой.
   - Ох, мужчины! - сказала она, глядя на неловкие движения его рук.
   Они выехали за город, по обе стороны тянулись холмистые луга, на дороге
изредка попадались автобусы, грузовики, легковые машины.
   В сорока милях к западу  от  Москвы  среди  зеленых  равнин  неожиданно
показался крутой холм, на котором стояла древняя церковь тринадцатого века
с византийскими  куполами.  У  подножия  холма  лежал  старинный  городок,
наверно в феодальные времена бывший вотчиной  какого-нибудь  князя.  Около
полумили тянулась его плоская  главная  улица,  окаймленная  магазинами  с
плоскими фасадами и плоскими крышами, обветшалыми  бревенчатыми  домами  с
деревянной резьбой, выкрашенной голубой краской; тут же стояла и  облезлая
эстрада, на которой по воскресеньям играет оркестр - по-видимому, и сейчас
там должен был начаться концерт. По улицам шли люди деревенского облика  -
мужчины без галстуков, в сапогах и кепках, коренастые женщины в косынках и
толстых бумажных чулках.
   Прелестная неглубокая речка, искрясь на солнце,  бежала  вдоль  главной
улицы городка и, плавно изгибаясь, уходила вдаль меж  песчаных  берегов  и
зарослей камыша. Над бескрайними лугами висела голубоватая дымка.  Изрытая
колеями дорога шла сначала по берегу реки, потом  свернула  в  сторону,  в
гору, и привела к деревянной ограде футов в двенадцать вышиной, за которой
среди сосен и берез скрывался дачный поселок.  Главные  ворота,  такой  же
высоты, как и ограда, украшали вылинявшие кумачовые полотнища. На них были
написаны какие-то  лозунги,  но  буквы  терялись  в  складках  материи,  и
прочесть их было трудно.
   По пути Гончаров рассказал, что Луцино - самый старый из  академических
дачных  поселков.  Больше  двадцати  лет  назад  советское   правительство
построило тридцать с лишним дач и подарило их  Академии  наук,  которая  в
свою очередь  передала  их  в  пожизненное  пользование  наиболее  крупным
ученым. После смерти арендатора Академия выплачивает вдове  компенсацию  и
передает дачу другому ученому. За эти годы строительных  материалов  стало
гораздо больше и появились новые,  более  удобные  академические  поселки,
ближе к Москве, но по словам Гончарова, Луцино пользовалось особой славой,
так сказать по праву старшинства.
   Сторож у въезда почтительно поздоровался, пропуская машину, и захлопнул
за нею ворота. И как-то сразу исчезла прежняя Россия, византийские купола,
мужчины в кепках, сапогах и косоворотках, коренастые  женщины  в  платках.
Машина  катилась  по  безупречно  гладкому  асфальту  прямой  аллеи   мимо
деревьев, густых и высоких зеленых  изгородей,  аккуратных  заборов,  мимо
теннисного  корта,  где  группа  хорошо  одетых  людей  с  видом   заядлых
теннисистов  наблюдала  за  игрой  двух  смешанных  пар,  мимо  небольшой,
окруженной соснами площадки с белыми гипсовыми статуями Ленина и  Сталина,
мимо голубого фургона, доставляющего продукты из Москвы; наконец  Гончаров
свернул направо, к низким воротам, за которыми оказалась лужайка  размером
почти с акр, старые деревья, аккуратный  огородик,  крокетная  площадка  и
большой нескладный дом,  обшитый  досками  в  елочку.  Это  был  спокойный
маленький мирок. Воздух был насыщен солнечной тишиной, но  вдруг  хлопнула
дверь на веранде, и по ступенькам сошел невысокий толстяк с седой головой,
в белой рубашке с короткими рукавами и  расстегнутым  воротом.  На  солнце
блеснуло  его  пенсне  в  золотой  оправе;  молодой  рыжий   сеттер,   еще
по-щенячьему неуклюжий, бежал за ним по пятам. Горячев шел  им  навстречу,
приветливо протянув руки, с чуть укоризненной,  но  довольной  улыбкой  на
лице.
   - Значит, когда стало худо, все-таки вспомнили  старика!  -  воскликнул
он, хватая Гончарова за руки выше локтя. Голос у  него  был  простуженный,
хрипловатый,  задыхающийся,  но  дикция  так  безукоризненно  отчетлива  и
русские слова он произносил так  ясно,  что,  когда  после  него  начинали
говорить другие, казалось, будто у них распухли губы, еле ворочается язык,
а зубы слишком длинные. - Ну, что бы вас ни  привезло,  а  я  рад,  доктор
Реннет. И какую прелестную даму вы привезли! - Он  поднес  Валину  руку  к
губам, поцеловал и задержал в своей руке. -  Будь  вы  моей  внучкой  или,
вернее будь я на пятьдесят лет моложе -  о-о!  Как  у  Пушкина  сказано...
Гамма, на место, на место! - прикрикнул он на щенка,  который  восторженно
прыгал вокруг Вали, потрепавшей его по голове.
   - Гамма? - рассмеялась она.  -  Бедный  пес,  за  что  вы  его  назвали
греческой буквой?
   - Хорошо еще, что не цифрой! Видите ли, дитя мое, у  меня  была  Альфа,
она умерла от старости. Моя Бета оказалась  психопаткой,  с  ней  пришлось
расстаться. Я против того, чтобы давать собакам  человеческие  имена,  это
лишает собаку ее собачьего достоинства. Собаки имеют право быть  собаками.
Гамма знает, что я ее люблю, но знает также, что она - собака. - Он широко
улыбнулся.  -  Когда-то  у  меня  была  немецкая  овчарка,  которую   ради
оригинальности назвали Отто. Пес был просто невыносим - он вообразил  себя
по меньшей мере моим братом. - Он остановился, тяжело переводя дух, и  уже
без улыбки, нахмурясь, обратился к Нику по-английски. - Я очень обижен  на
Хорвата - он так и не приехал ко мне. И Хэншел, ведь он, насколько я знаю,
тоже был в Москве. Почему они меня не навестили?
   - Вы их приглашали? - спросил Ник.
   - Да как я мог их пригласить, когда я только после  их  отъезда  узнал,
что они были здесь? - сердито возразил старик. - Они могли бы спросить обо
мне, но не тут-то было, очевидно, забыли, что я еще  существую.  Все  меня
забыли! Впрочем, что это я на вас накинулся? - ласково усмехнулся он. - Вы
единственный, кто обо мне вспомнил. Дмитрий Петрович  говорил  мне  утром,
что вы очень хотите повидаться со мной, ну что ж, я вам очень признателен.
Я даже готов простить остальных. Пойдемте в дом. Посидим, поговорим,  хотя
боюсь, что говорить-то придется вам. Я теперь все стал забывать...
   Наперекор  слухам  о  баснословной  роскоши,  в  которой  якобы   живут
советские ученые, дом, насколько мог судить Ник, был обставлен чрезвычайно
просто и даже примитивно. Кухня и спальня примыкали к большой застекленной
террасе, которая, очевидно, служила и столовой и гостиной.  Посредине,  по
русскому обычаю, стоял огромный круглый колченогий стол, накрытый  человек
на двенадцать, не меньше. Стулья были просто неописуемы, среди них не было
и двух парных. Семейство Горячева состояло главным  образом  из  множества
невзрачных пожилых женщин - кузин, сестер, племянниц,  которые  появлялись
одна за другой и  застенчиво  знакомились  с  гостями.  Был  еще  какой-то
внучатый племянник, но он ушел с сыном  ловить  рыбу.  В  этой  обстановке
можно  было  бы  чувствовать  себя  уютно,  по-домашнему,  как  в   старом
бесформенном халате, но Ник просто задыхался. Он так мечтал, что  проведет
день совершенно иначе!
   Ему хотелось побыть на солнце, погулять по этим чудесным местам  вместе
с Валей, но внешние приличия связывали его по рукам и ногам. Куда бы он ни
взглянул, всюду царил беспорядок. В углу террасы стоял  ветхий  деревянный
стол,  на  котором  были  кучей  навалены  принадлежности  для  подводного
плавания - акваланги, ласты, русские  и  итальянские,  и  тут  же  мячи  и
ракетки для бадминтона, теннисные ракетки в прессах. Горячев, не  прерывая
разговора и тяжело отдуваясь, запустил руку в эту кучу, выудил ракетку для
пинг-понга и стал обмахиваться ею, пока одна из старушек не сунула  ему  в
руки принесенный откуда-то пальмовый веер.
   Разговор, совершенно не  касавшийся  физики,  продолжался  и  во  время
обильного обеда, который  начался  с  икры,  осетрины,  ветчины,  копченой
колбасы, овощного салата, селедки и маринованных грибов, а за  всем  этим,
когда Ник был уже сыт,  что  и  сам  стал  отдуваться  не  хуже  Горячева,
последовала окрошка со сметаной, форель и жареные куропатки.
   Уже  больше  двух  часов  они  сидели  за   столом,   жевали   и   вяло
перебрасывались фразами. Ник совсем изнемогал. Двигаться, двигаться или он
умрет! Валя заметила, что ему не по себе, но сочувственно показала знаком,
что ничего не может поделать. Наконец сам Горячев пришел ему  на  выручку.
Он сжал руки,  без  слов  прося  прощения,  потом  обезоруживающим  жестом
приложил их к щекам, точно сознавая, как велика его вина.
   - Я забыл, забыл! - воскликнул он. - Ведь  вы,  американцы,  сидите  за
столом, лишь пока прожуете еду, а потом сейчас же вскакиваете! Прошу  вас,
Валечка, душенька... - Он позволил Вале побыть дамой, только пока  целовал
ей руку, после чего сразу низвел  ее  на  положение  ребенка.  -  Поведите
нашего дорогого гостя на воздух. После прогулки  он  сможет  есть  с  нами
сладкое.
   Ник и Валя прошли через лужайку на дорогу и дошли до теннисного  корта,
где маленький седой крепыш в белом свитере, белых теннисных шортах, носках
и туфлях на резиновой подошве  -  Ник  узнал  в  нем  приезжего  польского
математика - играл с девушкой лет двадцати в белой  юбке  в  складку  и  с
обручем на длинных темных волосах. Ник сел на скамейку и  глядел  на  них,
его разморило от жаркого солнца, еды  и  мягкого  воздуха.  Два  мальчика,
привязав к поясу зеленые ласты, бок о бок медленно катили  на  велосипедах
по дороге. Возле корта остановился новенький серый  с  голубым  "Москвич",
сидевшая за рулем молодая женщина  поглядела  на  играющих,  потом  громко
объявила, что едет в Звенигород - не надо ли  кому  чего-нибудь  купить  в
магазинах? Молодая пара, сидевшая на соседней  скамейке,  лениво  помахала
ей, и "Москвич" уехал. Все это было так знакомо  и  так  похоже  на  сотни
мест, которые он знал у  себя  на  родине.  Он  и  без  всяких  объяснений
понимал,  что,  несмотря  на  соблюдение  внешнего  этикета   и   взаимную
любезность, в здешнем обществе должен быть свой привилегированный  круг  -
старая гвардия; должны быть  бунтующие  против  старой  гвардии  пришельцы
извне, которые тоже образовали  свой  тесный  кружок  против  новичков  со
стажем не выше пяти лет. Здесь  все  знали  друг  друга,  и  каждому  было
известно все о других. Это чувствовалось в том, как гуляли по аллеям,  как
здоровались друг с другом, это чувствовалось в самой  дремотности  теплого
воскресного дня.
   Чтобы сильнее почувствовать, где он. Ник закрыл глаза,  подставив  лицо
солнцу,  и   погрузился   в   звуки   воскресного   тенниса   "по-русски",
прислушиваясь к мягкому туканью мяча, летающего  от  ракетки  на  землю  и
опять к ракетке, к глухому топоту мужчины и легкому бегу  девушки,  к  еле
слышной, словно рождающейся в воздухе музыке невидимых  радиоприемников  и
патефонов - слева доносилось "Воспоминание"  Листа,  позади  Этель  Уотерс
пела "Бурную погоду",  а  справа  звучал  венский  вальс,  -  к  возгласам
"Хорош!" на теннисном корте, к счету очков  по-русски:  ноль,  пятнадцать,
тридцать, сорок, - к протяжному "Бо-ольше!", которое  заменяло  английское
"Your add".
   Даже междометия и те  звучали  по-русски:  вместо  американского  "Oh",
произносимого горлом, с придыханием, слышалось "Ой!" - и когда  это  "Ой!"
произносится должным образом, оно идет откуда-то  из  глубины,  из  самого
сердца. Казалось, "Ой!" имело множество значений, так же,  как  и  русское
"Пожалуйста", которое реже всего соответствует английскому "Please".
   - Я очень рада, что мы поехали, - услышал он негромкий  Валин  голос  и
открыл глаза. - Старик так доволен! Можете вы себе представить, он  учился
работать у Резерфорда, потом работал с Кюри - это еще до тысяча  девятьсот
четырнадцатого года, - а потом оставил их всех и вернулся к нам...  -  Она
говорил "у нас", "к нам",  "наше"  так,