теклами замелькали снежные хлопья. Снег
валил из тучи, окутавшей вершину горы. Он падал тяжело, отвесно, как будто
то были не хлопья снега, а свинцовая дробь.
   Не оставалось сомнений, что через полчаса выслать  навстречу  Гончарову
вездеход уже не представится возможным.
   С базы запросили, не позвонить ли в больницу,  предупредить  Гончарова.
Валя секунду колебалась. Ник знал, сейчас она принимает важнейшее для себя
решение, и это мучило его, но опять он был бессилен помочь ей.
   - Нет, не дергайте его зря, - произнесла наконец Валя. - Он сам  решит,
как надо.
   Ник сидел на твердом стуле очень тихо, стараясь держаться  прямо  и  не
заснуть. Все происходившее  вокруг  казалось  бесконечно  далеким,  и  все
делалось помимо его воли. У него было такое ощущение,  что,  попытайся  он
заговорить, и слова прозвучат не сразу, а  лишь  спустя  некоторое  время.
Кто-то сунул ему в руки стакан горячего, как огонь,  чая,  и  впервые  Ник
понял русский обычай обхватывать стакан рукой, чтобы жар от него  проникал
прямо в тело. Даже металлический подстаканник был  горячий.  Ник  подумал,
что никогда в жизни не пил ничего вкуснее этого  чая.  Он  даже  не  вынул
ложечки, оставил ее в стакане, как делают это русские. Он отхлебывал  чай,
постепенно набирая силы.
   В микрофоне загудели низкие мужские голоса, это опять говорили с  базы.
Только что звонил  Гончаров  -  ампутации  не  будет.  Ему  сообщили,  что
возможны снежные заносы, и он ответил, что сейчас же приедет  на  базу  и,
прежде чем выехать в горы, свяжется по радио со станцией.
   Кто-то громко выкрикивал из комнаты весть о Когане, и  она  разносилась
дальше по коридору. Снег за окнами становился все гуще,  падая  отвесно  и
все более тяжелой массой, будто близился конец света и даже ветры навсегда
перестали дуть.
   Ник дремал, в мозгу у него отдавался шум собственного дыхания, и  вдруг
в треске микрофона он различил голос Гончарова - сдержанно раздраженный  и
все время перебиваемый посторонними звуками. Разговор, по-видимому, длился
уже давно. Ник все  еще  держал  в  руке  стакан,  зацепив  пальцем  ручку
подстаканника. Он не мог себе представить, сколько времени проспал -  быть
может, всего несколько секунд, но, возможно, и  минут  двадцать.  Снег  за
окнами валил все гуще. Теперь он падал вкось, и только  тут  Ник  услышал,
как воет снаружи ветер, ударяя в стекла. С каждой секундой  сознание  Ника
пробуждалось, становилось четче, яснее.
   Гончаров все продолжал говорить, а Валя торопливо, стараясь поспеть  за
ним, записывала. Русская речь для  Ника  была  слишком  стремительной,  он
разбирал только отдельные слова, но было совершенно очевидно, что Гончаров
дает указания. У Вали было застывшее, озабоченное выражение лица.
   - Ну, как вы, окончательно проснулись? -  спросила  Валя,  взглянув  на
Ника. - Он хочет говорить с вами.
   Ник  встал,  подошел  к  микрофону,  и  от  резкого  движения  у   него
закружилась голова, но это  почти  мгновенно  прошло.  Он  поздоровался  с
Гончаровым.
   - Как вы, в порядке? - спросил Гончаров.
   - Да пустяки, не беспокойтесь обо мне, - ответил Ник. -  Очень  рад  за
Когана.
   - Я тоже. Теперь могу дать волю своей злости. Все ему выложил, чего  не
мог сказать раньше. Сейчас вернусь в больницу и доскажу остальное,  потому
что из-за снега сегодня выехать в горы не  удастся.  -  Удивительно,  что,
несмотря на гул в аппарате  и  атмосферные  помехи,  Ник  ясно  чувствовал
напряжение в голове Гончарова. - Некоторое время я еще задержусь здесь. Но
так или иначе вы там и без меня сможете  сделать  многое.  Дайте  Валю,  я
дочитаю ей список.
   Валя вернулась к микрофону, и Гончаров опять принялся диктовать  быстро
и властным тоном. Она вырвала листок из блокнота,  исписала  его,  вырвала
второй листок, исписала и его. Ее окаменевшее, напряженное лицо все больше
выражало сдерживаемое недовольство. Один только Геловани не  понимал,  что
происходит, и тихонько удивленно смеялся.
   - Что с ним такое, - говорил он, -  с  ума,  что  ли,  сошел?  Если  мы
полгода будем работать круглые сутки, без перерыва на еду и разговоры,  то
все равно не успеем всего закончить. А кроме того, мы и  сами  знаем,  что
нужно делать.
   Ник промолчал. Раздражение  в  голосе  Гончарова  и  немыслимо  длинный
перечень инструкций означали одно: для Гончарова  была  невыносима  мысль,
что Ник и Валя вместе. Он ничего не знал об их чувствах и переживаниях, об
обоюдном их невысказанном решении, и, если уж сам он не мог быть  там  же,
где и они, чтобы встать между ними, он хотел отгородить их друг  от  друга
спешной, трудной работой. Яростная подозрительность  Гончарова  вызвала  у
Ника досадливое сострадание к нему. Нику хотелось  крикнуть:  "Перестаньте
же, вы делаете только хуже!" И действительно, Валя  воспринимала  это  как
грубое оскорбление. Она продолжала писать,  лицо  ее  делалось  все  более
замкнутым, и Ник знал, что Гончаров совершает одну  из  величайших  ошибок
своей жизни.
   Ник все время помнил о Вале, а Валя о нем. Их  обоих  мучило  это,  как
боль незажившей раны, и, однако, необходимо было напрячь всю волю, как  бы
не замечать этого  и  продолжать  работу.  Если  они  находились  в  одной
комнате, им стоило огромного труда не взглядывать то и дело друг на  друга
и не забывать, что в разговоре  должны  участвовать  и  другие.  Если  они
работали порознь, их отвлекало от дела  постоянное  ожидание:  вот  сейчас
раздадутся знакомые шаги, так непохожие на  все  остальные,  и  звук  этих
шагов заставлял кровь бежать быстрее.
   Ни вместе, ни врозь они не знали  покоя.  В  сущности,  наедине  им  не
удалось быть еще ни разу, но ни один из них и пальцем не шевельнул,  чтобы
такая встреча состоялась: оба и жаждали, и страшились ее.
   Переговоры  с  Гончаровым,  по  крайней  мере  дважды  в  день,  только
усугубляли  напряжение.  Работа  на  станции   двигалась   с   невероятной
быстротой, и этот необычный рабочий темп озадачивал Гончарова и как  будто
еще больше отдалял их от него. Они жили в своем обособленном мире - все за
его пределами становились как бы чужими, нереальными.
   Снег шел несколько дней, прекращаясь лишь ненадолго, а ветер и вовсе не
утихал. Он выл,  барабанил  в  окна,  в  одних  местах  наметал  громадные
причудливой формы сугробы, в других срывал весь снег, обнажая камни.  Окна
с той стороны здания, откуда дул ветер, были совершенно залеплены  снегом,
с подветренной стороны оконные стекла были прозрачны, но  за  ними  стояла
сплошная белая мгла, и лишь в минуты затишья сквозь эту мглу  проглядывало
свинцово-серое небо. По всему  дому  гуляли  сквозняки,  как  будто  ветер
прорывался даже сквозь камень.
   К морозу Ник привык довольно скоро  и  вообще  быстро  приспособился  к
пребыванию на  большой  высоте.  К  чему  он  не  мог  привыкнуть,  это  к
присутствию Вали, к тому, что  постоянно  видит  ее,  чувствует,  как  она
проходит мимо, почти касаясь его, к тому, что она  спит  в  дальнем  конце
этого дома, у той же стены, что и он.
   Он  пытался  чем-нибудь  отвлечься,  но  уйти  ему  было  некуда.  Дом,
действительно замечательный, все же не был так колоссален, как  показалось
Нику в день приезда. На самом деле комнаты были меньше,  потолки  ниже,  и
первое впечатление, что размеры здания необъятны,  сменилось  другим:  Ник
увидел, что оно построено по очень строгому, точно продуманному плану, как
строят корабли. Кроме него и Вали - те, кто приехал с ней из Москвы,  пока
еще оставались на базе, - на станции работало  всего  двенадцать  человек:
Геловани, врач, двое студентов, остальные - обслуживающий  персонал,  люди
того типа, что выполняют подсобные работы во всех научно-исследовательских
институтах: у них ловкие руки,  особое  чутье  к  механизмам  и  подлинное
отвращение ко всякой рутине.
   С ними Ник сталкивался мало: работа, которую предстояло  проделать,  не
могла  быть  поручена  механикам  -  слишком  много  времени  ушло  бы  на
инструктирование, - втроем, с  Валей  и  Геловани,  они  могли  справиться
быстрее. Дело само по себе было привычным,  но  оно  могло  бы  дать  Нику
особое  удовлетворение:  это  было  окончательной   проверкой,   медленным
крещендо, последним парадом сил перед главным ударом. Все  репетиции  были
уже позади. Приборы действовали именно так, как надлежало  им  действовать
во время эксперимента, а уж эксперимент решит все. И Ник мучился тем,  что
теперь, когда это было особенно важно, он не мог полностью отдаться делу.
   Со стороны, однако, казалось, что он с неослабевающим интересом вникает
в мельчайшие подробности. Нельзя допускать никакой случайности, настойчиво
повторял он. Каждая вновь прибывшая деталь проверялась -  необходимо  было
убедиться, что во время  перевозки  ничто  не  пострадало.  Но  и  целиком
поглощенный работой. Ник в любой момент знал,  где  Валя:  стоит  напротив
него у стола или где-нибудь сзади в углу лаборатории.  Он  определял  это,
почти не глядя, от него не ускользало ни одно ее движение.
   Мысли о Вале он ощущал как осязаемое препятствие в ходе работы и тратил
неимоверные усилия, чтобы преодолеть его. Но казалось,  в  самых  кончиках
его пальцев была заключена интуиция. Ему  прежде  никогда  не  приходилось
иметь дело со счетчиками Гейгера данного образца, но,  чтобы  ускорить  их
проверку, он придумал простые гибкие зажимы, которые могли  бы  удерживать
на месте легко гнущиеся электроды, когда дело дойдет до пробного включения
высокого напряжения. Он делал эскиз за эскизом, пока не добился простейшей
конструкции: чтобы изготовить зажимы, требовалось лишь сделать два оборота
на фрезерном станке и просверлить дрелью четыре отверстия. Геловани  понес
эскиз в мастерскую.
   В его отсутствие Ник и Валя продолжали работу, так и не обменявшись  ни
словом, испытывая мрачное удовлетворение оттого, что в комнате помимо  них
находятся еще двое студентов-старшекурсников, с  головой  ушедших  в  свои
занятия. Напряжение давило, как тяжесть, мускулы у Ника  и  Вали  сжались,
сопротивляясь  этой  тяжести.  Они  могли  тронуть  друг  друга  за  руку,
поговорить шепотом и уж во всяком  случае  поглядеть  друг  на  друга.  Но
ничего этого они не  сделали.  Через  десять  минут  вернулся  Геловани  с
готовыми  зажимами  -  теперь  достаточно  было  всего  двух  человек  для
проведения сложной работы. Геловани постоял, посмотрел, пока  Ник  и  Валя
проверяли зажимы, и принял их тягостное молчание за поглощенность делом.
   - Ну, я вам пока больше не нужен, - сказал он немного погодя.  -  Пойду
обратно в мастерскую, начну сборку рам. В помощь возьму обоих ребят.
   Он  позвал  студентов,  и  они  все  трое  вышли  из  лаборатории.   Их
удаляющиеся шаги на лестнице отозвались гулким эхом в стучащем, как молот,
сердце Ника. Наконец они с Валей остались  совсем  одни  на  этом  ледяном
острове, вскинутом куда-то в небо, где кружила снежная буря.
   Ник видел, что с Валей происходит то же самое, что и с ним, потому  что
краски сбежали с ее лица,  хотя  ни  выражение  его,  ни  темп  ее  работы
нисколько не изменились.  Она  только  не  переставая  облизывала  губы  и
прижимала руки к горлу, как будто ей нечем было дышать. И оба  по-прежнему
молчали. Приборы и экраны один за другим давали показания, и  говорить  не
было необходимости. Но молчание Ника и Вали было лишь выжиданием.
   Наконец Валя не выдержала. Руки ее беспомощно повисли, она  могла  лишь
стоять и смотреть на него.
   - Не могу я работать, когда вы здесь, - сказала  она.  -  Бесполезно  и
пробовать. Не могу.
   Ник обошел вокруг стола и приблизился к Вале.  Как  будто  не  в  силах
сдвинуться с места, она только следила  за  каждым  его  движением.  Потом
закрыла глаза. Тело ее стало безвольным. Ник притянул  ее  к  себе  -  оба
измучились томительной неопределенностью и теперь были глухи и немы  перед
протестами совести, которая не хотела признать, что самое  главное  -  это
они сами и их желания. Они пришли из разных миров. Хорошо ли они  знали  и
понимали друг друга? Сейчас все это было им безразлично. Пойдут ли  теперь
их жизни вместе или врозь -  сказать  было  невозможно,  да  и  не  стоило
задавать себе таких вопросов. Существовало только одно - данное мгновение,
которое  все  отодвигалось  и  отодвигалось  и  потому  стало  невыносимым
бременем. Они  оба  приняли  его  с  чувством  усталого  облегчения.  Валя
совершенно обессилела, она вся дрожала в  своей  толстой  теплой  жакетке.
Прильнув к Нику, она отрывисто  шептала  слова,  которых  он  все  еще  не
понимал, заверяла его в чем-то с безудержной страстностью, шедшей из самой
глубины ее души, но все, что он слышал -  что  он  хотел  слышать,  -  это
переливы ее голоса, и он впивал их, охваченный неутолимой жаждой,  которой
томился всю жизнь. Он выключил свет, закрыл дверь, и они, не  стыдясь,  не
опасаясь более, унеслись за тысячу миль и за тысячу лет от  своих  прежних
жизней и от того, что их ждало впереди. Они были совершенно  одни,  где-то
во мгле белых небесных метелей.



12

   Они преступили черту, еще не успев до конца осознать это, хотя то,  что
случилось, подготавливалось уже давно и было неминуемо. И оттого, что  все
произошло так стремительно, они еще не представляли себе всех последствий.
Ник знал, что Обманул доверие, но у него появилась какая-то твердость,  он
и не думал оправдываться. Что случилось, то случилось. Все вышло  не  так,
как  им  всем  хотелось,  но  предаваться   раскаянию   было   бы   пустой
сентиментальностью. Между ним и Валей долго нагнеталась страсть,  ее  надо
было изжить и впоследствии, быть может, расплатиться за это.
   На пятую ночь снегопад прекратился, сквозь  мчавшиеся  тучи  засверкали
звезды, но ветер дул с прежней силой и не менял направления. Считать,  что
буря улеглась, было преждевременно. И действительно, через несколько часов
снова посыпал снег, и наступившее утро было окутано белым туманом, а потом
снова закрутила метель и не стихала весь день и всю следующую ночь. Снегом
замело все, что было за стенами  дома,  и  уже  не  верилось,  что  за  их
пределами что-то реально существует. Прошло еще три  таких  дня,  и  стало
казаться, что станция полностью отрезана от остального мира.
   Время  ощущалось  как  застывшая  тишина,  сквозь   которую   неуклонно
продвигается вперед работа. Она начиналась в семь  утра,  а  заканчивалась
иной раз только к девяти, а то  и  к  десяти  часам  вечера.  Лишь  тогда,
усталые,  с  воспаленными  глазами,  еще  не   скинув   с   себя   деловой
озабоченности,  все  они  тянулись  в  комнату   отдыха,   чтобы   немного
встряхнуться за игрой  в  шахматы  или  карты  -  Ник  научился  играть  в
"дурака", - или послушать музыку у радиоприемника в  одном  углу  комнаты,
или же посидеть  у  телевизора  в  другом  ее  углу,  посмотреть  фильм  -
телевизионные передачи из Тбилиси были лучше радиопередач  из  Канаури.  В
музыку врывалось щелканье и глухие удары бильярдных шаров о борт и  частая
перестрелка  пинг-понга.  Допоздна  не   засиживались,   хотелось   только
как-нибудь скоротать  остаток  дня;  и  обычно  часам  к  одиннадцати  все
отправлялись спать. Но для Ника, у которого дни также целиком проходили  в
работе, вечера были наполнены томительным нетерпением.
   Каждую ночь,  выждав,  когда  все  разойдутся  по  своим  комнатам,  он
возвращался в лабораторию, чтобы еще раз  убедиться,  сколько  сделано  за
день, и сосредоточить мысли на завтрашней работе. Но и это не  успокаивало
- нервы его были взвинчены, желания томили его.
   Он мог встречаться с Валей только глубокой ночью. Их встречи  проходили
почти в полном молчании. Они оба были как одержимые.
   Однажды Валя шепнула: "Как я ненавижу,  когда  надо  что-нибудь  делать
украдкой! У  меня  такое  чувство,  что  всех,  к  кому  я  всегда  хорошо
относилась, я обратила в своих врагов, и сама как будто раздвоилась".
   Днем, за работой, у них была возможность поговорить, но они никогда  не
заговаривали о своих ночных встречах, хотя оба  знали,  как  много  значат
один для другого. Это  сказывалось  в  случайных  взглядах,  которыми  они
обменивались, в том, как они искали повода мимоходом коснуться друг друга.
   Однажды утром Валя вошла  в  лабораторию,  держа  на  ладони  маленький
голубоватый шарик, подвешенный на золотой цепочке. Это был  тот  крошечный
глобус, который подарила ему Руфь, когда они завтракали вместе в Нью-Йорке
накануне его отъезда в Европу. Ник хранил его  в  футляре  для  бритвенных
принадлежностей, и  каждый  день  на  глаза  ему  попадался  среди  других
привычных предметов голубой шарик - символ бесчисленных, глубоко пережитых
воспоминаний. Когда он увидел его в руке у Вали, увидел, как она  медленно
поворачивает его, рассматривая  в  резком  свете  единственной  в  комнате
электрической  лампочки,  разбирает  начертания  на  нем  и,  быть  может,
угадывает тайный его смысл, прошлое и настоящее вдруг сошлись для Ника так
неожиданно, что у него сжалось сердце от нежности к Вале. Шарик валялся на
полу в ванной, его нашла уборщица и  принесла  Вале,  подумав,  что,  быть
может, это часть ее серьги. Она положила его на Валину  кровать  вместе  с
запиской. Валя сразу же поняла, чей это брелок, а теперь угадала и кое-что
другое.
   - Он, должно быть, очень старинный, - сказала она, когда  Ник  объяснил
ей, что это глобус. - Еще когда не были известны очертания материков. И не
обозначены ни Япония, ни Австралия. - Валя с грустью поглядела на шарик  и
опустила его в руку Ника  -  крошечный  глобус,  еще  хранивший  тепло  ее
прикосновения. - Это прощальный подарок, верно?
   - Как ты догадалась?
   - Такую вещицу могла дать тебе только  женщина,  которая  очень  хорошо
тебя знает. Знай она тебя хуже, она сделала бы тебе более интимный подарок
и это было бы ошибкой.
   - Ты  все  еще  считаешь  меня  таким  холодным?  -  спросил  он,  чуть
улыбнувшись.
   - Я знаю, что ты не холодный. Но что является твоей истинной страстью -
это мне и сейчас непонятно.
   Он обвел рукой лабораторий со всем, что в ней находилось.
   - Я же говорил тебе и опять повторяю: все это. Вот то, без  чего  я  не
мыслю своей жизни. И я пообещал, что, когда я вновь найду себя в  этом,  я
выброшу цепь и сохраню весь мир. - Он посмотрел ей прямо в глаза и  сказал
ровным, ничего не выражающим голосом:  -  Мне  дала  его  жена,  когда  мы
виделись с ней в последний раз.  Это  как  бы  маленькая  шутка,  понятная
только нам обоим.
   - Но ты все еще бережешь подарок.
   - Потому что это было не только шуткой, - сказал он коротко.
   - И когда же ты выбросишь цепь? - не успокаивалась Валя.
   Он пожал плечами и снова занялся работой.
   - Кто знает, - сказал он.
   - Ты говоришь так, будто  не  надеешься,  что  этот  день  когда-нибудь
наступит.
   - Сейчас я занят работой и не думаю о тех днях, которые  впереди.  Если
суждено прийти такому дню, значит, он придет.
   - Не понимаю я тебя, - вздохнула Валя. - Как можно вести такую... - Она
произнесла слово, Нику незнакомое, и с той властностью, какую дала  ей  их
новая близость, настояла на том, чтобы  Ник  отложил  работу  и  посмотрел
слово в словаре, потому что ей хотелось, чтобы он  непременно  понял;  Ник
посмеялся, но уступил, - ...такую _творческую_ работу,  если  у  тебя  нет
веры в будущее? Как можешь  ты  начинать  вот  этот  эксперимент,  если  в
глубине души не уверен, что успеешь его  закончить?  Или  что  после  тебя
будут жить люди, для которых результаты его будут иметь значение?
   - Валя, не мучай меня. Всю весну и все лето эти же  вопросы  я  задавал
одному человеку, который уговаривал меня сделать  то,  чего  я  делать  не
хотел. Мне неприятно было задавать такие вопросы,  еще  менее  приятно  их
выслушивать. У меня нет на них готовых ответов. Я просто выполняю то,  что
нужно выполнить.  Ну,  принимайся  за  работу,  -  сказал  он  с  деланной
строгостью. - Нельзя быть такой бол