правляемые схемы - это, по существу, ее работа. Потому,
что новые схемы будут, по существу, ее работой. Потому, что если  придется
писать доклад о пересмотре предыдущих результатов,  то  по  справедливости
надо дать ей возможность быть среди тех, кто исправит наши ошибки. А также
потому, - добавил он чуть-чуть резче, - что она сама очень хотела поехать.
   Снова зазвонил телефон.
   - Если это из бюро обслуживания, - сказал Гончаров, - вы можете  теперь
окончательно отказаться.
   В трубке послышался женский голос, говорящий по-русски, но так  быстро,
так взволнованно и ласково, что Ник не сразу  узнал  Валю.  К  сердцу  его
бурно прихлынуло облегчение.
   - Ник! - радостно кричала Валя. - О, Ник! Как я рада, что застала тебя!
Слушай, Ник! У меня ужасные новости. Я уезжаю. Ты знаешь?
   В первый раз, она обращалась к нему так интимно, и от этого неожиданная
радость стала еще  острее.  Звоня  через  коммутатор,  она  без  стеснения
говорила ему "ты", "тебя", "знаешь". Никто, никогда, ни на одном языке  не
называл его на "ты", и Нику, за всю свою жизнь  привыкшему  к  сдержанному
английскому "you", казалось, что она целует и ласкает его;  но,  изо  всех
сил стараясь справиться с волнением,  он  смог  выдавить  из  себя  только
безжизненное "Да, я знаю"  по-английски,  потому  что  за  ним  неотступно
следили карие глаза Гончарова.
   - Я не могла не поговорить с тобой до твоего отъезда,  -  скороговоркой
продолжала Валя. - Через несколько минут будет посадка на самолет.
   Эти слова, сильнее,  чем  все,  что  говорил  Гончаров,  заставили  его
почувствовать, что угроза ее отъезда реальна,  неотвратима;  ему  хотелось
крикнуть: "Где ты, Валя? Где ты? Я хочу быть с тобой!", -  но  в  горле  у
него застрял комок, и слова "Я  рад,  что  вы  мне  позвонили"  прозвучали
довольно спокойно.
   Валя помолчала - она наконец догадалась, в чем дело.
   - Вы не один?
   - Да.
   - О!.. - послышался в  трубке  замирающий  вздох,  проникнутый  горьким
разочарованием, но затем она горячо заговорила: - Ну и пусть! Тогда я сама
скажу все, что хочу. Вы понимаете, почему я должна ехать, правда? Все  это
так для меня трудно! О, Ник, Ник! Я просто не могла больше выдержать, хоть
и прикидывалась мужественной. Я люблю вас, Ник. Я хочу  сказать  вам  это,
прежде чем уеду. Я люблю вас. Пожалуйста, не говорите ничего. А  я  говорю
это, потому что не могу иначе. У меня переполнено сердце. Но я  не  хотела
оставаться в Москве и видеть, как вы уезжаете.
   Слушая ее, Ник прикрыл глаза и заслонил их ладонью.
   - Но видите ли, я не уезжаю, - тихо сказал он. Гончаров по-прежнему  не
сводил с него взгляда.
   - Что? - воскликнула она в смятении. - Что вы говорите, Ник, милый?  Вы
не уезжаете в четверг? - У нее не хватало дыхания. - Сколько вы еще  здесь
пробудете?
   - На сколько дней я остаюсь?  -  спросил  он  Гончарова,  не  выказывая
кипевшего в нем гнева.
   Гончаров пожал плечами.
   - Посмотрим, что вам поставят  в  паспорте.  Да  не  все  ли  равно?  -
небрежно произнес он. - Скажите ей, что  закажете  билет  еще  раз,  когда
придет время, вот и все.
   - Я еще не знаю, - сказал Ник в трубку. - Вероятно, недели две.
   - Только?.. Я не успею  вернуться.  Но  я...  -  Она  всхлипнула.  -  Я
_должна_ ехать. Это _очень_ важно для меня. Все так считают, и они  правы,
но... - Она зашептала какие-то ласковые слова, которым  его  не  учили  на
уроках русского языка; он слегка опустил голову и напряг все мускулы лица,
чтобы спрятать жегшие ему глаза неудержимые слезы.
   - Прощай, мой дорогой, - упавшим голосом торопливо сказала она. -  Я...
я не могу говорить. Не могу! Все стоят возле  будки,  смотрят  на  меня  и
удивляются. Надо бежать. Может, мне написать тебе?
   - Да, пожалуйста, - произнес он. - Очень прошу.
   - Люблю тебя, - еще раз сказала  она.  -  Люблю!  -  и  сразу  повесила
трубку.
   А Ник все еще прижимал к  уху  замолкшую  телефонную  трубку,  стараясь
овладеть собой. Жжение в глазах постепенно проходило, дышать стало легче.
   - До свиданья, -  сказал  он  в  молчавшую  трубку  и  глубоко  перевел
дыхание.
   Гончаров, усмехнувшись, покачал головой.
   - И все это из-за какого-то билета на самолет! Ну ладно, позвоните  мне
вечером.
   - Я приду, - медленно сказал Ник, не  подымая  глаз.  -  Я  только  что
сообразил, что буду свободен.
   Гончаров, остановился у  двери;  Ник  почувствовал,  что  он  удивленно
обернулся и  смотрит  на  него,  начиная  о  чем-то  догадываться,  но  не
двигается с места.
   - Вот как, - негромко сказал Гончаров; тон его  не  оставлял  сомнений,
что он все понял. - Очень хорошо. Приходите в восемь.


   Гончаров сам открыл ему дверь; он был без пиджака, в рубашке с открытым
воротом; ботинки он сменил на сандалии. На лице его  была  едва  заметная,
почти рассеянная улыбка;  слегка  взмахнув  рукой,  он  сделал  насмешливо
церемонный жест, приглашая Ника войти.
   - Мне думается,  на  правах  давнего  знакомства  я  могу  принять  вас
по-домашнему, - сказал он. - В домашнем костюме,  за  домашним  ужином,  и
поговорим мы с вами запросто.  -  Он  провел  Ника  в  большую  комнату  и
остановился, заложив руки в карманы. - Что  вам  можно  предложить  вместо
полагающегося у вас коктейля?
   Ник выразил желание выпить рюмку водки. Гончаров холодно, но с  веселым
недоумением следил, как он пьет.
   - Никогда мне не понять, как у вас могут так пить, - сказал  он.  -  Вы
прихлебываете водку, словно англичанин - чай. Вас интересует самый процесс
питья, а нас - результат. Ну, все равно, - снисходительно махнул он рукой.
- Угощайтесь.
   Ему, очевидно, не очень хотелось разговаривать - он был  слишком  занят
своими  мыслями.  Он  достал  несколько  пластинок,  на  которые  пал  его
случайный  выбор,  и  включил   радиолу.   В   комнате   запрыгали   звуки
штраусовского "Перпетуум мобиле", и Гончаров поморщился от  несоответствия
этой музыки его настроению. Он поставил следующую пластинку - это оказался
Оффенбах, который тоже был прерван на полутакте; потом зазвучал Дебюсси  -
выяснилось, что и он не подходит. Наконец, Гончаров остановился на чем-то,
совсем незнакомом  Нику,  -  это  была  медленная,  расплывчатая  мелодия,
исполняемая струнными инструментами, простая, как шелест  дождя.  Гончаров
слушал, словно позабыв о госте. Потом долил полупустую рюмку Ника и поднял
свою.
   - За взаимное просвещение, - кратко сказал он. Дотронувшись краем своей
рюмки до рюмки Ника, он осушил ее.
   Ужин был простой: селедка, вареный картофель, жареное мясо, черный хлеб
и масло. На столе стояли стаканы, большой чайник, незамысловатый  пирог  и
никелированный электрический самовар.
   - Над чем вы намерены работать после этого? - спросил наконец Гончаров.
Вопрос был случайный - на самом деле мысли его были заняты  чем-то  совсем
иным.
   - После чего? - спросил Ник.
   Гончаров сделал неопределенный жест.
   - Ну, когда мы уладим это. У вас уже намечены дальнейшие опыты?
   - Пока нет, - сказал Ник. - Я надеялся, что  результаты  вашего  опыта,
каковы бы они ни были, подскажут дальнейшие шаги.
   - Это как-то на вас не похоже, - заметил  Гончаров  и  потянулся  через
стол за куском хлеба. - Мне казалось, у вас должна  всегда  быть  обширная
программа на несколько лет вперед.
   - Правильно, должна, - согласился Ник, - но у меня ее  нет.  Впервые  у
меня нет никакой программы. Времена важных наземных опытов с  космическими
лучами уже прошли. Такие опыты, какие ставим  мы  с  вами,  гораздо  лучше
проводить в космосе с помощью спутников,  ракет  и  зондов.  Вы  готовы  к
этому?
   - Почему бы нет? - сказал Гончаров, как бы удивившись такому вопросу. -
А вы?
   - Технически - да, - ответил Ник.  -  Морально  -  нет,  и  я  даже  не
представляю себе почему. Мы ставим опыты  в  воздушных  шарах,  на  высоте
девяносто тысяч футов. Лично для меня это стало уже шаблонным. Но  шагнуть
с нашей планеты в космическое  пространство  -  это  совсем  другое  дело:
словно сначала надо преодолеть какое-то промежуточное звено.
   - В физике? - удивленно спросил Гончаров.
   - Нет Во мне, во всем мире, в людях. Смотрите, какая нелепость -  мы  с
вами беспокоимся о согласовании событий,  случившихся  на  расстоянии  ста
световых лет от нас. Наши правительства не могут  договориться  по  поводу
обстоятельств, от которых нас отделяет одна тридцатая световой секунды!
   - Но ведь мы как ученые и как личности должны быть головным  отрядом  в
области исследований, представляющих общий интерес.  Правительства  к  нам
прислушаются. Иного выхода не будет.
   - Вы в этом уверены?
   - Уверен так же, как в  том,  что  сижу  вот  здесь.  -  Он  исподлобья
взглянул на Ника. - А вы - нет?
   Я хотел бы обладать такой же уверенностью. Быть может, я не вижу  того,
что ясно остальным, потому что в свое время был  ослеплен  вспышкой  света
неимоверной силы. С другой стороны, быть может, благодаря  этому  свету  я
вижу некоторые вещи гораздо отчетливее,  чем  большинство  людей.  Скажите
мне, если можете, - спросил он в упор, - приходилось  вам  видеть  атомный
взрыв? Мне пришлось, и я говорю вам об этом прямо. Мы с вами сидим здесь с
глазу на глаз, быть может нарушая какие-то указания  службы  безопасности,
но мне наплевать. Ведь то, где я был и что я тогда  делал,  -  никакая  не
тайна.
   - Да, это не тайна, - медленно произнес Гончаров. - Я читал официальный
отчет Смита о работе  по  применению  атомной  энергии;  среди  участников
несколько раз упоминалось и ваше имя. Вы должны понять, что у нас пока нет
официального  отчета  о  нашей  работе,  в  котором  назывались  бы  имена
участников. - Нахмурившись, он налил, себе вина. - Скажите, вам непременно
хочется говорить об этом? - осторожно осведомился он. - Дело  в  том,  что
мне - не хочется.
   - Я, собственно, говорю о себе, а не о вас, - сказал  Ник.  -  Впрочем,
меня давно занимает вопрос, пришлось ли нам - просто как людям -  испытать
в этом смысле одно и то же. Вот и все. Мне хотелось  бы  знать:  много  ли
общего в том, что нам с вами довелось пережить?
   Гончаров глубоко вздохнул и, сложив руки, переплел пальцы.
   - По-моему, мы с вами очень разные люди и вне своих  лабораторий  живем
разной жизнью. И история обернулась к  нам  разными  своими  сторонами.  В
нашем уравнении движения общим является, пожалуй,  только  один  параметр.
Однако мы с вами сидим здесь, и оба одинаково хотим пить  после  съеденной
нами селедки, оба ждем одного и того же телефонного звонка...
   - Ждем звонка?
   - Да, ждем звонка, - спокойно сказал Гончаров. - Я распорядился,  чтобы
они позвонили, как только "ТУ" приземлится в Тбилиси, и сообщили,  кто  их
встретил. Коган обещал вылететь за ними, но, насколько я знаю,  сейчас  он
не совсем здоров. - Он взглянул на часы. - Они должны позвонить  с  минуты
на минуту, если только  "ТУ"  не  запоздал.  Или  если  их  еще  никто  не
встретил.
   - А если Коган так болен, что не мог приехать за ними?
   - Вполне вероятно, что он настолько болен, что вообще не  может  ничего
делать. А это повлечет за собою коренные изменения  в  наших  планах.  Нам
остается только ждать, - сказал он. - Ждать и разговаривать.  О  том,  что
общего мы пережили или не пережили в жизни.  Но  что  переживает  в  своей
жизни человек? Он рождается, растет, работает, потом умирает...
   - Вы забыли о браке.
   - И это тоже у нас с вами происходило совсем по-разному. Видите ли, моя
жена... - Он запнулся. - Мне сейчас еще слишком трудно говорить об этом, -
отрывисто сказал он. - Я никогда о ней не рассказываю.
   - Тогда не надо.
   - Слишком трудно, - повторил он. - И это даже странно... Ничего  в  ней
не было выдающегося - ни внешности, ни особых достоинств;  я  бы  даже  не
сказал, что это была самая умная женщина, которую я знал. И все же то, что
я в ней нашел... то, что нас связало, было настолько  глубоким,  настолько
личным, что это почти нельзя определить. Это можно только  чувствовать,  и
для меня этого было больше чем достаточно. Мне кажется, такого у меня  уже
не может быть ни с какой другой женщиной. - Он поднял на  Ника  искренний,
страдальческий взгляд. - Я даже и не надеюсь на это.
   - Я бы, например, не мог сказать,  чего  именно  я  ищу  в  женщине,  -
заметил Ник. - Сколько вы прожили вместе, после того как ее освободили?
   Гончаров быстро взглянул на него.
   - Вы об этом знаете?
   - Да, мне говорили. И: как всегда в таких случаях, мне  кое-что  в  вас
стало понятнее, но зато напрашиваются другие вопросы.
   Гончаров не обратил внимания на этот намек.
   - Это было весьма необычное время в нашей истории, которое  никогда  не
должно повториться, - сказал он решительно. - Множеству людей оно обошлось
чересчур дорого.
   - Я был бы переполнен ненавистью, если бы что-либо подобное случилось с
человеком, которого я люблю.
   - Я и был переполнен ненавистью, - твердо сказал Гончаров. - Откуда  вы
взяли, что у меня нет ненависти? Я всю свою жизнь буду ненавидеть то  зло,
которое вошло тогда в нашу жизнь.
   - Но все же вы работаете...
   - Вам, наверно, не понять, как все это с нами было. Почему я не  должен
работать? Вы же работаете, а ведь сознаете вы это  или  нет,  но  вы  тоже
полны ненависти, хотя и другого рода. И  эта  ненависть  так  сильна,  что
почти парализует вас. Я свою ненависть направил на нечто  определенное.  Я
ненавидел зло, те конкретные дела, которые творились у  нас  в  стране,  и
людей, которые их совершали. Я ненавидел зло, которое так  меня  страшило.
Для человека с чистой совестью так унизительно все время чего-то  бояться!
Но вы должны понять, что наряду со злом было много хорошего. И хорошее  не
делалось хуже оттого, что рядом существовало плохое, так же как  и  плохое
не становилось лучше от соседства с хорошим. Быть верным самому себе - вот
в чем нельзя было идти на уступки. Часто и  в  мое  нутро  заползал  червь
страха. Изо дня в день я ждал, что меня могут арестовать. Я не был уверен,
что дело, которое начато утром, не придется прервать к вечеру. Засыпая,  я
всегда мог ожидать, что ночью меня поднимут с постели.
   - Как же вы могли так жить?
   - А как живете вы там, у себя? Я жил потому, что  в  душе  был  уверен:
настанет время, когда все это кончится. Что бы я себе ни говорил, какая бы
ярость во мне ни бушевала, эта уверенность пропитывала все  мое  существо,
как кислород пропитывает землю, по которой мы ходим. И  я  оказался  прав.
Она вернулась, и пусть мы прожили с ней только год, все же у нас был  хоть
этот год. И если того большого, что было у нас с нею, уже не может быть  у
меня ни с какой другой женщиной, что ж,  пусть  будет  меньшее.  Ненамного
меньше, - упрямо добавил он. - Но точно такого  же  быть  не  может  и  не
должно.
   Раздался телефонный звонок, и Гончаров вскочил из-за стола.
   - Слава богу! - воскликнул он по-русски. - Наконец-то!
   Телефон находился в передней, поэтому до  Ника  доносилась  лишь  некая
скороговорка. Через несколько минут Гончаров стукнул трубкой о  рычажок  и
вошел в комнату, нахмуренный и мрачный.
   - Коган не приехал, прислал кого-то вместо себя. Они не узнают,  что  с
ним, пока не доберутся до станции, то есть до завтрашнего утра. Но, может,
дорога займет и больше. В горах сильный буран.
   - А если он не в состоянии работать?
   Гончаров бросил на него острый взгляд.
   - Тогда придется ехать кому-нибудь другому.
   - Кому же?
   - Кому? - сухо повторил Гончаров. -  Мне,  разумеется.  Само  собой,  -
продолжал он,  тщательно  выбирая  слова,  -  это  значит,  что  мы  будем
вынуждены отказаться от наших планов. Или же я тут договорюсь о том, чтобы
вы продолжали работу в мое отсутствие, если вы все еще намерены остаться.
   Ник умышленно промолчал, затягивая паузу: мысль о том,  что  его  опять
хотят отстранить, привела  его  в  холодное  бешенство.  Он  выждал,  пока
Гончаров не взглянул на него.
   - Я остаюсь, - сказал Ник.
   - Как вам угодно.
   - И я хотел бы поехать с вами.
   - В горы? Это невозможно.
   - Вы обещали показать мне станцию. За этим я и приехал.
   Гончаров  развел  руками,  как  бы  желая   сказать,   что   настаивать
бесполезно.
   - Ведь вы обещали, - бесстрастно сказал Ник, решив не сдаваться. -  Это
для меня очень важно. В вас чувствуется  та  уверенность,  которую  я  уже
утратил. А мне она необходима.
   - Уверенность? - Гончаров окинул его злым, но недоверчивым взглядом.  -
Вы в своем уме? У меня вот-вот полетит к чертям вся моя трехлетняя работа,
а вы толкуете о какой-то уверенности.
   - Да. Потому что, как бы ни сложились обстоятельства, вы не отступитесь
и вас не остановишь.
   Гончаров раздраженно махнул рукой.
   -  Вы  не  сможете  работать  в  тамошних  условиях,  -  сказал  он.  -
Предупреждаю - обстановка там далеко не комфортабельная.
   - Да кто гонится за комфортом, черт возьми? То, чего я ищу,  в  миллион
раз важнее, и вы это знаете!
   Лицо Гончарова чуть смягчилось, но через секунду опять стало суровым.
   - Я поговорю о вас, - сказал он, но тон его  не  обещал  ничего,  кроме
отсрочки отказа. -  Завтра  поезжайте  в  Дубну,  посмотрите  циклотрон  и
лаборатории. Это я могу устроить без особого труда  -  два-три  телефонных
звонка и все. До Дубны всего восемьдесят миль на машине;  там  будут  рады
повидаться с вами и поговорить. Давайте денек отдохнем друг  от  друга.  А
когда вернетесь, я уже получу ответ насчет вас.
   - Тот ответ, который вы мне в свое время обещали?
   - Я вам ничего не обещал. Но вы должны помнить, - сказал он с внезапным
гневом, который, видимо, подавлял в себе много дней, -  должны  помнить  -
если вы поедете, то поедете работать. И ни за чем больше. Только работать.
   - Что же там может быть, кроме работы?
   - Валя, - резко сказал Гончаров.
   - По-моему, нам сейчас не стоит говорить о Вале.
   - Нет, стоит, - твердо сказал Гончаров. - Я _должен_  говорить  о  ней.
Она молодая девушка, вот в чем дело. У  нее  нет  опыта,  который  мог  бы
подсказать ей, как вести себя с таким человеком, как вы. Это не мое  дело,
но вместе с тем все-таки мое. Я за  нее  в  ответе.  Послушайте!  -  вдруг
вспыхнул он, и в голосе его слышалось: "я люблю ее, люблю", но произнес он
совсем другие слова: - Эта девушка еще нигде не бывала, ничего не  видела.
Вы объездили полмира. Для вас сейчас, кроме вашей работы, ничто  не  имеет
особого значения. Разумеется, очень приятно  проводить  время  в  обществе
красивой девушки, но ведь вам все равно, видитесь вы с ней или нет. А  для
нее это значит очень много. Она впечатлительна, ее надо оберегать.  Она...
- Он оборвал себя и устало потер рукою лицо. - Ах, да к черту! - сказал он
по-русски. -  Простите,  я  погорячился.  Но,  видите  ли,  я  обязан  все
замечать... - Он положил руку ему на  плечо.  -  Слушайте,  друг  мой,  вы
должны меня  извинить.  Я  немного  расстроен;  мне  еще  надо  звонить  в
несколько мест. Завтра утром за вами заедет институтская машина и  отвезет
вас в Дубну. Постарайтесь выехать в  семь  тридцать,  самое  позднее  -  в
восемь. К вашему возвращению, как я уже сказал, будет получен ответ. - Тон
его совершенно изменился и стал приветливым. - И еще вот что: могу сказать
вам, что у нас есть физики, своими глазами видевшие атомный взрыв,  и  это
не вселило в них отчаяния. Нисколько!
   Ник покачал головой.
   - У меня на родине тоже есть такие физики, - сказал он.  -  Но  я  знаю
только, какое впечатление это произвело на меня и каково сознавать, что ты
помогал этому  делу.  Что  касается  Вали,  то  я  решительно  отказываюсь
говорить о ней и моем отношении ко всему этому и могу сказать только одно,
Митя: я хочу поехать в горы, чтобы работать вместе с вами. Работать, вот и
все!
   - Ладно, Ник, - спокойно ответил Гончаров. -  А  я  могу  сказать,  что
постараюсь... И я действительно постараюсь!


   Сидя на кровати, Ник снял галстук и  начал  расстегивать  рубашку,  как
вдруг зазвон