ил телефон. Он взял трубку, продолжая расстегивать пуговицы, -
он был уверен, что звонит Гончаров насчет завтрашней поездки в Дубну, - и,
когда в трубке послышался мучительно знакомый теплый голос,  он  не  сразу
узнал его и только через несколько мгновений, вздрогнув от  неожиданности,
понял, кто это.
   - Анни? - не веря себе, спросил он.
   - Ну конечно! - засмеялась она, немного смущенная тем,  что  он  ее  не
узнал. - Я прилетела в Москву сегодня около девяти  вечера  и  с  тех  пор
звоню тебе каждые  полчаса.  Ник,  нам  необходимо  поговорить  до  твоего
отъезда! Прошу тебя!
   Все эти долгие недели, пока ее не было, он, не желая в том признаваться
даже самому  себе,  носил  в  душе  горькую  обиду,  но  потом  постепенно
смирился; теперь же, когда Анни снова была здесь, хоть и не рядом, вся его
злость вспыхнула с прежней силой.
   - Прошу тебя, Ник, - повторила она. - Когда ты уезжаешь?
   - Уезжаю? Куда? - спросил он, не сразу поняв, о чем  она:  ведь  с  тех
пор, пока она  уехала  с  Хэншелом,  столько  всего  произошло.  Когда  он
сообразил, что она имеет в виду, ему захотелось грубо выругать ее,  но  он
сказал только: - Сейчас  я  жду,  разрешат  ли  мне  лететь  на  Кавказ  и
поработать там.
   Невозможно было не заметить отчужденности в  его  голосе.  Он  сам  это
почувствовал, но другим тоном говорить с Анни не мог,  а  притворяться  не
было смысла. Ему нечего сказать ей, не в чем оправдываться.  Он  решил  не
вступать в объяснения, но  не  успел  подумать  об  этом,  как  тотчас  же
какие-то затаенные  чувства  взяли  в  нем  верх  и  у  него  стремительно
вырвались негодующие слова:
   - Почему ты мне не писала? Почему не позвонила? За все время от тебя  -
ни слова! Ни единого слова!
   - Ник, дорогой, пожалуйста, поверь мне, я чуть не сошла с ума, стараясь
прийти к какому-то решению, - тихим покаянным голосом отвечала она на  его
атаку. - Ах, не сердись на меня, Ник! Пожалуйста! Я писала тебе  письма  и
сразу же их рвала. Я заказывала разговор с тобой и  отменяла  прежде,  чем
меня успевали соединить. Но что бы я ни собиралась сказать, мне нужно было
сказать тебе это лично, до твоего отъезда, поэтому  я  и  вернулась.  Если
сейчас для тебя не очень поздно, может, ты приедешь ко мне?..
   Месяц назад он помчался бы к ней даже за час  до  рассвета,  но  теперь
злость встала стеной между ним и его готовностью откликнуться на  ее  зов.
Он был в таком смятении, что не мог выговорить ни слова.
   - ...или у тебя на утро назначено какое-нибудь дело? - продолжала Анни,
чтобы нарушить молчание, которое, впрочем, было  неполным,  потому  что  в
трубке переговаривались отдаленные голоса,  проникшие  из  соседних  линий
городской телефонной сети. Их неясное бормотанье покрывал тоненький голос,
который, казалось, принадлежал человечку ростом в дюйм. Он,  как  игрушка,
пищал по-русски: "Ты мне не говори! Я знаю, что я ей сказал! Я знаю, что я
ей сказал!"
   - Рано утром я уезжаю в Дубну, - произнес наконец Ник.
   - Понимаю, -  ответила  она  и  помолчала,  а  в  это  время  маленький
человечек пронзительно пропищал: "Хоть он мне и брат, а  все  равно  сукин
сын!"
   - Тогда, если хочешь, я сейчас приеду к тебе, - сказала Анни.
   - Нет, - резко бросил Ник, но тут же смягчился: - Я приеду к тебе.  Еще
не поздно. Буду через полчаса.
   Но его резкий отказ и  холодный  тон  сделали  свое  дело,  и  Анни  со
спокойным достоинством, без всякого, впрочем,  упрека  и  так  же  ласково
сказала:
   - Пожалуй, все-таки лучше отложить до завтра. Я не посмотрела на  часы.
До завтра, Ник.
   - Я приеду, - настаивал он. - Еще совсем не поздно.
   - Нет, поздно, и станет совсем уж поздно, если мы начнем разговаривать.
Нет, - продолжала она, - тебе нельзя ехать туда не выспавшись.  Ты  должен
быть в форме. Приходи завтра вечером, когда вернешься в Москву.
   - Но я не знаю, когда я вернусь.
   - Это безразлично, - сказала Анни, и Ник почувствовал, что ее теперь не
уговоришь. - Я буду ждать. И, пожалуйста, не сердись на меня.
   Он положил трубку  с  тревожным  ощущением,  что,  выиграв  одно  очко,
потерял неизмеримо больше.
   Он думал о ней всю дорогу до Дубны, сам не зная, рад он ее  возвращению
в Москву или нет. За время ее отсутствия жизнь его пошла по иному руслу  и
переплелась с жизнью других людей.
   В Дубне Ника встретили сердечно,  но  по-деловому,  и  он  почувствовал
облегчение  оттого,  что  может  говорить  о  физике  без  всякой   личной
подоплеки, чего давно уже не бывало у него с Гончаровым. Здесь жалели лишь
о том, что он так скоро уезжает, но тем более  торопились  повести  его  в
лаборатории, познакомить с  научными  сотрудниками  и  показать,  чем  они
занимаются. Нику и самому не терпелось начать - так не терпелось,  что  он
только через некоторое время заметил, что, кроме сердечности, здесь было и
нечто другое, проявлявшееся в быстрых испытующих  и  любопытных  взглядах,
которые он  ловил  на  себе,  в  случайно  перехваченных  им  полуулыбках,
которыми обменивались окружающие, в затаенных  вопросах,  которые  как  бы
носились в воздухе, но так и не были высказаны. У  него  появилось  то  же
чувство, что и в день его рождения, у Гончарова: как  будто,  перед  самым
его приездом о нем судачили, только здесь все это было как-то  мрачнее,  а
почему - Ник не мог определить.
   Руководители в этом не участвовали - они были безупречно корректны.  Их
интересовало прежде всего впечатление Ника от  всего  виденного,  а  также
возникавшие у него вопросы, но он безошибочно чувствовал, что эта странная
атмосфера окружает его и в циклотронных  лабораториях,  где  ему  показали
пятнадцать различных экспериментов, проводимых одновременно, и в огромном,
похожем на просторную пещеру здании  в  дальнем  конце  участка,  где  шли
последние работы по монтажу синхрофазотрона. Ник ощущал это,  спускаясь  и
подымаясь по ажурным железным лесенкам и галерейкам,  перекрещивающимся  в
полумраке высокого над плоским гигантским полым кольцом из стали,  латуни,
меди и стекла, которое должно было создавать частицы с энергией  в  десять
миллиардов электрон-вольт.
   К трем часам, когда Ника пригласили к обеду и он сел во главе  длинного
стола среди местных руководителей и приезжих советских ученых, он уже  еле
справлялся с острым  ощущением  неловкости,  хотя  обстановка  была  очень
комфортабельна - в чистой столовой было много воздуха и света из  длинного
ряда окон, светлое дерево и синий плюш  с  бахромой,  сверкающие  приборы,
безупречно  белые  салфетки  в  синих  граненых  бокалах.  За  столом  шел
разговор, который на первый взгляд мог показаться непринужденным;  он  как
будто бесцельно перескакивал от ядерных реакций к охоте на крупного  зверя
в Арктике, от альпинизма к музыке и снова к физике, пока наконец  Нику  не
задали прямой вопрос. И тогда он тотчас же понял, что вся эта беседа  была
не чем иным, как хорошо замаскированной словесной борьбой между теми, кому
хотелось задать этот вопрос сразу же, и теми, кто с не меньшей  решимостью
удерживал их, считая, что гостя не следует ставить в  неловкое  положение.
Но все эти дипломатические ухищрения оказались  напрасными:  человек,  так
ловко задавший этот вопрос, был в Дубне таким же гостем, как и  Ник,  а  о
важности его вопроса Ник догадался по тому, как внезапно стих разговор  за
столом.
   - Скажите, верно ли, будто вам удалось доказать, что  Дмитрий  Петрович
ошибся на несколько порядков?
   В  тоне,  каким  он  произнес  имя  Гончарова,  несмотря  на  кажущуюся
небрежность,  мелькнуло  насмешливое   удовлетворение   и   даже   скрытое
злорадство. Ник бросил на него острый взгляд, стараясь  вспомнить  фамилию
этого человека с лицом аскета. Его поразила жадность,  с  какою  тот  ждал
подтверждения своих слов, - жадность настолько неприкрытая,  что  хотелось
невольно отказать ему в этом удовольствии.
   -  Нет,  это  не  совсем  верно,  -  осторожно  сказал  Ник,  борясь  с
собственными чувствами, чтобы сохранить хотя бы подобие  объективности.  -
Есть некоторые сомнения  в  правильности  устройства  его  прибора,  но  и
основательность этих сомнений еще нужно доказать.
   - Вы чрезвычайно снисходительны к Гончарову, - возразил его  собеседник
по-английски. Его изысканная ирония обратилась теперь и на Ника. -  Однако
я слышал, что дело куда серьезнее.
   Ник оглядел сидящих за столом. Сейчас было  ясно  видно,  кто  к  какой
группе принадлежит: одни улыбались, другие сидели с каменными лицами.  Ник
не знал, по какому поводу произошел раскол или в чем именно заинтересованы
те и другие и даже он сам, но с каждой  секундой  ему  становилось  яснее,
куда инстинктивно влекут его собственные симпатии. Он повертел  в  пальцах
стоявший перед ним бокал, стараясь побороть свою предубежденность. В  душе
он не сомневался, что Гончаров неправ, решительно неправ, и все же,  чтобы
там ни случилось, как бы он его ни раздражал и ни злил, о не может  иначе:
что-то заставляет его взять сторону  Гончарова,  а  взять  его  сторону  -
значит выступить против  человека,  который  старается  показать,  что  он
союзник Ника.
   Все это касалось чего-то гораздо большего, чем безличные числа, которые
в конце концов определяются людьми, большего, чем научная  обоснованность,
которая в конце концов меняется со временем, - это касалось  живых  людей,
человеческих взаимоотношений, и Ник вдруг столкнулся лицом к  лицу  с  тем
фактом, что по-человечески Гончаров ему ближе, ставит он его выше и дружба
с ним для него дороже, чем поддержка соседа по столу.
   - Цифры Гончарова, быть может, потребуют пересмотра, - уступил Ник,  но
больше никаких уступок делать не намерен. - Вполне вероятно, что  питающее
напряжение у него немножко велико.
   - А если велико, то придется произвести перерасчет?
   - Возможно.
   - И он приведет к совпадению его результатов с вашими?
   - Возможно, - сухо ответил Ник.
   - И это означает, что опубликованные им цифры чересчур малы?
   - Возможно, - повторил Ник.
   - Иначе говоря, они неверны, так ведь?
   - Нет, не так, - с той же невозмутимостью сказал  Ник,  и  это  вызвало
общий смех.
   - Вы хотите сказать, что хоть он, очевидно, ошибается, но тем не  менее
прав? - бросился в атаку еще один человек. - Любопытная двойственность!
   - Эффект Гончарова, - засмеялся кто-то.
   Ник выждал, пока веселье уляжется само собой. Он понимал, что логически
он не прав, ну и  пусть.  Он  занял  такую  позицию  намеренно,  почти  из
озорства, но теперь он знал, что по какому-то большому счету  он  прав,  и
поэтому был уверен в себе.
   - Я хотел сказать совсем другое, - начал он. - Незачем доказывать,  что
любой эксперимент - это нечто гораздо большее, чем численный результат.
   - Согласен, - сказал человек, задавший ему тот, первый вопрос.  На  его
тонком  лице  было  выражение  ленивого  добродушия,  но  глаза   смотрели
настороженно.
   - Самое главное  -  общая  идея.  Только  она  может  быть  верной  или
ошибочной, а идея Гончарова правильна.
   - Тоже согласен, но ведь это только первый шаг.
   - Хорошо, второй шаг - это осуществление идеи на  практике  посредством
прибора. Тут тоже можно  пойти  верным  или  неверным  путем.  А  Гончаров
подошел к этому по существу правильно.
   - Ах, по существу? - усмехнулся его собеседник. - "По  существу"  очень
похоже  на  "совершенно",  но  между  этими  понятиями  есть  значительная
разница, не правда ли?
   - Да, правда,  -  согласился  Ник,  сохраняя  прежнее  хладнокровие.  -
Возможно,  он  ошибся  в  уровне  питающего  напряжения,  но  эта   ошибка
поправима. Таким образом, третий шаг - истолкование данных,  полученных  с
помощью прибора, - тоже вполне поправим.  Я  хочу  сказать,  что  это  тот
случай, когда первые результаты огромной  работы,  быть  может,  потребуют
проверки, но нет никаких оснований зачеркивать всю эту огромную работу.
   - Но позвольте, вы же в конце концов соглашаетесь  со  мною!  -  сказал
человек. - С большим тактом, конечно,  с  большой  добротой  и,  простите,
весьма уклончиво. Но  что  неправильно,  то  неправильно.  Видите  ли,  по
здешнему обычаю мы очень ценим прямоту. - Лицо его стало жестким. Он  и  в
самом деле ненавидел  Гончарова,  а  теперь  стал  ненавидеть  и  Ника.  -
Дипломатические  тонкости  -  это  очень  мило,   но   в   данном   случае
бессмысленно. Разрешите мне сказать вам напрямик: Гончаров в течение  двух
с половиной лет  ставил  себя  и  всех,  кто  с  ним  связан,  в  дурацкое
положение! Будь я на вашем месте, я бы честно признался, что в восторге от
одержанной победы. Со своей стороны поздравляю  вас  с  такой  безупречной
работой.
   - Спасибо, - сказал Ник, - но если бы вы были  на  моем  месте,  вы  бы
гораздо  яснее  представляли  себе  трудности,  связанные  с  такого  рода
работой, и я первый готов подтвердить, как ценна работа Гончарова,  потому
что я прочесал частым гребнем все, что он сделал.
   Люди, выслушавшие  нападки  на  Гончарова  с  каменными  лицом,  теперь
глядели на Ника дружелюбно и даже, кажется, с благодарностью, но  человек,
который задал ему первый вопрос, остался непоколебим. Он стремился  свести
счеты с Гончаровым и ухватился за  этот  научный  вопрос,  как  за  палку,
которой можно ударить его, а так как Ник этой палки ему не  дал,  он  весь
оледенел от презрения и злости.
   - Если вы такой поклонник Дмитрия Петровича, почему бы вам не  отречься
от ваших результатов и не предоставить ему поле действия целиком?
   - Я слишком большой его поклонник, чтобы пойти на это, - возразил  Ник.
- Я верю,  что  в  конце  концов  он  заинтересован  в  правильном  ответе
несравненно больше, чем в своей репутации. - Видите ли, - продолжал он,  -
я  не  согласен  с  вами,  что  "правильное  правильно",  а  "неправильное
неправильно", если вы хотите этим сказать, что  может  существовать  нечто
абсолютно правильное или абсолютно неправильное. Во  всей  природе  ничего
подобного не существует. Человекоубийство  является  злом,  однако  законы
допускают оправданное убийство. Брак  заключается  на  всю  жизнь,  однако
законы допускают развод. Разве в науке бывает что-либо  неизменное?  Числа
существуют лишь потому, что мы условились считать, что один и  один  будет
равняться двум. Физические константы? Еще когда нас  с  вами  не  было  на
свете, физики измерили заряд электрона. Эти измерения повторялись миллионы
раз, и ответ получался всегда один и тот же. Но верен ли он? Число верное,
это правда, но мы до сих пор не знаем, что оно  означает,  потому  что  не
знаем  природы  электрического  заряда,  как  не  знаем  даже,  что  такое
электроны. Так что если числа и неизменны, то значение того, что они собой
выражают, подтверждено бесконечными измерениями. И никогда ни один человек
не обладал монополией на правоту или неправоту. У Ньютона  были  блестящие
прозрения в области динамики, но он ошибался относительно  природы  света.
Максвелл блестяще  определил  природу  света  и  заблуждался  относительно
свойств материи. Кто может быть судьей других? Беря от человека то, в  чем
он прав, мы должны мириться с тем, что в чем-то ином он неправ.
   - Диалектика, хоть бы и в  искаженном  виде,  для  нас  не  новость,  -
последовал усталый ответ. - Тем не менее, если не существует правильного и
неправильного, мы скованы по рукам  и  ногам.  Разве  можно  тогда  вообще
совершать какие-либо действия?
   - Разумеется, можно, - сказал Ник. - Но если вы  действуете  только  по
принципу  абсолютно  правильного  или  абсолютно  неправильного,   то   вы
действуете по догме. Сначала нужно получить возможно более полные сведения
по интересующему вас  вопросу,  потом  действовать,  но  всегда  при  этом
помнить, что сведения ваши могут быть далеко не полными и даже  ошибочными
и что ваша деятельность всегда будет оцениваться заново. Это  единственная
точка зрения, которая  позволяет  человеческую  ошибку  рассматривать  как
нечто естественное, а не как умышленное преступление или злодейство. Самый
важный урок, который следует извлечь из истории, заключается  в  том,  что
человек неизбежно ошибается; второй урок - то, что нет способа  искоренять
в человеке склонность к ошибкам и нельзя даже пытаться искоренить ее,  так
как это угрожает обеднить род человеческий, потому что сегодняшняя  ошибка
завтра может стать истиной. Я утверждаю, что творчески мыслящим человеком,
пусть даже глубоко ошибающимся, нужно дорожить  больше,  чем  абстрактными
понятиями о правильном и неправильном. И вот, вместо того, чтобы  уступить
поле действия Гончарову, я надеюсь встретиться с ним на этом поле и вместе
довести работу до конца.
   Ник встал, стараясь  скрыть  раздражение.  Меньше  всего  на  свете  он
ожидал, что станет защищать работу Гончарова, и, однако, это он  и  делал,
хотя, быть может, не без тайной злости,  потому  что  для  него,  как  для
человека и ученого, нет и не будет никакого спасения, пока не решится  эта
проклятая проблема.
   - Боюсь, мне пора отправляться в Москву, - сказал  он,  обводя  глазами
стол. - Может быть, я могу кого-нибудь подвезти?
   Приглашение это не относилось ни к кому в отдельности, и никто на  него
не  откликнулся.  До  самого  своего  отъезда  он  чувствовал  в  хозяевах
некоторую напряженность и виноватое смущение, но это его уже нисколько  не
трогало. Он знал теперь, как он относится  к  Гончарову,  -  он  не  может
оставить его в беде, что бы между ними не произошло.


   Он вошел к Анни, все еще находясь под впечатлением этого спора, но едва
увидев ее, как обуревавшая его злость мгновенно улетучилась. Анни  стояла,
прислонясь к двери, которую закрыла за ним. Это была  все  та  же  прежняя
Анни, но на ней лежал какой-то новый, неуловимый отсвет, точно она  только
что вышла из ярко освещенных  комнат.  Внутренняя  перемена  была  заметна
тоже, он видел ее в округленных глазах, чуть грустно  оценивающих  его  по
каким-то новым мерилам, о которых он даже не догадывался.
   Анни опустила взгляд и жестом  пригласила  Ника  к  столу,  где  стояла
закуска.
   Они поболтали о своей работе, о том, что они делали в прошедшие недели,
как о вещах, довольно занятных, но не  имеющих  никакого  значения.  Анни,
казалось, ничего от него не ждала, ни в чем его  не  винила,  он  украдкой
посматривал на нее, смущенный и озадаченный какой-то неуловимой переменой,
чувствовавшейся  под   ее   внешним   спокойствием.   Наконец   прохладная
сдержанность, с какою они беседовали, превратилась в сплошное притворство.
Нику становилось тягостно выдерживать этот тон, и он взбунтовался.  Бурные
чувства искали выхода, и наконец он резко спросил:
   - Анни, почему все-таки ты уехала?
   Анни быстро взглянула на него, она все время чувствовала его настроение
и не удивилась этой вспышке.
   - Ты ведь знаешь, почему я уехала, - сказала она,  совсем  как  прежняя
Анни.
   - Знаю только то, что ты мне говорила, - отпарировал он. - Ты старалась
растолковать мне, что тебя тревожит и чего ты беспокоишься,  но  потом  не
написала ни слова и ни разу не позвонила. Ты исчезла, как дым.
   - Я же тебе объясняла! - беспомощно воскликнула Анни. - Я не знала, что
сказать.
   - Написала бы хоть об этом! - бросил он. - О чем угодно. О погоде. Лишь
бы я знал, что ты жива.
   - Но я не могла так, - твердо возразила она.  -  О  том,  что  со  мной
творится, я не могла писать мимоходом. Я была  не  в  состоянии  описывать
спальню Наполеона в Шенбрунне, когда меня переполняло совсем  другое.  Мне
казалось, что это будет жестокой ложью.
   - А совсем не писать - это не жестоко? Разве ты не получала моих писем?
Разве Леонард не говорил тебе, что я звонил?
   - Ник, пойми, я была в таком ужасе!  Я  не  могла  вынести  мысли,  что
потеряю тебя, я и убежала, чтобы порвать все, пока до этого не дошло.
   - Почему же ты _этого_ не написала, чтобы я хоть знал, в чем дело?
   - Бог свидетель, я пыталась! Я пыталась двадцать  раз,  но  то,  чт