сон, - поправился он, слегка  ей
поклонившись, - о моих невероятных приключениях с англичанами, которые все
- совершенно невероятные люди (его "р-р-р" гремело на  истинно  московский
лад). Как вам известно, меня иногда подводит грамматика. В Лондоне, куда я
две недели назад ездил на съезд анестезиологов, я  однажды  забыл  завести
часы. И вот я остановил  какого-та  прохожего  и  спросил:  "Будьте  добры
сказать, что есть время?" Он задумался, а потом ответил: "Вы знаете,  меня
самого это очень интересует. А также - что есть пространство".  -  Яковлев
засмеялся. - Я убежден, что только в Англии можно из грамматической ошибки
устроить философскую дискуссию.
   Он дружески пожал руки им обоим, поклонился и отошел.
   - По крайней мере я теперь знаю, чем вы занимаетесь. - Сказал Ник после
паузы.
   Она засмеялась.
   - Но я вовсе не преподаю английский язык. Он попросил меня помочь  ему,
потому что я хорошо знакома с его дочерью - мы с ней учились  в  школе.  А
так я собственный корреспондент маленькой канадской газеты, о  которой  вы
даже  не  слыхали.  Иногда  я  работаю  с  американскими   и   английскими
делегациями, потому что здесь мало кто знает  английскую  стенографию.  Но
вообще я пишу.
   Он снова перебил ее.
   - Так чего же от вас хочет Хэншел?
   Она улыбнулась.
   - Он просто шутил. Вы давно его знаете?
   - Почти двадцать лет. Я начинал работать под его  руководством.  С  тех
пор он очень изменился.
   - Но ведь и вы, наверное, тоже.
   - Да, - признал он, - конечно. Но все-таки - о чем шутил Хэншел?
   Она хотела было ответить, но вдруг спохватилась и посмотрела на него  с
любопытством.
   - Вы говорите так, словно в нем  есть  что-то  зловещее.  Разве  он  не
такой, каким кажется?
   - Нет, почему же. Он очень способный и интересный человек.
   - Но?..
   - Без всяких "но". Послушайте, меньше всего мне  хочется  разговаривать
сейчас о Леонарде Хэншеле.
   - А о чем вам хочется разговаривать?
   - Я скажу вам... - Он произнес это, словно принимая  вызов.  -  И  буду
говорить откровенно, потому что не люблю светской болтовни и не умею  быть
обаятельным собеседником. Я погибаю от одиночества. Я здесь, но с  тем  же
успехом я мог бы находиться  в  пустыне  Гоби  или  посредине  Бостонского
парка. До сих пор я видел в Москве только несколько лабораторий, несколько
конференц-залов, ресторан моей гостиницы, цирк и театр Вахтангова. Я  хочу
просить вас провести со мной вечер и показать мне Москву, пока  я  еще  не
уехал. А уехать мне, возможно, придется гораздо раньше, чем я  думал.  Мне
хотелось бы побывать  с  вами  в  московском  кино.  Пообедать  с  вами  в
московском ресторане. Говорят, здесь есть замечательный  кукольный  театр.
Мне хотелось бы побывать там с вами. В  Москве  есть  кафе.  Покажите  мне
кафе. В Москве есть парки. Погуляйте  со  мной  в  парке.  В  Москве  есть
магазины. Разрешите мне купить вам что-нибудь в магазине. Я еще  не  ходил
по московским улицам. Походите со мной по улицам.
   Она негромко засмеялась.
   - Слава богу, наконец-то, - сказала она. -  Вот  теперь  вы  заговорили
так, как я ожидала. Но вы собираетесь проделать все это за один вечер?
   - Постараемся уложиться в один вечер или в несколько  вечеров,  если  я
останусь. Ну, пожалуйста!
   - Когда вы уезжаете?
   - Может быть, через несколько дней, а может быть, через месяц.
   - Ну что ж, - сказала она, помолчав, - почему бы и нет?
   Он внимательно посмотрел на нее.
   - Но есть и какие-то препятствия?
   - Я же сказала - почему бы и нет.
   - Да, - ответил он, - но вы как будто колебались. Может быть,  это  для
вас затруднительно? Я ведь не знаю вашего здешнего статуса...
   - Моего статуса?
   - Видите ли, - сказал  он,  подыскивая  слова,  -  мне  с  каждым  днем
становится все яснее, что я ничего не понимаю в московских порядках.
   И снова, как тогда, в  американском  посольстве,  она  после  минутного
раздумья выбрала наиболее конкретный ответ.
   - Мой здешний статус очень прост. Я - постоянно  проживающая  в  Москве
иностранка. Я  -  корреспондент.  Мой  московский  паспорт  возобновляется
каждые шесть месяцев. Я никому не надоедаю, и мне никто  не  надоедает.  В
былые годы, конечно, это было бы совсем не  так.  Но  теперь  все  гораздо
проще. А кроме того, здесь еще помнят моего отца и еще благодарны  ему.  У
меня своя квартира. Я не богата, но все, что нужно, у меня есть. Этим  мой
статус и исчерпывается. - Она снова посмотрела на него. - То есть, если вы
именно это подразумевали  под  словом  "статус".  А  что  вы,  собственно,
подразумевали?
   Он слегка улыбнулся.
   - Если вы ставите вопрос так, то, честно говоря, я сам не знаю. Вы меня
смущаете. Давайте поговорим о нашем вечере в Москве. Нельзя  ли  назначить
его на завтра?
   - Мне очень жаль, - сказала она мягко, - но только  не  завтра.  А  вот
сегодня вечером я свободна.
   - Сегодня? - Он, правда, собирался работать над докладом, но  мысль  об
этом остановила его лишь на секунду. -  Я,  пожалуй,  смогу  освободиться,
если уеду сейчас к себе в гостиницу и  кое-что  приготовлю  к  завтрашнему
дню. Дайте мне полтора часа. - Он просто встанет пораньше и  закончит  все
утром. Ему ни за что не  хотелось  упускать  возможность  провести  с  нею
вечер. Если даже не принимать во внимание  слова  корреспондентов,  никто,
по-видимому, не знал ничего определенного насчет его визы, и такого случая
могло больше не представиться.
   - Сейчас без четверти шесть, - сказала она,  посмотрев  на  часы.  -  Я
зайду за вами в гостиницу в половине восьмого.
   Но входя в свой номер, он уже жалел, что так легкомысленно  договорился
с ней о встрече. Чтобы как следует  подготовить  доклад,  ему  нужно  было
несколько  часов,  однако  из-за  томительной  неопределенности  с  визой,
казалось времени все равно ни на что не хватит. В голове стучало: "Скорей,
скорей, скорей".
   Он взял телефонную трубку и набрал  номер  посольства,  чтобы  отменить
прогулку. Доклад был гораздо важнее. В эту минуту  ему  было  безразлично,
увидится ли он с ней когда-нибудь еще. Теперь он вдруг рассердился на нее:
какое право имела она говорить с  ним  свысока,  даже  если  под  конец  и
изменила тон? Он сердился на нее, словно  она  нарочно  отвлекала  его  от
работы, а кроме того, он теперь с тревогой  и  неудовольствием  вспоминал,
как дружески она болтала с Хэншелом: этот разговор  словно  загрязнил  ее.
Настала его очередь чувствовать, что она не оправдала его ожиданий.
   Ему ответили, но, после того как он попросил позвать  миссис  Робинсон,
наступила  долгая  тишина,  нарушаемая  лишь  отдаленным   шорохом   тысяч
разговоров, бегущих во все стороны  по  телефонным  кабелям  под  Москвой.
Через  бесконечные  десять  минут  новый  голос  осведомился:   "Кого   вы
попросили?"  -  и  тоже  смолк.  Он  подождал  еще  пять  минут,  а  потом
раздраженно бросил трубку. Ничего не поделаешь -  придется  расплачиваться
за свое легкомыслие. Он работал очень быстро, и злость придавала ему силы.


   В половине восьмого, почти минута в минуту, раздался телефонный звонок.
Звонила Анни, она уже ждала в вестибюле. Ник тотчас вышел.  Он  прошел  по
коридору до холла, залитого мягким, приглушенным светом, на  ходу  передал
ключ дежурной по этажу, цветущей блондинке, сидевшей за  столиком  посреди
зеленого озера-ковра, и  торопливо  зашагал  дальше  по  ковровому  ручью,
тянувшемуся по широкой лестнице с мраморными ступенями. Дожидаться лифта у
него не" хватило терпения.
   Уже с галереи, расположенной почти у самого потолка главного вестибюля,
он  увидел  Анни.  Она  стояла  как  раз  под  галереей,  у  лестницы,   и
выжидательно смотрела вверх. Вечер был теплый, Анни  пришла  с  непокрытой
головой. Только она одна и стояла спокойно в этом огромной вестибюле,  где
непрерывно сновали люди - входили,  выходили,  суетились  возле  табачного
киоска, и возле киоска с газетами и журналами в дальнем углу, и у  барьера
почтово-телеграфного отделения.
   Пока Ник  разглядывал  Анни  -  она  еще  не  успела  его  заметить,  -
раздражение  его  улетучилось.  В  сущности,  он  и  не  сердился  на  нее
по-настоящему, он был рад, что она пришла.
   Ник, улыбаясь, спустился вниз. Анни ждала, пока  он  подойдет,  глядела
испытующе и тоже чуть-чуть  улыбалась,  будто  хотела  увидеть  его  опять
таким, каким он показался ей в первый раз.
   - И что же вы видите? - спросил он.
   - Вас, - ответила она просто и засмеялась. -  Вас  разве  с  кем-нибудь
спутаешь? Вы всегда остаетесь самим  собой,  хотя  те  и  дело  меняетесь.
Право, я уже отчаялась уследить за всеми вашими  превращениями.  Настоящий
хамелеон.
   - Но мы виделись всего два раза!
   - Да, и за это время вы успели четыре раза  измениться.  -  Она  хотела
добавить что-то, но удержалась и вместо этого  сказала,  что  у  нее  есть
билеты на спектакль кукольного театра в сад "Эрмитаж".
   - А куда потом? - спросил он. - Хотя, право, не  знаю,  какое  из  моих
четырех "я" задает этот вопрос.
   - Не смейтесь, я ведь только хотела быть откровенной с вами.  А  насчет
того, куда идти после театра, решим по  дороге.  Пойдем,  куда  хотите,  и
можем совершенно не спешить, если только, конечно, вам не надо завтра рано
вставать.
   Чтобы закончить доклад,  завтра  необходимо  будет  подняться  в  шесть
часов, подумал Ник.
   - Времени у меня сколько угодно, - сказал он Анни.
   Анни взяла его под руку, и через массивные двери они вышли  на  широкий
тротуар, на который все  еще  ложился  бледный  свет  летних  сумерек.  По
Охотному ряду люди двигались непрерывной толпой - кто быстрым  шагом,  кто
неторопливо, кто еле тащился, изнемогая от усталости, - шли  и  молодые  и
старые, все с непокрытыми головами, ярко,  по-летнему  одетые:  девушки  в
платьях и шелковых и ситцевых, и  дурно  сшитых  и  элегантных,  в  легких
ажурных перчатках всевозможных цветов, начинал от белого и кончая  черным;
мужчины большей частью в спортивных рубашках с открытым воротом, некоторые
в пиджаках и с галстуками. Врезаясь в  толпу,  бежала  компания  юношей  и
молоденьких девушек, смеясь, оглядывалась, то и дело спрашивая друг друга:
"А где же Катя?" Через минуту появилась и Катя в зеленовато-голубом платье
без рукавов, с  влажными  от  пота  густыми  каштановыми  кудряшками.  Она
неудержимо хохотала и бежала прихрамывая: у нее только что сломался каблук
на туфле. Но вот толпа поглотила их всех, закрыла собой.
   Людской поток вынес Ника и Анни к углу площади Свердлова, и  здесь  они
встали в автобусную очередь,  которая  вилась  неровной  живой  линией  по
обочине тротуара. Легковые автомобили, такси на  стоянке,  выстроившись  в
ряд под углом к тротуару, стояли почти вплотную друг к другу, и едва  одна
машина выезжала из ряда, на ее место старались втиснуться сразу три новых.
Два огромных туристских автобуса, один из Лондона,  второй  из  Хельсинки,
разлеглись рядом, как пара дремлющих китов. По широкому тротуару, забитому
людьми, вытянулась еще одна очередь:  в  кино,  где  показывали  фильмы  с
участием Чаплина.
   - Так как же относительно моих четырех "я"? -  спросил  Ник,  пока  они
стояли в очереди. - Не думайте, что вам удастся так легко отделаться.
   - Мне не следовало этого говорить, я знаю, - сказала Анни виновато. Она
подняла глаза, и Ник убедился, что  она  действительно  сожалеет  о  своих
словах.  -  Такие  вещи  обычно  говорятся  только  затем,  чтобы  смутить
человека. Мне ужасно стыдно, что так получилось. Простите.
   - Ну, разумеется. Но я все-таки хотел бы выяснить, что вы,  собственно,
имели в виду.
   - Просто вы меня чрезвычайно заинтересовали.
   - Отлично. Вы уже принесли свои извинения, но я пока еще не  знаю,  что
же вы имели в виду.
   - Что я имела в виду? - начала она неохотно. - Я... Понимаете, когда  я
увидела вас тогда, как только вы вошли в комнату, я  сразу  подумала:  вот
интересный, тонкий человек. Но потом, когда мы пили коктейль, - я говорю о
том, что было вчера...
   - Продолжайте же!
   - Вы разговаривали так бойко, уверенно - типичная американская болтовня
за коктейлем: пустые слова вместо настоящего разговора. Обо всем говорится
небрежно, банально,  с  насмешкой.  Будто  ничто  не  имеет  ни  малейшего
значения. Мне думается, я тоже научилась болтать так не  хуже  других,  но
мне это противно.  Люди  вокруг  кажутся  такими  поверхностными!  Не  вот
сегодня, в присутствии Хэншела, вас как  будто  подменили.  Совсем  другой
человек. У  вас  с  ним  странные  отношения.  Вас  обоих  волнует  что-то
серьезное, глубокое. Не знаю, конечно,  что  именно,  но  уверена,  что-то
здесь кроется. А когда вы потом предложили мне встретиться, то снова стали
таким, как при первой  нашей  встрече,  только  не  совсем,  а  каким  вы,
вероятно, были давным-давно - прямым, бесхитростным, способным чувствовать
по-настоящему. Если бы вы  пригласили  меня  вчера,  я  нашла  бы  предлог
отказаться, сослалась бы на то, что занята. А сейчас я рада,  что  пришла.
Вот и все.
   Подошел  автобус,  громко  урча  воздухом  в  тормозах;  на  остановке,
выпуская воздух, он презрительно зашипел.
   Автобус был новый, блестящий, свежевымытый.  Они  нашли  два  свободных
места рядом, и Ник настоял на том, что платить за проезд будет он: ему еще
не представлялось случая  потратить  русские  "гривенники".  Стоит  начать
тратить деньги, имеющие хождение  в  чужом  городе,  и  город  приобретает
реальность. Впереди них сидела на коленях у матери девочка лет  трех.  Как
только дверь захлопнулась и автобус тронулся,  она  прижалась  носишком  к
оконному стеклу и радостно нараспев закричала: "А я  сейчас  па-е-еду!"  -
точь-в-точь как на тот же мотив распевали ребятишки у Ника на родине: "А я
знаю се-кре-ет!", как будто этот торжествующий  возглас  одинаково  присущ
всем детям на свете, на каком бы языке они ни говорили.
   - Нравится вам Москва? - спросила вдруг Анни.  -  Некоторые  иностранцы
терпеть ее не могут. Считают скучной, унылой.
   Он сразу понял, что вопрос таит в Себе особый, большой смысл.
   - Я говорю не о безобразных  зданиях,  не  о  скверной  архитектуре,  -
продолжала  Анни.  -  И  не  о  ханжеском  пуританстве   и   благочестивых
выражениях, которые могут быть использованы для прикрытия регламентации  в
области искусства. Русские и сами признают, что бывает у них и помпезность
и фальшь, и сами их всей душой ненавидят. Я не об этой  Москве  говорю.  Я
говорю  о  подлинной  Москве  -  ее  не  сразу  видишь  за   этим   тонким
поверхностным слоем, который прежде всего  бросается  в  глаза.  Настоящая
Москва - это город  высокопорядочных,  принципиальных  людей.  Деревья  на
улицах ночью, чудесный аромат русских булочных, детишки, бегущие в  школу,
студенты - вот это Москва.
   Ник улыбнулся.
   - Откуда мне знать все это? Я почти ничего еще и  не  видел.  Потому-то
мне и хочется продлить визу. Пока то,  что  я  успел  разглядеть,  так  не
похоже на все виденное мною прежде, что я хочу  непременно  разобраться  в
этом новом. А вы и в самом деле понимаете Москву?
   Анни пожала плечами.
   - Я свыклась с ней. У меня к ней тысячи  самых  противоречивых  чувств.
Мне приходилось и любить ее, и ненавидеть, мне бывало здесь и  страшно,  и
скучно, и весело, но всегда, во всех случаях она меня волнует,  будоражит.
Москва - это Москва, и нет другого подобного ей  места,  как  есть  только
один Лондон и только один Нью-Йорк.  Иногда  я  сижу,  работаю  у  себя  в
комнате, и кажется, будто город врывается ко мне прямо сквозь стены -  вся
огромная Москва, где люди живут в невообразимой  тесноте.  У  меня  всегда
перед глазами такая картина; мужчина объясняется девушке в любви, а кто-то
другой, буквально рядом, кричит, требуя от соседа - сосед в двух шагах  от
них, - чтобы тот выключил радио. В такие минуты я разделяю  все  волнения,
чаяния и страсти, которыми живет город, как будто я в большой  толпе,  где
кричат, шумят. Знаете, как на футбольном  матче,  все  разом:  возмущение,
радость, отчаяние, смех, пение и вдруг ссора и драка. А через минуту опять
все по-другому. Я не могу в двух словах выразить свое Отношение к  Москве,
- продолжала Анни. - Она и нежная, и буйная, и это русская святыня.  Порой
она уж чересчур серьезная, так что задохнуться можно, и тут же видишь, что
нигде, как здесь, не смеются так много, так охотно,  от  души.  Мой  отец,
воспитанник колледжа Святого Ботольфа, потомственный член  республиканской
партии и аристократического клуба "Юнион лю", был так увлечен Москвой, что
пожелал называть своих русских коллег "товарищами" и очень  расстраивался,
если они, вместо того чтобы тоже называть его  "товарищем",  обращались  к
нему с более официальным "господин". И, однако, в этой же Москве пять  лет
спустя, когда началась  ежовщина,  все  его  коллеги  были  арестованы  за
сотрудничество с иностранцем, несмотря на то, что отец приехал в Москву по
приглашению правительства. Когда я вернулась сюда, много лет  спустя,  уже
после войны, люди, которых я прежде знала, все еще избегали меня.
   - А теперь?
   - Ну, теперь  иначе,  времена  изменились.  Со  мной  встречаются,  мне
помогают, ко мне хорошо относятся. Мы снова в  дружбе.  Всех  арестованных
реабилитировали, многие занимают крупные посты. В  Москве  все  смешано  -
прошлое, настоящее и будущее, и ничего  нельзя  изъять,  не  то  получится
бессмыслица. Я  училась  в  московской  школе,  я  вам  уже  говорила,  на
Каляевской улице, всего в нескольких  кварталах  от  того  места,  где  мы
сейчас проезжаем. Средняя школа N_183. Никогда и нигде  не  дразнили  меня
так, как в этой школе. Нет-нет, не потому, что я иностранка, - рассмеялась
Анни, угадав его мысль. - Это, можно сказать, пустяки по сравнению с  тем,
что я рыжая и к тому же левша. И одного  из  этих  моих  качеств  было  бы
достаточно. В России рыжих очень мало.  Рыжим  называют  клоуна  в  цирке,
рыжий - дурак, шут. И над левшами потешаются, дразнят "левша -  лапша".  -
Быстро, одним жестом руки она изобразила неуклюжие движения левши. - Но во
дворе дома, где я жила, детворы было полным-полно, и меня принимали во все
игры. Я и теперь еще время от времени сталкиваюсь то с одним, то с  другим
из тех ребятишек с нашего двора. Как-то ездила навестить приятельницу, она
живет в новом районе, на Ленинских  горах.  Прохожу  мимо  новостройки,  и
вдруг один из сварщиков, здоровенный детина, снимает свою защитную  маску,
смотрит на меня, усмехается: "Эй, рыжая!" - Анни повернулась к Нику, и  он
увидел, что она заново переживает свое тогдашнее изумление.  -  Оказалось,
это Ванюшка, я знала его двадцать лет назад - мальчишка, который лазил  на
самые высокие заборы. А всего несколько дней  назад  на  Пушкинской  улице
очень  интересный  и  вполне  корректного  вида  полковник  авиации,  весь
увешанный орденами и медалями, - имитируя военную  выправку,  Анни  слегка
вытянула шею и расправила плечи, - подходит  ко  мне  и  берет  под  руку,
словно мы век с ним знакомы. И только когда он засмеялся,  довольный,  что
так меня напугал, я узнала Васю, братишку  моей  подруги  Наташи.  У  него
всегда текла из носа, и в своей меховой ушанке он был похож на  вислоухого
зайца: одно ухо вверх, другое болтается. Если хотите знать, именно это,  а
не приемы в посольствах, и есть для меня настоящая Москва.
   Анни замолчала. Девочка на руках у матери обернулась и смотрела на  них
с откровенным ребячьим любопытством. У нее были тугие золотистые косички с
бантами из мягкой белой ленты. Ник скорчил важную физиономию  и  подмигнул
девочке. Та чуть-чуть улыбнулась. Он подмигнул ей  вторым  глазом,  и  она
засмеялась, принялась моргать ему обоими глазками и снова засмеялась. Мать
повернула голову, улыбнулась Нику, как бы извиняясь и  в  то  же  время  с
робкой материнской гордостью, и ласково  шепнула  ребенку:  "Не  надо,  не
надо...", и если бы даже Ник не понял слов,  он  угадал  бы  их  смысл