ело не в Хэншеле, а сам он слишком
нервничает и видит тайный смысл там, где его нет?
   Он снова попробовал заняться докладом: так или иначе, но  ведь  сегодня
день его поединка с  Гончаровым.  Ник  знал  заранее,  что  после  доклада
развернется острая дискуссия, и всю свою аргументацию  построил  с  учетом
возможных вопросов и возражений. Наконец наступило время ехать.  Когда  он
вместе с остальными делегатами сел в машину, все,  кроме  него,  принялись
оживленно  обсуждать  предстоящий  через  несколько  дней  отъезд,   какие
развлечения можно еще будет втиснуть в оставшееся время и что здесь  стоит
купить в подарок домой.
   - А вы. Ник, что собираетесь делать?
   - Доклад, - ответил он лаконично. - Иных планов у меня пока нет.
   Все утро он искал и так и не  нашел  Гончарова.  Конференция  с  каждым
часом все больше выходила за рамки намеченного расписания.  Только  в  два
часа председатель наконец произнес: "Доктор  Реннет...",  и  Ник  встал  и
направился к кафедре. В зале вдруг поднялся шум,  раздались  аплодисменты,
и, оглянувшись, Ник, к полному своему изумлению,  увидел,  что  аплодируют
ему. Присутствующие поднялись с мест, приветствуя его. Такого  с  ним  еще
никогда не случалось. Он поискал глазами Прескотта, но не увидел  его,  от
волнения у него выступили слезы, и,  когда  он  заговорил,  голос  его  не
слушался. Ник прочистил  горло  и  начал  снова.  Переводчик  из  Академии
переводил его выступление на русский язык.
   С момента, когда он произнес первые слова, его уже не покидало приятное
чувство, что доклад идет гладко. Он развивал  свои  тезисы  естественно  и
легко - казалось, они сами выстроились в ряд и только ждут своей  очереди.
Но одновременно у него было странное ощущение, будто в  нем  существуют  и
действуют  три  разных  человека:  один  еще  не   опомнился   от   взрыва
аплодисментов, второй объят ужасом, как обманщик, которого еще  не  успели
разоблачить, и прячется за третьего, а этот третий  уверенно,  авторитетно
рассказывает о своей работе. Потом все трое слились воедино,  и  Ник  стал
именно тем человеком, который выступал с кафедры.
   Только к самому концу доклада  Ник  заметил  Гончарова:  тот  сидел  во
втором ряду, спокойно сложив руки. Он пришел вовремя, сейчас начнется бой.
По окончании доклада  снова  раздались  аплодисменты,  теперь  можно  было
переходить к вопросам и обсуждению. Ник взглянул на Гончарова, ожидая, что
тот поднимет руку и попросит слова,  но  Гончаров  не  шелохнулся.  Вместо
этого один из молодых ученых задал  вопрос  о  фотоумножительной  технике,
разработкой которой Ник занимался, и Ник  постарался  ответить  как  можно
короче, чтобы  осталось  больше  времени  для  выступления  Гончарова.  На
Гончаров и тут не попросил слова, а  ответ  Ника  вызвал  еще  целый  град
вопросов к докладчику. Гончаров сидел с невозмутимым видом и молчал, и это
молчание, вместо того чтобы успокоить Ника, встревожило его.
   Дискуссия о схеме прибора приняла  такой  широкий  размах,  что,  когда
истекло время, отпущенное на прения, группа молодых физиков вышла вслед за
Ником в коридор, и обсуждение продолжалось там. Ник был поражен  тем,  как
подробно они знакомы с его работой. Они были деятельны, любознательны, они
заражали своей энергией. Но Ник  постарался  как  можно  скорее  закончить
беседу и подошел к Гончарову.
   - Почему вы не выступили? - спросил он.
   - А зачем? - возразил Гончаров. - Для настоящей серьезной дискуссии все
равно не хватило бы времени.  Правду  сказать,  ведь  этот  вопрос  должны
разрешить мы с вами между собой, если только представится возможность.
   - А будет у нас эта возможность? - настойчиво спросил  Ник.  Что,  если
Гончаров потому и решил не выступать, что пребывание Ника в Москве слишком
кратковременно, незачем и начинать разговор?
   - Именно это я и пытался выяснить сегодня утром, - сказал Гончаров. - Я
посулил вам дать ответ сегодня и все утро проторчал у телефона  -  звонил,
добивался и требовал, чтобы мне ответили  определенно.  Как  нарочно,  все
нужные люди куда-то подевались, никого не мог застать на месте. Но ничего,
день еще не кончился, попробую выяснить на банкете. А что, если я  подвезу
вас в своей машине? - предложил он. - Так оно будет менее официально. Если
только, конечно, вы не считаете более корректным досидеть здесь до конца и
потом поехать в машине с вашей делегацией.
   - Делегации, я думаю, до смерти надоело быть делегацией, - ответил Ник,
решив не подвергать сомнению искренность Гончарова. - Мы только и  делаем,
что смотрим друг на друга, слушаем друг друга, едим друг с  другом,  ходим
друг с другом в театр - скоро мы, наверное, возненавидим  друг  друга.  Ко
всем к ним я отношусь с полной симпатией, но больше не в состоянии терпеть
их общество. Вы меня понимаете?
   Губы Гончарова растянулись в медленной улыбке.
   - Все знают, что такое делегация, - сказал он. - Отлично вас понимаю.
   Он повел машину  по  мосту  через  Москву-реку,  выбрался  на  широкую,
опоясывающую город Садовую  улицу,  затем  свернул  влево,  и  вскоре  они
остановились у гостиницы "Советская". До революции  здесь  был  загородный
ночной ресторан "Яр", знаменитый не только в Москве, но и в Европе.  После
революции в нем помещались разные учреждения:  клуб  летчиков.  Дом  кино.
Недавно его заново отделали, и старое здание с его  высокими  потолками  и
роскошными номерами ожило в новом своем обличье -  теперь  это  образцовая
советская гостиница-люкс. Обед был устроен в двусветном банкетном  зале  -
огромном помещении с драпированными  шторами  из  синего  плюша  и  белыми
занавесями на высоких  окнах.  Стол  в  форме  подковы  сверкал  серебром,
хрустальными бокалами и расставленными конусом  на  тарелках  белоснежными
салфетками.
   В  начале  сессии  между  приезжими   и   советскими   учеными-физиками
чувствовалась некоторая натянутость, тон бесед был официальный, но  долгие
споры  и  совместная  работа  во   время   сессии   сняли   всякий   налет
отчужденности. Все приняло гораздо  более  интимный  характер.  Закулисный
механизм, который необходим, когда приходится принимать гостей, действовал
теперь так безупречно, что казалось, все делается  само  собой.  Иноземные
гости попривыкли к Москве, а русские - к иноземным гостям. Все  давно  уже
разбились на группы по специальностям,  перешагнув  через  национальные  и
языковые рубежи, и если русский не знал французского языка,  он  беседовал
со  своим  французским  коллегой  по-немецки,  а  англичанин   общался   с
итальянцем на французском языке. Теоретики  уже  успели  проявить  обычную
свою "клановость" и держались особняком, группируясь вокруг  Ландау,  либо
вокруг   Тамма.   Ученые,   работающие    над    проблемой    циклотронов,
"трубопроводчики", как окрестили их другие физики, тяготели к  Векслеру  и
Джелепову, специалисты по сжижению водорода криогенным методом - к Капице,
а Ник и все остальные, занимающиеся исследованием космических лучей, почти
что уже по  инерции  -  к  Гончарову,  Алиханяну,  Добротину  и  Зацепину.
Разговор, естественно, велся в основном на профессиональные темы. И теперь
человек уже не испытывал чувства  неловкости,  когда  ему  вдруг  задавали
щекотливый вопрос, а спокойно говорил: "Простите, к  сожалению,  обсуждать
эту тему я не уполномочен". Разговор переходил на  другое,  и  собеседники
при этом не испытывали особого  смущения.  Всем  им  на  протяжении  своей
научной карьеры не раз приходилось считаться  с  напряженной  политической
обстановкой, и каждый относился с уважением к тому, что  для  его  коллеги
было "запретной зоной".
   Кроме иностранных гостей, на обеде присутствовали  академики  и  другие
ученые  не  столь  высокого  ранга.  Иностранцы  составляли  только  треть
собравшихся здесь, но приветственная речь  Несмеянова  от  имени  Академии
была обращена непосредственно к ним.  Когда  он  кончил,  некоторое  время
царило молчание, затем Хорват, старейший и почетнейший  из  гостей  -  его
блестящая ученая карьера началась еще на заре века, - медленно поднялся на
своих костылях. Он выступал от лица всех  приезжих.  Так  как  большинство
присутствовавших иностранных ученых в свое время  были  его  студентами  и
студентами бывших его студентов, то  все  они  (в  том  числе  и  он  сам)
признавали за ним роль патриарха как нечто  само  собой  разумеющееся.  Он
поблагодарил хозяев за гостеприимство и отметил  высокий  уровень  научных
работ, обсуждавшихся  на  сессии.  Хорват  был  по-старомодному  изысканно
вежлив, говорил он по-французски, и так как славился своими чудачествами и
рассеянностью,   то   русские   и   иностранцы   легко   догадались,   что
непосредственно  перед  своей  импровизированной  речью  он  беседовал   с
кем-нибудь из французов.
   На этом официальная часть  окончилась,  и  начался  обед.  Ник  был  им
сражен. Он съел ломоть заливной осетрины толщиной  в  полдюйма,  салат  из
крабов, окрошку (глубокую тарелку того размера, какой принят в Европе,  но
какого  в  Америке  не  видели  последние  тридцать  лет),  затем  немного
великолепной мясистой русской форели, и тут, когда он уже еле  дышал,  ему
подали пару больших румяных киевских котлет, так искусно поджаренных, что,
когда он воткнул в мясо вилку, от нее  во  все  стороны  брызнуло  горячее
масло. За столом текла не прерываясь  дружеская  беседа;  как  выяснилось,
увлечение  физиков  головоломками,  парадоксами   и   альпинизмом   носило
международный характер.
   После кофе кто-то тронул Ника за  плечо  и  сказал,  что  с  ним  хочет
поговорить Хорват. Ник удивился. Он даже не был  уверен,  что  старик  его
помнит: последний раз они виделись пятнадцать лет назад.
   Хорват, как только Ник сел на свободный стул рядом с ним, спросил:
   - Чем вы теперь занимаетесь?
   Ник начал  было  излагать  суть  того,  над  чем  он  работал  все  эти
пятнадцать лет, но Хорват нетерпеливо прервал его своим  "знаю,  знаю",  и
тон его мог бы показаться резким,  если  бы  не  было  известно,  какой  у
старика беспокойный ум. Он всегда всем говорил: "Я хочу выслушивать только
то, чего не знаю, или ее та даже знаю, то хочу, чтобы  мне  объяснили  это
по-новому".
   - Да нет, я имею в виду ваши разногласия с молодым  русским.  -  Хорват
бросил взгляд через стол, и Ник увидел, что,  оказывается,  гостей  почтил
своим присутствием и заместитель Несмеянова Топчиев. - Как  его  зовут?  -
обратился к нему Хорват рассеянно.
   - Гончаров, - ответил Топчиев, мужчина крепкого сложения, необыкновенно
деятельный, живой и  энергичный.  Такой  человек  не  станет  раздумывать,
ответить ему "да" или "нет" на просьбу, а тут же позаботится о том, как бы
ее выполнить.
   - Да, правильно, Гончаров, - сказал Хорват. - Топчиев говорит,  что  вы
собираетесь остаться здесь еще на некоторое время и  поработать  вместе  с
Гончаровым.
   - Да? - Ник был несколько удивлен. Вот, значит, каким образом  сообщили
ему о продлении визы - быстро и внезапно, как делает разрез хирург:  плоть
еще не успела прореагировать, а все уже и начато, и кончено.
   -  Они  приступят  к  работе  с   понедельника,   -   пояснил   Топчиев
по-английски. Он улыбнулся Нику. - Так ведь, кажется?  Мне  передали,  что
вам хотелось  иметь  ответ  сегодня,  и  я  как  раз  только  что  получил
подтверждение из министерства. Итак, значит, в понедельник.
   - В понедельник? - повторил Хорват и пожал плечами. -  Будь  я  на  его
месте, я начал бы работу в ту самую минуту, как сошел с самолета.
   - Я не мог, был занят, - сказал Ник.
   - Занят? По тону угадываю, что тут замешана дама. Я бы хотел поговорить
с вами перед моим отъездом, Реннет.
   - Когда вы улетаете?
   - Завтра в одиннадцать утра. К вечеру мне надо быть в Лондоне: у  одной
из моих правнучек день рождения, я обещал прийти к ней в гости. Конечно, я
ее избаловал, но что ж поделаешь...
   - Значит у вас тоже есть личная жизнь, - сказал Ник.
   Старик перестал срезать кожуру с яблока  и  сверкнул  на  Ника  глазами
из-под лохматых седых бровей.
   - Когда будете в моем возрасте, вам будет позволено иметь личную жизнь.
Не раньше.
   Топчиев сочувственно подмигнул Нику и тут же тактично поднялся с места.
   - Учитель  никогда  не  оставит  в  покое  ученика,  -  пошутил  он.  -
Предоставляю вам самим решать ваши семейные дела.
   - Что, если нам вместе позавтракать? - предложил Ник Хорвату. - В любое
время, когда вам удобно. Мне тоже очень хотелось бы поговорить.
   - Мой завтрак обычно состоит из чашки чаю, - сказал Хорват. - В  Москве
- из стакана чаю. Знаете, Реннет, кажется, я вами очень недоволен. Еще  не
совсем в этом уверен, но, по-видимому, да. Вы отдаете себе  отчет  в  том,
какое серьезное значение имеет ваше пребывание здесь?
   - Во всяком случае, я знаю, как это  важно  для  меня,  -  сказал  Ник,
помолчав.
   - Не только для вас.
   - Для самого дела, разумеется. Или еще для чего-нибудь?
   - Да, - отрезал Хорват. Он снова принялся чистить яблоко. - Зайдите  ко
мне позавтракать утром, я втолкую вам, до какой  степени  все  это  важно.
Только не приходите слишком рано. Я сплю теперь немного,  но  утром  люблю
поспать подольше.
   - Отлично. В котором часу прийти?
   Хорват пожал плечами и немного подумал.
   - Пожалуй, в половине седьмого. - Он взглянул на Ника. -  Вероятно,  вы
тоже любите утром поспать. Приходите к семи.
   Ник мысленно вздохнул: значит, завтра опять вставать в шесть часов.
   Возвращаясь к  своему  месту  за  столом,  Ник  остановился  за  стулом
Гончарова.
   - В понедельник можем начать работу, - сказал он вполголоса.  -  Только
что мне официально сообщили.
   Гончаров обернулся с быстрой, живой улыбкой. Он встал и схватил Ника за
руки.
   - Великолепно! - "воскликнул он. -  Вот  это  здорово!  Ну,  значит,  и
насчет завтрашнего дня вопрос решен  окончательно.  Непременно  приходите.
Буду очень-очень рад.
   - Но я все равно пришел бы, так  или  иначе!  -  сказал  Ник  с  ноткой
досады.
   - Да? Отлично. Но вы меня неверно поняли. Мы договаривались условно.  А
вот теперь это уже наверняка. Выпьем за то, что недоразумений больше  нет.
Чтобы всегда все было ясно!
   - Да, - сказал Ник, беря со стола  бокал.  -  До  того  момента,  когда
что-нибудь снова станет неясным.


   Без  четверти  семь  огромная  гостиница  была  еще  погружена  в  сон.
Спускаясь по лестнице. Ник видел, что на диванах в холлах  спят  дежурные,
прикрыв плечи тонкими вязаными жакетами. Чисто выметенные  улицы  были  во
власти солнечного света, голубей и пустых такси.  Даже  швейцар  гостиницы
"Националь" еще спал. Нику пришлось его разбудить. Один только Хорват, как
видно, встал давно. Чтобы избавить себя впоследствии от  лишних  движений,
он  заранее  оставил  дверь  номера  открытой.  Потускневшее   великолепие
старомодной комнаты по времени восходило к периоду его собственной юности.
Он уже начал укладывать вещи к отъезду. На столе подле  телевизора  стояла
электрическая плитка, на ней закипал чайник. Хорват встретил Ника в  белой
рубашке с короткими рукавами и открытым воротом; старые, но  сильные  руки
его были испещрены венами, пальцы с тугими старческими суставами двигались
медленно и с усилием, а когда-то Хорват славился  легкостью  и  изяществом
жестикуляции. Впрочем, улыбнулся он живо и молодо, потому что теперь лучше
всего чувствовал себя утром, сразу после сна.
   - Садитесь, садитесь, чай сейчас закипит. Если вам требуется что-нибудь
более солидное, через полчаса откроется буфет. А пока можем  поболтать,  я
вам  объясню,  почему  хотел  вас  видеть.  Ну,  прежде  всего,  как   вам
понравилась Москва?
   - Очень интересный город, - сказал Ник  по-русски  и  совершил  промах,
потому что Хорват, кивнув, немедленно разразился речью на русском языке, в
которой Ник разобрал только первые слова: "Очень важно", - но  что  именно
важно. Ник так и не понял, и Хорват наконец спросил его:
   - Вы знаете русский, я надеюсь?
   - Честно говоря, очень слабо, - сказал Ник теперь уже по-английски. - Я
понял только одно: что-то "очень важно", дальше я уже запутался.
   - Н-да, - проговорил Хорват рассеянно, наливая чай в стаканы. - Ну,  во
всяком случае, кое-какие слова вы зазубрили, все-таки лучше,  чем  ничего,
хотя и не бог весть как много. Важно вот что: чтобы вы здесь  пришлись  по
душе и чтобы сами вы подошли ко всему без предвзятого мнения, иначе ничего
не поймете или воспримете все только со стороны, как чужой, точно так, как
иностранцы никогда не научатся видеть вас, американцев, такими,  какие  вы
есть.
   - Неужели вам кажется, что вы нас все еще не понимаете? - спросил  Ник.
Хорват совершил больше двадцати поездок в Соединенные  Штаты  и  во  время
войны прожил там свыше четырех лет. - Ведь вы у нас жили и работали.
   - Я воспринимаю вас не так, как вы воспринимаете  сами  себя.  Я  узнаю
американские черты в поступках и словах только post factum, но не  уверен,
что могу заранее предугадать вашу реакцию, если  специально  над  этим  не
подумаю. Большего от иностранца трудно ждать. Точно так же чувствую я себя
и здесь, а ведь в России я бывал не раз -  впервые  попал  сюда  в  тысяча
девятьсот десятом  году,  когда  мне  исполнилось  двадцать  четыре  года.
Приезжал  к  отцу  в  посольство,  в  Санкт-Петербург.  Какой  прекрасный,
великолепный город! Белые ночи - бог ты мой... Происходило это без  малого
пятьдесят  лет  назад,  а  я  все  еще  помню,  как  сидел   на   ступенях
Исторического музея возле канала в два часа ночи - светло, как днем,  -  и
вел горячий спор с прелестной женщиной. Ее так обуревали чувства, что  она
не могла с ними справиться, свела с ума нас  обоих,  и  себя,  и  меня.  Я
уверял ее в своей  любви,  клялся,  что  буду  помнить  ее  всю  жизнь.  И
представьте себе, к моему изумлению, к всегдашнему  моему  изумлению,  так
оно и оказалось! Никогда ее не забывал. Я и  сейчас  мог  бы  описать  вам
вечернее платье, в котором она тогда была. Да. И великолепное небо.
   Ник смотрел на старика пораженный. Для него  Хорват  того  времени  был
только одним из физиков, положивших начало науке о  космических  лучах.  В
студенческом учебнике  Ника  была  помещена  типичная  старая  фотография,
изображающая элегантного молодого человека с щегольскими черными  усиками,
в кожаной куртке, кожаном шлеме и в очках-консервах. Хорват был снят в тот
момент, когда выходил из гондолы воздушного шара возле Будапешта: на  этом
шаре он только что поднимался со всеми необходимыми  приборами  в  ледяную
разреженную атмосферу на большую по тому времени высоту,  чтобы  доказать,
что чем выше, тем сильнее ионизация воздуха и, следовательно, ионизирующая
радиация не является радиоактивностью земного шара, источник ее где-то  за
пределами видимого неба.
   - В тысяча девятьсот десятом году вы поднимались на воздушном  шаре,  -
сказал Ник.
   Хорват как будто удивился, что это  событие  и  то,  о  чем  он  сейчас
рассказывал, как-то связаны между собой.
   - Да, верно, - бросил он небрежно. - Осенью, после того, как я уехал из
Петербурга. В сущности, я разработал все детали полета, пока был здесь,  в
России. Но небо, которое я сейчас вспомнил, это  не  то  небо,  которое  я
видел во время полета над Будапештом. Нет, я  не  говорю  о  петербургском
небе, каким видел его тогда со ступеней  Исторического  музея.  Во  второй
раз, в тысяча девятьсот двадцать третьем году,  -  продолжал  Хорват,  как
будто и не прерывал своего рассказа, и Ник уже начал  думать,  что  старик
так никогда и не доберется до сути дела, - я поехал  в  Россию  просто  из
любопытства.
   - А не затем, чтобы снова увидеть ту женщину?
   - В сущности, это одно и то же, - снова сказал Хорват небрежным  тоном.
- За это время в судьбе моей изменилось многое. Война повлияла на всю  мою
жизнь. Я уже не был таким юнцом, мне было  под  сорок.  Да,  конечно,  мне
хотелось узнать, что стало с той женщиной, но  разыскать  ее  н