бой стране.
Потом Ник заглянул в магазинчик фотопринадлежностей. Здесь он в первый раз
увидел русские слова  на  этикетках  обычных  товаров.  Фотоаппараты,  все
советского производства, от самых дешевых до самых дорогих,  необыкновенно
хорошо запоминались только потому, что были  русскими.  Когда  Ник  увидел
магазин готового платья, то зашел и туда.  На  железных  вешалках  открыто
висели костюмы, покупатели подходили и  выбирали  их  сами.  Трое  мужчин,
смущаясь, примеряли костюмы под критическими взглядами  жен.  Вид  у  всех
троих был виноватый, будто они стыдились, что руки их слишком  коротки,  а
плечи слишком узки для примеряемых пиджаков. Ник зашел подряд в  ювелирный
магазин, в продовольственный, в магазин игрушек такого масштаба, что  его,
как и книжный магазин, впору было бы увидеть на Пятой авеню  в  Нью-Йорке.
Ник подмечал решительно все, ничего не  пропуская,  он  весь  обратился  в
напряженное, жадное зрение.
   Он закусил в маленьком кафе  на  боковой  улочке.  Официантка  в  синем
платье и белом фартучке устало наклонилась над  столиком  Ника  и  приняла
заказ, терпеливо выслушав  его  объяснения  на  русском  языке,  но  и  не
подумала переменить всю в пятнах скатерть, служившую до  Ника  уже  многим
посетителям.
   Только около шести часов вернулся он к себе в  гостиницу  и,  к  своему
удивлению, почувствовал, что страшно устал, - все было утомлено: и тело, и
мозг Он подумал, что до конца своей  жизни  будет  помнить  все  увиденное
сегодня - все  мелочи,  каждую  деталь  каждого  здания,  каждую  черточку
каждого  мелькнувшего  лица,  -  и  тут  же  заснул.  А  когда  проснулся,
оказалось, что надо торопиться, чтобы быть готовым к приходу Гончарова.
   Он по-прежнему  ощущал  в  себе  эту  способность  необычайно  острого,
беспощадного видения. Его глаза подметили все: темный  подъезд  дома,  где
жил Гончаров, крашеные стены и  полы  без  единого  пятнышка  -  все  было
безупречной чистоты, но Нику показалось здесь слишком пусто и голо, потому
что  свет  с  потолка  был  недостаточно  ярок.  Вместе  с  Гончаровым  он
поднимался в узкой деревянной кабине лифта, светлые дубовые двери  которой
открывались вовнутрь, на французский манер, и, хотя  лицо  Ника  сохраняло
полное бесстрастие, сознание по-прежнему остро впитывало впечатления:  вот
мелькают тусклые огоньки лампочек, пока лифт поднимается мимо этажей,  вот
выкрашенный в черную блестящую краску почтовый ящик подле двери в квартиру
Гончарова, примечательный только тем, что на нем по-русски  написано  "Для
писем и газет"; дверной звонок - на уровне плеча, гораздо  выше,  чем  это
принято в Америке, двери в квартиру двойные, а внешняя дверь и  снаружи  и
внутри обита клеенкой для защиты от зимних холодов, и во внутренней  двери
- американский замок: первая вещь американского происхождения,  какую  ему
довелось увидеть за сегодняшний день, и Ника это поразило.
   Он очутился в передней, и его сознание  немедленно  отметило,  что  это
передняя квартиры холостяка. В ней было пусто -  ни  картин,  ни  зеркала,
только высокий старомодный гардероб с резьбой, к которому были как  попало
прислонены пара лыж с палками, две теннисные ракетки в прессах и охотничье
ружье в брезентовом чехле с потрепанными  кожаными  углами.  Гардероб  был
такой большой и громоздкий,  что  закрывал  собой  стоявший  рядом  с  ним
новенький белый холодильник, на котором блестела марка  из  никелированной
стали: ЗИЛ. От взгляда Ника не  ускользнуло  даже  то,  что  электрическая
проводка не скрыта, а идет по стене и укреплена на фарфоровых изоляторах.
   На  мгновение  Ник  закрыл  глаза,  ослепленный  множеством  всех  этих
мельчайших деталей, но это не помогло, и он понял, что вот так открывается
мир взору детей: поражает каждый пустяк, каждый миг полон чудес, и  потому
минута кажется бесконечно долгой - ведь она вместила в себя столько  новых
впечатлений. В переднюю выходили две комнаты, одна слева, другая справа, и
опять, едва заглянув в них, Ник заметил слишком много подробностей.
   В комнате слева стоял внушительных размеров  обеденный  стол,  над  ним
висел голубой шелковый абажур в форме тюльпана и с бахромой.  Две  молодые
женщины - одна высокого роста, другая низенькая  -  расставляли  на  столе
тарелки с едой. Ник одним взглядом охватил их обеих, не упуская  ни  одной
мелочи: все казалось одинаково важно. У низенькой  была  почти  квадратная
фигура, очень короткая шея, тщательно завитые  волнами  светлые  волосы  и
веселые глаза. На ней было платье в красную и белую полоску и на крохотных
изящных ногах красные туфли на высоких каблуках.  Рослая  девушка  стояла,
нагнувшись над столом, держа в руках тарелки с ветчиной. Увидев Ника,  она
неожиданно улыбнулась ему. Лицо ее мгновенно осветилось, и  это  заставило
Ника посмотреть на нее внимательнее. Тоненькая и стройная, она, даже когда
стояла нагнувшись над столом, казалась высокой. На вид ей можно было  дать
лет двадцать семь - двадцать восемь. Глаза у нее были черные  и  ясные,  а
темные подстриженные волосы так темны, что казалось,  будто  это  струятся
черные потоки. Кожа у девушки была цвета  слоновой  кости,  густые  черные
брови, почти сросшиеся на переносице короткого  изящного  носа,  выгнулись
дугой, точно удивленно приподнятые. Ресницы такие длинные и такие  темные,
будто их припорошили сажей. Когда она  улыбалась,  ее  слегка  накрашенные
губы широко раздвигались в мягком нежном  изгибе.  Она  являла  собой  тот
итальянский тип красоты, который сейчас повсюду так в моде, и красота  эта
не нуждалась ни в каких ухищрениях. Честный,  откровенно  заинтересованный
взгляд, каким она посмотрела ни Ника, сражал сильнее, чем кокетство. Когда
Гончаров ввел Ника  в  комнату,  девушка  выпрямилась,  но  так  и  забыла
поставить тарелки на стол.
   Гончаров заговорил по-русски с низенькой женщиной и представил ей Ника.
   - Доктор Реннет, американский физик, - сказал он и тут же  обратился  к
Нику уже по-английски: - А это Вера Петровна, моя маленькая сестренка. - И
при этом улыбнулся, чтобы Ник понял, что  это  просто  давнишняя  семейная
шутка: Вера Петровна, по всей вероятности, была старше брата.
   Ник и Вера Петровна поздоровались за руку, и Ник поймал  себя  на  том,
что отвешивает ей точно такой поклон, как и  она  ему,  будто  все  вокруг
побуждало его хотя бы внешне уподобиться окружающим.
   - А это... - начал Гончаров, слегка  улыбнувшись  высокой  темноволосой
девушке, и в его улыбке мелькнули  и  нежность,  и  веселость,  и  желание
защитить, и еще что-то более теплое,  -  это  Валентина  Евгеньевна,  наша
знаменитая Валя, о которой вы уже слышали.
   -  Знаменитая?  -  медленно,  тоже  по-английски   повторила   девушка,
осторожно  шевеля  губами,  словно  касаясь   чего-то   непривычного.   Ее
удивленные брови еще больше приподнялись на бледном лбу. Тут  она  наконец
спохватилась, что тарелки все еще у нее в руках, и поставила их на стол. -
Как это - знаменитая? - переспросила она,  переводя  взгляд  с  одного  на
другого. - И почему - знаменитая?
   - Доктор Реннет на днях заходил к нам в институт, когда вас не было,  и
там ему рассказали о вас весьма лестные вещи, - объяснил Гончаров.  -  Ну,
конечно, вы у нас знаменитая, чего уж там!
   -  Вот  как?  -  Она  наклонила  голову  с  насмешливой  любезностью  и
неожиданно рассмеялась. Зубы у нее были безупречные - белые, ровные. - Ну,
если говорили хорошо, тогда это правда. -  Она  произнесла  это  медленно,
потому что про себя переводила каждое слово с русского на  английский.  Ее
манера говорить старательно и  размеренно  сообщала  ей  детскую  ясность,
нежность. Ей не хватало английских слов, и она колебалась,  не  зная,  как
сказать. - А если плохо говорили, не верьте им, - добавила она  по-русски.
- Вы ведь немного знаете русский, да? - Ник кивнул, и  она  продолжала:  -
Мне было так досадно, что я не могла тогда прийти. Мне  рассказывали,  что
было очень интересно. - На родном языке она говорили  быстро  и  уверенно,
поэтому для Ника в ней вдруг как бы оказались сразу два разных существа. И
оба были вполне реальными. - У меня к вам масса вопросов, - заключила она.
   - Пока никаких вопросов, прошу вас! - сказал Гончаров, подняв  руку.  -
Доктор Реннет, вероятно, и так до смерти от них  устал.  Я  отлично  знаю,
каково ему. Уже на третий день моего пребывания  в  Америке  я  готов  был
бежать куда глаза глядят от одних и тех же  вопросов.  Сколько  физиков  в
Советском Союзе? Должны ли вы  обязательно  быть  членом  коммунистической
партии, если хотите стать физиком? Почему русским нравятся полные женщины?
Будет ли война? Какие цены на одежду в Советском Союзе?  Насколько  велики
родительские права при воспитании  детей?  Вы  знаете,  что  больше  всего
восхитило меня в тот вечер, когда я был у вас дома? - обратился он к Нику.
- Вы не задали мне ни одного вопроса.
   - Насколько я помню, вопросы задавали вы, - сказал Ник.
   - Совершенно верно.  Это  был  первый  представившийся  мне  в  Америке
случай, - шутливо огрызнулся Гончаров. - А сегодня  никто,  кроме  доктора
Реннета, не имеет права расспрашивать. Я беру вас под защиту.
   Ник улыбнулся девушке - его разбирало любопытство.  Какую  роль  играет
она в жизни  Гончарова  и  как  должны  сложиться  отношения  с  женщиной,
способной к таким неожиданным метаморфозам? Он позавидовал Гончарову.
   - Очень мило с вашей стороны, что вы не даете меня в обиду, - сказал он
ему. - Но, так и быть, сделаем исключение для "знаменитой" Вали.
   - Ах, вот как? - удивился Гончаров. -  В  таком  случае  мое  заявление
теряет смысл. Ибо, предупреждаю вас, знаменитая наша Валя  потопит  вас  в
море вопросов. Она выспросит у вас  все,  что  ей  нужно,  дай  ей  только
начать. И про физику и про все, что хотите. Ну, пойдемте, я познакомлю вас
с остальными.


   В комнате, куда его ввели, было столько народу  и  шел  такой  громкий,
многоголосый разговор, что Ник не мог воспринять все это сразу, и, однако,
отдельные подробности с прежней необычайной ясностью откладывались  в  его
сознании.
   Он увидел и пианино, и ковер на стене в углу, где стояла тахта (заметил
даже, что узор ковра почти совпадает с узором ткани на тахте), и сверкание
массивного гранатового перстня на руке у  сидевшей  на  тахте  женщины,  и
мундштук из слоновой  кости  у  мужчины  рядом  с  ней.  На  стене,  подле
литографии Пикассо, Ник увидел летний  пейзаж,  написанный  маслом  и  так
мастерски, что; глядя на него, можно  было  почти  ощущать  жару,  давящую
тяжесть солнца на раскаленных  скалах  и  затуманенную  белесую  голубизну
моря.
   Ника познакомили с присутствующими, и он тотчас понял, что находится  в
обществе людей воспитанных и деликатных,  что  не  может  быть  и  речи  о
массовом интервью, относительно которого  предостерегал  его  Гончаров,  и
никто, даже в шутку,  не  станет  задавать  вопросов,  которые  заставляют
иностранца остро ощущать свою национальную обособленность и одиночество  в
чужой стране. Ник сидел и молчал,  а  кругом  кипел  оживленный  разговор.
Время от времени в комнату входила Валя, тихонько  присаживалась,  слушала
разговор, потом вставала и снова  уходила  в  соседнюю  комнату  выполнять
порученные ей обязанности - накрывать на стол. Ник наблюдал  за  девушкой,
пытаясь выяснить, все ли принимают как должное ее роль  хозяйки  дома.  Но
либо ее положение здесь было настолько хорошо известно,  что  не  вызывало
никаких комментариев, либо он просто-напросто вообразил и у Вали вообще не
было  никакого  "особого  положения"  в  этом  доме.  Его  интерес  к  ней
возрастал, но, думая о ней, он с тем же вниманием продолжал  рассматривать
тех, кто находился вокруг. Он едва вмещал в себе все эти впечатления.
   Оказалось, что он мог вполне сносно объясняться по-русски, если у  него
был всего один собеседник, который невольно  приноравливал  слова  и  темп
речи так, чтобы Нику легче было понимать, зато  он  совсем  терялся,  едва
только  разговор  становился  общим.  Слова  так  и  сыпались,  идиомы   и
непонятные намеки ставили его в тупик, он схватывал лишь обрывки  фраз.  И
слушал он так,  как  слушает  четырехлетний  ребенок,  которому  позволили
посидеть вечером попозже, вместе  со  взрослыми,  понимая  лишь  отдельные
слова, а остальное угадывая по  интонации,  мимике  и  реакции  слушающих.
Временами он вдруг особенно остро ощущал свою изолированность и погружался
в страшную черную пустоту внутреннего одиночества, но тут же брал  себя  в
руки, опасаясь, как бы другие чего-нибудь не  заметили  и,  глядя  на  его
застывшее лицо, не подумали бы, что ему скучно.
   Почти все, кто присутствовал здесь,  и  мужчины,  и  женщины,  были  не
старше сорока лет,  все  хорошо  одеты  и,  несомненно,  люди  мыслящие  и
талантливые. Если бы Ник мог хоть на минуту выключить слух  и  не  слышать
русскую речь, он легко представил бы себе, что находится не в России, а  в
какой угодно другой стране в обществе европейских или американских ученых.
Русский ковер на стене и за окнами колокольни и красные звезды  Кремля,  а
еще дальше ярко освещенный и уж конечно русский небоскреб - только  это  и
напоминало Нику, что он в Москве. И, пожалуй, то, что гости  держали  себя
свободнее, проще.
   Мужчины почти все были учеными. На круглом вращающемся  табурете  возле
пианино  сидел,  закинув   одна   на   другую   длинные   ноги,   нервный,
сардонического склада математик и  рассказывал  что-то,  явно  привирая  и
потешаясь. Самым благодарным слушателем был его сосед, грузный химик, - он
не переставая посмеивался над экстравагантными утверждениями  рассказчика,
особенно смешными потому, что тот с жаром их отстаивал. Математика  иногда
перебивал астроном -  человек  с  худой  аскетической  физиономией.  Этот,
поблескивая двумя передними стальными зубами, рассказывал длинные анекдоты
с таким простодушным,  слегка  даже  озадаченным  видом,  что  Ник  сперва
подумал было, что речь идет о чем-то очень серьезном, но, когда,  досказав
анекдот, астроном изобразил вдруг на лице полную растерянность, все так  и
покатились со смеху.
   Единственный из гостей, с кем Нику уже приходилось встречаться, был еще
совсем  молодой  физик  из  лаборатории  Гончарова;  он  прислушивался   к
разговору других с  застенчивой  улыбкой,  а  позднее  вечером  подошел  к
пианино и негромко, но безукоризненно точно сыграл несколько пьес Моцарта.
   Ника очень удивило, что наряду с учеными, которые, естественно, везде и
всюду собираются вместе, здесь среди прочих был  кинорежиссер,  молодой  и
долговязый. Он разговаривал только со своими соседями,  но  так  горячо  и
убежденно, что в ход шли и  мимика,  и  жесты.  Зятем  Гончарова  оказался
писатель в очках в стальной оправе - он то и дело дергал себя  за  длинные
волосы, отчего они все больше приходили в беспорядок, и  развлекался  тем,
что подзадоривал  словоохотливого  математика:  то  сам  начинал  городить
какие-то  небылицы,  то  выказывал  деланно  презрительное   недоверие   к
рассказам собеседника, то  грозил  пальцем  перед  самым  его  носом.  Все
собравшиеся были явно давнишними, близкими друзьями  -  они  все  кричали,
спорили, шутили, смеялись, обращаясь друг к другу на ты.
   Еще  более  удивительным  показалось  Нику  присутствие  среди   ученых
большеглазого, преждевременно поседевшего человека, который, закинув  ногу
на ногу, сложив руки  на  коленях,  сидел  по-кошачьи  неподвижно  и  лишь
медленно, с едва заметной улыбкой поворачивал голову из стороны в сторону,
следя за разговором. Но даже и это, казалось бы, совсем  простое  движение
было исполнено все той же кошачьей грации. Ник узнал, что этот  человек  в
свое время танцевал в балете, а теперь работает балетмейстером.
   Дамы были в основном женами присутствующих мужчин. Ник только  к  концу
вечера разобрался, кто чей муж.  Почти  все  женщины  ростом  были  пониже
американок, и так как в отличие от американок никто  из  них  особенно  не
заботился о диете, они могли похвалиться великолепной  кожей  и  красивыми
густыми волосами с живым блеском. Одеты дамы были гораздо строже, чем  это
принято в Америке: вырезы довольно глухие, ни обнаженных спин, ни плеч.  У
всех у них были свои специальности.  Одна  оказалась  редактором  журнала.
Жена математика, блондинка  лет  двадцати  с  небольшим,  считалась  бы  в
Америке красавицей, будь она дюймов на пять повыше и фунтов на  пятнадцать
полегче.  По  специальности  она  бала  паразитологом.   Жена   астронома,
сдержанно веселая, усталого вида женщина, производила впечатление человека
знающего и уверенного в себе, и Нику стало это понятно, когда он узнал  от
нее, что она врач-педиатр. Жена  балетмейстера,  тоже  лет  на  пятнадцать
моложе мужа, оказалась синологом. Она растерянно  и  беспомощно  смеялась,
когда кто-нибудь, желая подразнить ее, с невинным видом  просил  перевести
на китайский язык самые безобидные русские  фразы:  очевидно,  по-китайски
они звучали как нецензурные выражения.
   Разговор только  один  раз  коснулся  политики.  Когда  Валя  и  сестра
Гончарова пришли звать всех в столовую, астроном,  идя  с  Ником,  спросил
его, бывал ли он в Париже.
   - Де Голль для меня загадка, - сказал он  раздраженно,  словно  не  мог
найти формулы для простой мысли. Нет, он решительно не  мог  понять  этого
человека.
   За столом Ник оказался рядом с Валей. Она продолжала делить обязанности
хозяйки с сестрой Гончарова, и Ник стал снова гадать, какую же роль играет
она в его жизни. Сам Гончаров до сих пор  говорил  мало  -  гости  его  не
нуждались в поощрении к беседе. Но  здесь,  за  столом,  он  проявил  свою
обычную  активность.  Разговор,  смех  и  вино  привели  его   в   веселое
настроение. Он раскраснелся, охотно смеялся и  то  и  дело  прерывал  свой
рассказ, чтобы объяснить Нику по-английски, о чем идет речь.
   - Я им тут говорил о том времени, когда мальчишкой жил в Рязани.  Тогда
был голод...
   - Доктор Реннет понял, Митя, - сказала Валя по-русски, накладывая  Нику
в тарелку ветчины, осетрины, икры, сыру и салата. Ник впервые услыхал, что
Гончарова называют уменьшительным именем. Интересно, как Валя обращается к
Гончарову: на ты или более официально - на вы.
   - Рассказывайте дальше, - сказала она Гончарову.
   Если они и были любовниками, то отношений  своих  не  афишировали.  Ник
вдруг задал себе вопрос, почему, собственно, он  решил,  что  между  этими
двумя людьми  непременно  должны  быть  интимные  отношения,  и  сам  себе
ответил: потому лишь, что не мог себе представить такую женщину, как Валя,
без отношений с мужчиной. Ну, а Гончаров не слепой...
   - Я не все понял, - сказал  Ник  своей  соседке  негромко,  сквозь  гул
голосов. И добавил, уже по-английски: - Когда он говорил "там был  голод",
я разобрал не все слова.
   - Если не  понимаете,  то  должны  спрашивать  меня,  -  ответила  Валя
по-английски, с милой медлительностью  выговаривая  слова.  Она  поставила
перед Ником наполненную тарелку. - Я  буду  у  вас  спрашивать  английские
слова, а вы у меня - русские. Какого хотите  вина?  Я  думаю,  вам  больше
понравится грузинское, оно более сухое - американцы, кажется, предпочитают
сухие вина.  И  сухой  мартини.  Кстати,  что  такое  мартини?  В  романах
Хемингуэя герои только и делают,  что  пьют  мартини.  -  Она  перешла  на
русский, и Ник схватывал смысл того, о чем она говорит.  -  Это,  наверно,
что-нибудь очень вкусное. Вы сумели бы приготовить мартини?
   - А здесь есть джин? -  проговорил  он  совсем  тихо,  почему-то  вдруг
застеснявшись своих слабых познаний в русском языке.
   - Джин? -  Да,  она  слыхала  о  таком,  но  никогда  не  пробовала.  -
Что-нибудь вроде водки?
   - В крайнем случае можно вместо джина водку.
   - Водку я не люблю.
   - Тогда вам и мартини не понравится.
   - Но ведь в мартини есть и еще что-то, кроме джина?
   - Вермут. Вермут здесь есть?
   - Вермут