уты  повторялись  все  чаще  и
чаще. Ник знал, что у нее много работы, но чувствовал, что дело не  только
в этом.
   Он постоянно думал о ее словах: "Я найду способ убежать  от  тебя!",  и
вдруг однажды вечером его осенила пугающая догадка.
   - Что-то я давно не видел Хэншела, а ты? - внезапно спросил он.
   - Я видела, - чуть поколебавшись, ответила  Анни.  Они  сидели  в  кафе
"Арарат", в той половине, где столики стоят на возвышении. Низкий  потолок
был расписан ярким орнаментом, за спиной у них  горели  краски  освещенной
боковым светом панорамы, и записанный  на  пластинку  голос  Ива  Монтана,
поющего "C'est si bon", казалось, несся с вершины Арарата, с бурых  холмов
вокруг озера Севан, из увитых виноградом развалин на скале. - Я видела его
вчера, - добавила она.
   - Вот как?
   - Я работала с ним. У него было совещание в министерстве, и  он  просил
меня подробно записать все, что будут говорить и русские, и он сам. Вместо
того чтобы переводить сразу, я просто все записывала, а потом перевела для
него с русского на английский. Совещание тянулось два часа. Он отвез  меня
домой, но мы почти не разговаривали. Впрочем, он спрашивал о тебе.
   - Да? - сухо спросил Ник. - А потом?
   - Что - потом?
   - Он отвез тебя домой, а потом что? Он был у тебя, когда я звонил?
   - Да нет же. Просто мне нужно было работать. Я  должна  была  перевести
для него мои записи, чтобы после заняться своей статьей.
   - А потом он пришел за твоими записями?
   - Нет, - спокойно ответила Анни. - За ними приехал шофер из посольства.
   - А когда я звонил, почему ты не сказала, что виделась с ним?
   - Потому что в это время я уже покончила  с  записями  и  работала  над
своей статьей. И Хэншел как-то вылетел у меня из головы. - Анни  нахмурила
брови. - Ты же не спрашиваешь о других людях, с которыми я работаю.
   - У меня особое отношение к Леонарду, - сказал он. - Когда он был  моим
шефом, мне нравилось работать с ним - он умел воодушевить и прочее, и  все
же в последнее время, зная, к чему он меня склоняет, я стал почти  бояться
его.
   - Не понимаю, почему ты так не  хочешь  ехать  в  Вену.  По-моему,  нет
проблемы важнее, чем та, которую там предстоит решить.
   - Меня беспокоит  не  цель  поездки,  а  причины,  по  которым  Леонард
настаивает на ней, и его отношение  ко  мне.  Он  хочет,  чтобы  я  бросил
попытки вернуться к исследовательской работе. Он хочет, чтобы  я  признал,
что с этой стороной моей жизни покончено навсегда, а я не могу.
   - Но ведь ты же ведешь исследовательскую работу.
   - Нет, - тихо произнес Ник. - Это только видимость. А в душе - нет.
   Анни помолчала.
   - И все-таки мне не понятно, почему ты расспрашивал о нем в таком тоне,
- сказала она, подняв на него глаза. - Ты думаешь, я стану на его сторону?
   - Нет, - медленно сказал Ник. - Этого я не думал.
   - Тогда почему же?
   - Должно быть, я стараюсь понять, что же изменилось. Временами  у  меня
такое чувство, будто ты где-то далеко от меня, будто  ты  меня  все  время
отстраняешь.
   Анни ничего не ответила.
   Ник тоже помолчал, сердясь на себя и на нее.
   - Вероятно, я ревную.
   - К Леонарду?
   - Ты называешь его Леонардом?.. А почему же  и  не  к  Леонарду?  Он  -
мужчина. Он распрощался с научной работой, но не распрощался с жизнью. Что
из того, что он женат? Он женат на невозможной женщине.
   - Однако он живет с ней тридцать с лишним лет.
   - Он и это тебе рассказал? Есть люди, которые тянут осточертевшую лямку
потому, что  жизнь,  по  их  мнению,  не  что  иное,  как  соревнование  в
выносливости. Хэншел  из  таких.  Но  скоро  он  обнаружит,  если  еще  не
обнаружил, что обманывает самого себя, и тогда он взбунтуется. Ты  женщина
как раз такого типа, к которому его давно влечет,  женщина,  которая,  как
ему кажется, поймет его.
   Анни накрыла его руку своей.
   - Не терзайся так из-за него. Леонард Хэншел тут ни при чем, -  ласково
сказала она. - И вряд ли  я  принадлежу  к  какому-то  определенному  типу
женщин.
   - Знаю, - сказал он, мгновенно смягчаясь. - Ты необыкновенная, Анни. Но
все же я боюсь Леонарда. Ты мне как-то сказала, что найдешь способ убежать
от меня, и таким способом может оказаться Леонард.
   - Я же говорю - Леонард тут ни при чем, - мягко повторила она.  -  Дело
только во мне. Я не переродилась в мгновение ока  в  тот  день,  когда  мы
встретились. Я все та же, со своей собственной жизнью, со  всем,  что  мне
пришлось пережить. Я тебе это говорила, а ты хоть и был добр ко мне,  хоть
и старался быть  чутким,  но  все  же  вел  себя  так,  будто  меня  можно
разубедить.
   - Но я был прав.
   - Что толку быть правым, когда все равно ничего не получается?  Я  знаю
только одно: с каждым днем становится яснее, что я - это я, а ты - это ты;
и то, что я сказала о тебе и обо мне в ту ночь, когда ты остался  у  меня,
подтверждается все больше и больше.
   - Но что ты обо мне сказала? Полно тебе,  Анни!  Ты  только  выискивала
причины, почему нам с тобой невозможно быть вместе.
   - Нет. Я просто старалась быть с тобой предельно честной, - сказала она
с расстановкой.
   - Ты сказала, что тебе страшно терять всех, кого ты любишь. Но  я  ведь
здесь, Анни. Я никуда не уйду и всеми силами стараюсь понять тебя.
   - Я все-таки думаю, - сказала она, - что если бы ты и вправду нашел то,
что хочешь и что тебе необходимо, то понял бы меня очень ясно. И не  нужно
было бы никаких объяснений. А так как я сердцем чувствую, что  ты  хоть  и
здесь, но только по пути куда-то, значит, я для тебя еще  не  все;  и  раз
так, то я считаю, что расставание неизбежно... Меня нужно  найти,  Ник,  -
беспомощно сказала  она.  -  Мне  нужно,  чтобы  меня  нашел  кто-то,  кто
действительно искал меня, и я должна знать, что он искал именно  меня.  Ты
мог бы разглядеть меня, Ник, если бы смотрел на меня, но ты ищешь  чего-то
совсем иного!


   Она  была  просто  женщиной,  испытавшей  много  горя,  но  так  и   не
примирившейся с  ним.  Тени  реяли  над  кладбищем  ее  утраченной  любви,
погибших дружб, ушедших жизней, призраки, которые появлялись  и  исчезали,
когда им вздумается, не считаясь ни с полночным боем часов, ни с петушиным
криком, и вызывали смутную тоску, отраженную в ее глазах.
   Как она ни была счастлива с  Ником,  это  счастье  умерялось  бездонным
страхом, что в один прекрасный день она позвонит ему по телефону и услышит
бесконечные гудки в пустоте, а его не будет, или что она станет ждать  его
на углу, где они  условились  встретиться,  и  пройдет  через  все  стадии
нетерпения, злости, страха и наконец тоскливого сознания, что он не придет
никогда. Или будет напрасно ждать у себя дома, прислушиваясь, не  зазвонит
ли звонок у двери.
   Ей представлялось, что в поисках того, к чему он так стремится, Ник  то
бежит, то плетется, спотыкаясь на каждом шагу, что он подвержен  тревогам,
беззащитен против разочарований, помнит о женщине, только когда он с  нею,
и похож на человека, который бежит ночью по лесу, натыкается  на  деревья,
судорожно хватается за ствол, стараясь понять, что это встало на его пути,
потом, широко открыв глаза в темноте и забыв о  деревьях,  мчится  дальше,
пока не натолкнется на новое препятствие.
   Снова и снова она ловила себя на мысли о том,  почему  нельзя  сместить
время,  почему  не  случилось  так,  что  сначала  бы  он  обрел  душевное
равновесие, а потом они бы встретились - ведь в нем она  наконец-то  нашла
человека, которого могла бы полюбить без оглядки, с  которым  готова  была
прожить всю свою остальную жизнь.
   Она страстно надеялась, что у нее хватит сил, чтобы порвать с ним, пока
не поздно. Пусть продолжает свои беспощадные искания, пусть даже ищет  то,
что ему нужно в другой женщине; а потом, когда он достигнет цели,  отопрет
потайную дверь, за  которой  скрыто  сокровище,  они,  быть  может,  снова
встретятся и начнут с  того,  на  чем  остановились.  Если  бы  была  хоть
малейшая возможность помочь ему, она сделала бы все, что может,  пошла  бы
на любые жертвы,  но  она  уже  слишком  хорошо  знала,  как  бессмысленно
говорить с человеком, который слышит только внутренние  голоса.  Несчастье
было неотвратимо, как завтрашний день.
   В первый раз, когда Леонард Хэншел предложил ей средство побега, она не
поняла  этого,  потому  что  Хэншел  представил  его   как   средство   не
расставаться с Ником - на это он, собственно,  и,  метил.  Но  когда  Анни
узнала, что  Ник  отказывается  ехать  в  Вену,  а  Хэншел  повторил  свое
предложение, ей вдруг стало ясно, что это для нее может означать.
   - Откровенно говоря, я не понимаю, как вы можете отказываться, - сказал
Леонард.  -  За  то  время,  что  я  здесь,  мои  настроения   значительно
изменились, хотя я и сам точно  не  знаю,  в  какую  сторону  и  до  какой
степени. - Он засмеялся. -  Знаю  одно:  я  жду  венского  совещания,  как
никогда еще не ждал. Оно само станет исторической эпохой  или  по  крайней
мере положит ей начало. Как вы, журналистка, решаетесь пропустить такое?
   Она улыбнулась.
   - Если надумаю, я позвоню вам.
   - Хорошо, - сказал он спокойно. - Во всяком случае, я вам  позвоню  еще
раньше.
   Хэншел позвонил Нику накануне своего отъезда  из  Москвы.  В  его  тоне
появилось что-то новое. Он предложил Нику позавтракать вместе.  Голос  его
был серьезен и почти настойчив, но тем не менее Ник ответил:
   - Я должен быть в институте между девятью и четвертью десятого.
   - Ничего, - сказал Хэншел. - Я уже одет и могу приехать  к  вам  сейчас
же. Я с шести часов на ногах - укладываюсь.  А  то  я  уже  не  смогу  вас
повидать - самолет отправляется рано.
   Он явился  в  гостиницу  "Москва"  в  четверть  восьмого  и,  пока  Ник
одевался, заказал завтрак. Когда Ник, одевшись, вышел к нему, он задумчиво
стоял у окна.
   - Ну как, удалось вам чего-нибудь добиться?  -  спросил  Хэншел,  глядя
вниз, на улицу.
   - Пока еще трудно сказать, - ответил Ник: - Сначала ничего не выходило,
но сейчас я вспомнил кое-какие способы, и мне не терпится их испробовать.
   - Как вы с ним? - обернувшись, многозначительно спросил Хэншел.
   - Мы прощупываем друг друга. Внешне все прекрасно, но стоит нам копнуть
чуть глубже общих мест... Впрочем, вас ведь интересует совсем не  это.  Вы
даже не слушаете, что я говорю.
   - Ей-богу, этот  город  просто  меня  ошарашил,  -  раздраженно  заявил
Хэншел. - Я был совсем не  подготовлен  к  тому,  что  меня  здесь  ждало.
Конечно, у меня было предвзятое представление, основанное отчасти на  том,
что у нас писали о них, и отчасти - на их собственных  словах.  А  истина,
оказывается, даже не лежит где-то посередине - она иная, совершенно  иная.
Вообще говоря, когда начинаешь выяснять разницу между двумя обществами, то
оказывается, что у нас можно найти эквивалент почти для всех типов,  какие
встречаешь здесь... У них, как и у нас, есть свои жулики, мошенники и путы
и есть хорошие, честные, порядочные  люди,  которые  не  бросают  слов  на
ветер. Но, несмотря на все это разнообразие, они не такие, как  мы.  Плохо
ли это или хорошо, но они серьезнее нас и в  общем  гораздо  сплоченнее  -
опять-таки не знаю, хорошо это или плохо. Но вот  что  меня  действительно
поразило - они в гораздо большей степени обороняются от  нас,  чем  мы  от
них, чтобы мы себе  там  не  внушали.  Знаете  ли  вы,  например,  работал
Гончаров над атомной бомбой или нет?
   - Не знаю, - сказал Ник. - Об этом как-то не было разговора, да и  вряд
ли он состоится. При нынешнем положении любой  вопрос  такого  рода  будет
воспринят настолько неправильно, что может  погубить  все.  Я  не  намерен
затрагивать эту тему. А почему вы об этом спросили?
   - Просто для подтверждения своих  мыслей.  Если  он  даже  работал  над
бомбой, то я сильно сомневаюсь, чтобы у него или любого  другого  русского
физика возникли такие вопросы и  сомнения,  которыми  терзались  наши.  Не
знаю, что они там сделали, но делали они это  в  оборонительном  состоянии
духа. - Мы первые создали бомбу, и это стало для них  опасностью,  которую
надо было отразить любыми  средствами.  Если  Гончаров  и  занимался  этим
делом, он, наверно, чувствовал то же, что и вы в сорок третьем году, когда
все мы думали, что немцы нас опередили, но никогда в душе у него не  будет
того, что было у вас в сорок шестом, когда мы узнали, что у  русских  тоже
есть бомба. - Хэншел помолчал, рассеянно затягиваясь сигаретой. - Никогда.
Представляете себе, какое у них огромное психологическое преимущество?
   - И что же из этого следует? - спросил Ник.
   - Я и сам еще не знаю. Либо это приведет к миру, либо мы обретем  в  их
лице такого беспощадного противника, какого мы еще не видели. Лучше бы  уж
это привело к миру.
   - А вы сильно изменились, Леонард, - заметил Ник, помолчав. - Раньше вы
никогда не относились так серьезно к своему делу.
   - Я всегда относился к нему серьезно, - медленно сказал Хэншел.  -  Мне
не хватало только умения ориентироваться.  Дело  в  том,  что  я  не  знал
толком, с кем веду переговоры. Для меня эти люди были  только  юридической
стороной, чем-то весьма отвлеченным. Я не понимал, что их линия  поведения
непосредственно порождена жизнью и стремлениями двухсот миллионов человек,
наделенных той же силой и теми же слабостями, что и мы.
   - В таком случае, - сказал Ник, - я вам теперь едва ли нужен.
   Хэншел взглянул на него с удивлением.
   - Наоборот, вы мне будете нужны больше, чем когда-либо. Как бы все  это
ни кончилось, но прежде чем положение улучшится,  оно  станет  значительно
хуже. Я пробыл здесь достаточно, чтобы почуять, куда дует советский ветер,
но это вовсе не значит, что другие будут того же мнения, что и я. И это не
означает,  что  советские  члены  комиссии  захотят   понять,   что   наша
официальная позиция тоже так или  иначе  связана  с  настроениями  широких
американских кругов. Меня интересуют ваши отношения с  Гончаровым  потому,
что вы оба работаете в исключительно благоприятных условиях. Вам не  нужно
выполнять никаких директив, и если вы отстаиваете какие-то  точки  зрения,
то это касается лишь вас двоих. Вы просто  два  человека,  работающие  над
проблемой, которая интересует вас обоих одинаково. Но  когда  заседаешь  в
комиссии и обязан защищать политику государства, то  какой  же  тут  может
быть личный  контакт?  Человеческая  искренность,  столь  необходимая  для
взаимопонимания, нам в конечном счете недоступна, хотя повлиять на нее  мы
при всем желании не можем.  Она  определяется  в  высших  сферах,  где  мы
являемся всего лишь консультантами.
   - Но вы только подтверждаете мои возражения. К чему мне заниматься тем,
что, как вы сами говорите, совершенно бесполезно?
   - Я не говорил, что  такая  работа  сейчас  бесполезна.  Мы  нащупываем
возможности, хотя и бессильны использовать их для какого-либо  соглашения.
Мы как-никак создаем атмосферу, чтобы  к  тому  времени,  когда  состоится
совещание на высшем уровне, иметь наготове какие-то формулировки, а там уж
они сами будут выбирать из них наиболее приемлемые и осуществимые.  Теперь
скажу вам честно: до сих пор я уговаривал вас ехать со мной  по  причинам,
не имеющим ничего общего с вашей работой.
   - Это я отлично понял.
   - Ладно, сознаюсь. Быть может, эти причины до некоторой степени  влияют
на меня и сейчас. Если так, то это помимо моей воли. - Он встал. -  С  тех
пор как я живу здесь, у  меня  появилось  новое  ощущение  конечной  цели.
Что-то во мне действительно изменилось, Ник, моя работа  приобрела  смысл,
какого я не видел прежде. Мне  кажется,  я  довольно  точно  определю  это
ощущение, если скажу, что в конце  каждого  дня  я  с  нетерпением  ожидаю
завтрашнего утра, и если это не значит жить полной  жизнью,  то  я  уж  не
знаю, что такое полная жизнь. Давно уже  со  мной  этого  не  было.  -  Он
повернулся к Нику и взглянул ему в лицо. - А у вас  есть  такое  ощущение.
Ник?
   Ник помолчал, потом медленно покачал головой.
   - Нет, - признался он. - О завтрашнем утре я думаю со слабой  надеждой,
что мне удастся как-то возместить сегодняшние срывы и  разочарования.  Это
совсем не то, что ждать  завтрашнего  утра,  как  продолжения  сегодняшних
удач. Нет, - добавил он,  -  если  вы,  наконец,  обрели  такое  ощущение,
значит, вы нашли то, что я только ищу.
   - Больше нажимать на вас не буду. Захотите ехать - хорошо, не  захотите
- тоже хорошо. Но лучше поедем со мной завтра, и, может, в Вене вы найдете
то, что нашел для себя я.
   - Нет, - отказался Ник. - Ничто меня не заставит бросить  свое  дело  и
уехать отсюда в Вену.
   Хэншел уже натягивал пальто.
   - Да? - весело спросил он. Во взгляде  его  мелькали  лукавые  искорки,
заставившие Ника усомниться в искренности его признаний.  -  Что  ж,  быть
может, я  вам  приготовлю  маленький  сюрприз  и  вы  еще  передумаете.  -
Насмешливо улыбаясь, он пошел к двери. - Я позвоню вам, если это случится.
   - Погодите, Леонард. Что вы еще задумали, черт возьми?
   Хэншел засмеялся; как всегда, когда ему удавалась какая-нибудь шуточная
мистификация, он был в восторге.
   - Слушайте,  Ник,  вы  меня  достаточно  знаете  -  я  могу  переменить
убеждения, но не меняю своей тактики!


   Им овладело внезапное смятение, и, едва за Хэншелом закрылась дверь, он
позвонил Анни. Он спросил,  свободна  ли  она  сегодня  вечером.  Смятение
перешло в тревогу, когда Анни ответила, что еще не знает. Объяснение  было
вполне правдоподобным:  она  должна  быть  на  обсуждении  сценария  одной
английской кинокартины, который она перевела на русский для дубляжа.
   - И я не знаю, когда это кончится  -  может,  в  половине  седьмого,  а
может, затянется и до девяти. Позвони мне, когда освободишься.  Если  меня
не будет дома, значит, я на киностудии, и тогда  я  сама  позвоню  тебе  в
гостиницу, как только освобожусь. - Это его успокоило, но Анни добавила: -
Если у тебя возникнут другие планы, ты, пожалуйста, меня не жди. Я не хочу
тебя связывать, ведь у тебя осталось так мало времени!
   Быть может, с ее стороны  это  была  просто  заботливость,  однако  еще
больше, чем ее явная неохота связывать себя обещанием, его встревожило то,
что она, видимо, спокойна, хотя ей следовало бы огорчиться.
   - Хэншел завтра уезжает, - сказал он.
   Анни ответила, что знает, но по ее ровному тону он не мог  понять,  как
она к этому относится.  Ника  раздосадовала  ее  уклончивость,  тем  более
сейчас, когда ему хотелось скорее погрузиться в  работу.  У  него  нет  ни
времени, ни терпения разбираться в этом. Сегодня ночью он лежал без сна  -
ему показалось, что он нашел наконец уязвимое место в способе  вычислений,
которым пользовался Гончаров, и ему не терпелось проверить  свою  догадку.
Разговор с Анни не успокоил его, но, очевидно, нет  смысла  настаивать  на
более определенном ответе, да и некогда. Он торопился в институт.
   Но и там его ждало разочарование: Гончарова не будет в лаборатории  все
утро,  вчера  днем  он  уехал  в  Дубну  -  центр  ядерных   исследований,
находящийся  в  восьмидесяти  милях  от  Москвы,  и  звонил  оттуда,   что
задержится на совещании. Он рассчитывает  вернуться  часа  в  два-три,  не
позже. Он просил передать Нику, чтобы тот обращался со всеми  вопросами  к
Панину, одному из его ассистентов.
   Все это рассказал ему сам Панин, круглолицый,  розовый,  с  ямочкой  на
подбородке, как у херувима. Волосы его буйно вились надо лбом  каштановыми
кольцами. Ник, однако, уже знал, что у Панина ум, как нож.  Тридцатилетний
Панин находился как раз у черты, отделяющей  людей,  которые  по  возрасту
могли участвовать в войне, от тех, кто в те  годы  были  еще  подростками.
Люди, перешедшие эту черту, выглядели, на взгляд американца, лет на десять
старше, чем полагалось бы по возрасту; а те, кто еще находились за чертой,
даже люди лет под тридцать, сохраняли младенческую свежесть - очевидно,  у
них  было  затянувшееся,  бережно  опекаемое  детс