изнь, оставив после себя только тишину, длившуюся несколько пустых минут.
   - Она очаровательна, - сказал Ник.
   - Да, - согласился Гончаров. -  И  я  сообразил  это  только  позавчера
вечером, когда сестра впервые привела ее ко мне домой.
   Ник,  пораженный,  молча  посмотрел  на  него.  Впервые?  Так,  значит,
никакого романа тут и нет? "Но ведь она называла вас  Митей!"  -  чуть  не
сорвалось у него с языка, однако он вовремя остановился.
   -  Вы  хотели  что-то  сказать?  -  проговорил  Гончаров,   внимательно
наблюдавший за выражением его лица.
   - Только то, что если все ваши  приборы  так  оригинальны,  то  с  моей
стороны было бы даже оскорбительным продолжать выискивать изъяны.
   - Ну, какое же тут оскорбление! - сказал Гончаров, чуть улыбнувшись.  -
Если вы не найдете никаких  изъянов...  -  Он  замолчал,  и  это  молчание
заставило Ника бросить на него быстрый взгляд, - тогда нам придется искать
причину наших разногласий в чем-то другом, - заключил Гончаров и улыбнулся
пошире. - Видите, таким вот способом я думаю убедить вас, что  ошибаюсь-то
не я...
   В этот день Ник дважды звонил Анни  из  института.  В  первый  раз  она
согласилась встретиться с ним где-нибудь вечером, но,  когда  он  позвонил
вторично, она пригласила его к себе, сказала, что приготовит ужин. За  эту
неделю Ник виделся с ней всегда,  когда  она  была  свободна  по  вечерам.
Квартира Анни была на улице Фурманова, в доме, который  когда-то,  десятки
лет назад, принадлежал Союзу советских  журналистов  -  тогда  иностранным
корреспондентам еще разрешалось жить в одном доме с работниками  советских
газет. И хотя Союз  журналистов  уже  давно  отказался  от  этого  дома  и
советские писатели давно из него выехали, в двух квартирах  все  еще  жили
иностранцы. Остальные  жильцы  этого  старого  дома  были  русские,  самых
различных профессий.
   Невзрачный подъезд и косые ступени здесь были так же запущены, как и  в
старых домах на Колумбус-авеню, куда Ник еще мальчиком заходил, бывало,  к
приятелям.
   Когда он один шагал по арбатским переулкам или встречался на лестнице с
жильцами дома, где жила Анни, Ник испытывал то же чувство,  что  и  в  тот
вечер у Гончарова: словно он перешагнул через невидимую черту в иной образ
жизни, - жизни, которую он в то же время продолжал  по-прежнему  наблюдать
со стороны. Трудно было определить, какое место в ней занимает Анни. Когда
они, идя вдвоем, сталкивались с  теми,  кто  жил  в  ее  доме,  одни  были
приветливы, другие сдержанно вежливы, а некоторые  просто  смотрели  мимо,
словно не замечая их.
   С теми, кто был настроен дружески, Анни  была  мила,  любезна  -  снова
такая, какой была тогда,  когда  в  первый  раз  показывала  Нику  Москву;
чувствовалось, что он  стал  для  нее  родным,  этот  город,  который  она
понимает, на языке которого говорит, с  которым  делит  прошлое.  В  такие
моменты Ник обычно ждал, стоя ступенькой ниже, пока Анни,  улыбаясь,  вела
недолгий разговор с одной из соседок. Они говорили  слишком  быстро,  Нику
трудно было их понять, он  ловил  какие-то  обрывки  -  расспросы  Анни  о
неведомых ему Алешах, Наташах или Сережах, на что  соседка  отвечала,  что
"все  в  порядке",  либо,  воздев  руки,   начинала   вечную   жалобу   на
девчонок-подростков: слишком много думают о мальчиках и  слишком  мало  об
уроках. Женщины перекидывались словами,  вздыхали,  улыбались,  покачивали
головой. А Ник скользил взглядом по тонкой талии Анни, по линии ее спины -
Анни всегда держалась очень прямо, -  по  мягким  рыжим  прядям  волос  на
висках, где кожа была такой  гладкой  и  прозрачной.  Нежность  и  чувство
обладания туманили ему голову, ему хотелось тут же  прикоснуться  к  Анни,
провести рукой по изгибу ее тела от талии до бедра.
   Наедине с ним Анни была совсем  другой,  непохожей  на  ту,  какой  ему
приходилось видеть ее раньше. Эта другая  Анни  появлялась  только  тогда,
когда  запирались  все  двери  и  каждый  уголок  был  обшарен  в  поисках
притаившейся опасности.  Только  тогда  Анни  могла  быть  счастлива.  Она
оживлялась, становилась разговорчивой, руки ее  находились  в  непрерывном
движении - легким поворотом запястья, раскрытием сжатых  пальцев,  мольбой
вытянутых вперед ладоней она как будто каждый раз добавляла к своему смеху
какое-то особое значение. Иной раз она вдруг, подойдя сзади, обвивала  его
шею руками или в притворной ярости начинала тянуть  его  зубами  за  мочку
уха, приговаривая:
   - Это все мое, слышишь? Только мое!
   Потом внезапно, от какого-нибудь случайно вырвавшегося  у  Ника  слова,
вся застывала. Руки у нее медленно опускались,  она  взглядывала  на  него
настороженно, подозрительно, недоверчиво, и вдруг возникала бурная  ссора,
причем Ник, хоть убей, не мог понять, что же он такое  сказал,  что  могло
так ее расстроить.
   Она была вспыльчива, и дурное настроение проявлялось  у  нее  в  резком
повороте головы, в сердитом блеске глаз, в сжатых губах, но уже через пять
минут она снова смеялась или кидалась в кухню, потому что забыла подать  к
столу то, что купила  специально  для  Ника:  два  дня  назад,  когда  они
проходили мимо рыбного магазина, он, между прочим,  заметил,  что  раки  -
"это прелесть". Когда Анни бывала счастлива, она бегала бегом,  будто  все
должно было делаться безотлагательно и притом разом. Энергия так и била из
нее, она просто не могла не торопиться.
   А еще через час, во время антракта в театре, она прохаживалась рядом  с
Ником, спокойная, уравновешенная, и приветливо кивала, завидев кого-нибудь
из знакомых.
   Они стали любовниками, побуждаемые непреодолимой тягой  друг  к  другу,
они задыхались от переполнявших их чувств. Но Анни, прижимаясь к нему,  не
переставала шептать с тоской, с душевной мукой:
   - Нет, нет, нет!
   И отталкивая его, она вдруг вся обмякла и уже безвольно  лежала  в  его
объятиях, отвернув лицо, трагически сдвинув брови,  смотрела  на  стену  и
ждала. А потом, так и не отрывая взгляда от стены, она в отчаянии не могла
произнести ни слова, хотя долго еще ласково гладила Ника по голове и лицу.
С протяжным беззвучным вздохом она вышла  наконец  из  своего  оцепенения,
повернула к Нику голову и, глядя  на  него  с  бесконечной  жалостью,  еле
слышно проговорила:
   - Ах, Ник, Ник, бедный мой! - Остального она так и не досказала. И  тут
в первый раз  Ник  вдруг  отчетливо  понял,  насколько  реальна  опасность
потерять Анни. Он уже не сомневался, что она способна убежать от  него,  и
одна мысль об этом повергала его в ужас.


   Всю эту неделю Ник ходил в институтскую  лабораторию  каждый  день.  По
утрам было свежо, ясно и ветрено. То и дело срывался ветер, дохнув холодом
сквозь тепло бледных солнечных лучей, и тотчас стихал, не дав времени даже
поежиться. И всю неделю,  работал  ли  Ник  в  лаборатории  Гончарова  или
проводил вечера с  Анни,  его  не  покидало  ощущение  такого  же  зыбкого
непостоянства во всем.
   Чем  подробнее  знакомился  он  с  приборами  Гончарова,  тем   большим
уважением  проникался  к  нему  и  тем  невероятнее  казалась  возможность
какой-либо  технической  ошибки.  В  области  изучения  космических  лучей
счетчики  Гейгера  уже  почти  не  применялись,   но   советские   ученые,
по-видимому, не хотели дожидаться новой техники и пока что с  беспримерным
усердием совершенствовали то, что имелось под руками. В одной  лаборатории
Гончарова можно было насчитать тысячи счетчиков Гейгера,  разной  длины  и
разных диаметров, от самых маленьких, размером с карандаш, и  до  крупных,
длиною больше чем в два фута, и все они были сделаны безукоризненно.
   Ник целый час наблюдал за работой лабораторного стеклодува,  моложавого
плотного человека с беспрестанно падающими на глаза каштановыми  волосами.
Он ловко запаивал один электрод за другим, движения  его  широких  сильных
рук были уверенны и скупы. Кожа на кончиках  пальцев  давно  уже  потеряла
чувствительность и загрубела от постоянных ожогов, но эти  пальцы  держали
стекло с такой легкостью, будто оно было из воздуха. Стекло и само по себе
было интересной новинкой для Ника - настолько твердое, что еле поддавалось
кислородному пламени,  оно  тем  не  менее  непосредственно  спаивалось  с
латунью.
   Работая, стеклодув чуть заметно улыбался, как  человек,  поглощенный  и
довольный тем, что он делает, но,  когда  Ник  наконец  собрался  уходить,
стеклодув  вынул  из  корзины  превосходно  сделанный  тоненький   счетчик
толщиной с папиросу и длиною в  шесть  дюймов.  Взглянув  на  Гончарова  и
получив в ответ утвердительный кивок, он протянул счетчик Нику.
   - На память, - просто сказал он, как бы приветствуя знатока. - От меня.
   Чем чаще Ник виделся с Гончаровым, тем яснее понимал, что за его мягкой
вежливостью скрывается человек, куда более  сложный,  чем  кажется;  но  и
жизнь, которой жил  Гончаров,  и  общество,  которое  его  породило,  были
слишком далеки от жизненного опыта самого Ника, и, разумеется, он  не  мог
понять всего сразу.
   В буфете, приютившемся  в  углу  институтского  зала,  Ник  и  Гончаров
присели закусить - копченая колбаса, бутерброды с сыром и пиво, - и  между
ними тотчас же завязалась типичная застольная беседа  физиков:  они  стали
обсуждать  возможности  получения  спектра  гамма-лучей,  который  мог  бы
доказать, что яркость некоторых Сверхновых  звезд  порождена  аннигиляцией
вещества антивеществом.
   - Тут нужен всего миллиард электрон вольт, - сказал Гончаров. - Значит,
придется проникнуть в верхние слои  атмосферы.  Или  выйти  в  космическое
пространство, - добавил он, задумчиво жуя бутерброд.
   - Космическое  пространство...  -  повторил  Ник.  -  В  Москве  меньше
автомобилей, чем в любой другой столице мира,  но  нет  на  свете  другого
города, где бы физик так спокойно говорил об эксперименте в верхних  слоях
атмосферы или в космическом  пространстве.  Для  вас  энергия  в  миллиард
электрон вольт - сущий  пустяк,  а  в  сегодняшней  газете  написано,  что
большой процент колхозов до сих пор не электрифицирован.
   Гончаров засмеялся.
   - Да, у нас еще существуют такие противоречия,  но  не  они  определяют
нашу жизнь, и они - только временные. Конечно, вы можете встретить  людей,
которые будут защищать и кучи мусора во дворах, и плохие жилищные условия,
и грязные скатерти, будто все  это  хорошо  хотя  бы  только  потому,  что
существует в социалистическом обществе. Есть  такие  люди,  которые  будут
страстно утверждать, что наши грязные лужи все же чище, чем ваши.  Да,  вы
правы, сегодня наша физика стоит на более высоком уровне, чем наши бытовые
условия. Но ведь не всегда же так будет, и если даже сейчас  это  так,  то
что же тут плохого?
   - Я не говорю, хорошо это или плохо, - сказал Ник. - Я  просто  отмечаю
основное различие между нами.
   - Да ведь и различие это тоже временное... Вы не представляете себе,  с
какой быстротой у нас совершаются перемены. Должно  быть,  если  вспомнить
прошлое нашей страны, может показаться удивительным, что я, именно я, сижу
в этом здании и работаю над научной проблемой, однако, честное слово, я не
вижу в этом ничего удивительного. То, что  я  здесь,  мне  кажется  вполне
естественным. И таких, как я, - множество.
   - Разве в вашем происхождении есть что-то необычное?
   - Вот в том-то и дело. Ровно ничего. Дед мой был  очень  бедный,  очень
невежественный, фанатически религиозный крестьянин. Я родился в его  избе,
под Рязанью. Вся семья  ютилась  в  одной-единственной  грязной  и  тесной
клетушке. Дед был человек жестокий. Он не любил ни меня, ни мою  мать,  ни
отца. Недавно кончилась гражданская война, и,  помню,  у  всех  была  одна
забота - как бы прокормиться. Из города приезжали люди, выменивали  у  нас
продукты - так мы  жили.  Надували  горожан,  как  могли.  Дед  все  время
ссорился с матерью, потому что она хотела, чтобы все было по-честному. Она
жалела людей, приезжавших к нам за продуктами. Ссоры не прекращались. Отец
не выдержал и уехал в Москву. В те годы работы на всех не хватало, но  ему
как-то удалось устроиться на фабрику дворником. Он еще мальчишкой  ушел  в
армию, провоевал две войны и к двадцати шести  годам  остался  без  всякой
специальности. Он  поселился  в  маленькой  комнатушке  вместе  со  своими
знакомыми и наконец выписал нас. Таким-то образом я попал в Москву и  стал
ходить в школу. Как видите, ничего примечательного тут нет. Примерно такую
же историю можно рассказать о каждом, кого вы видели  у  меня  в  субботу.
Кстати, надо будет на днях  опять  собраться,  -  более  оживленным  тоном
сказал Гончаров. - Или поедем в воскресенье на дачу, к моим друзьям,  пока
они не переехали в Москву.  Думаю,  вам  это  доставит  удовольствие.  Там
интересное общество - ученые, писатели, актеры...
   - Постойте, - сказал Ник. - Минуту назад вам было шесть  лет,  вы  были
сыном дворника, жили в  одной  квартире  с  другой  семьей.  А  сейчас  вы
приглашаете меня ехать за город на вашей собственной  машине  к  известным
ученым, писателям и актерам. Должно же было что-то случиться за это время?
   - А что могло случиться? - удивился Гончаров. - Я пошел в школу.  -  Он
вдруг засмеялся. -  Простите,  -  вежливо  извинился  он,  -  но  вы  меня
рассмешили, сказав, что мы жили в одной _квартире_  с  другой  семьей.  Вы
меня не поняли. Я  сказал,  что  мы  занимали  одну  _комнату_  -  одну  в
четырехкомнатной квартире, и в каждой комнате жили несколько человек.  Так
было тогда, да и сейчас еще так же многие москвичи живут. Видите  ли,  мой
отец уже не был дворником - товарищи по заводу  обучили  его  работать  на
простейших станках. Потом он стал осваивать более  сложную  профессию,  но
этого ему было мало, и он решил учиться по  вечерам.  Начал  он  в  тысяча
девятьсот двадцать восьмом году. Через десять лет он стал  инженером.  Мы,
бывало, сидели с ним за одним столом и занимались. Я любил  эти  часы.  Мы
были очень дружны с отцом. Он помогал мне, а я иной раз помогал ему  -  по
крайней мере так мне представлялось. Во всяком случае, я держал перед  ним
книгу, пока он заучивал формулы. Попутно я спрашивал у него, что значит то
или это. Он объяснял. Я считал его самым умным человеком на  свете,  и  не
удивительно, что заинтересовался точными науками. Так что, видите,  тут  в
общем нечего и рассказывать. - И снова он  прервал  свое  повествование  и
заговорил о другом, более для него интересном:  -  Может  быть,  когда  мы
поедем, вам будет любопытно  поговорить  с  Горовицем,  он  раз  в  неделю
приезжает сюда из Дубны. Его нейтрино...
   - Разумеется, - сказал Ник. - Но пока вы с отцом  занимались  за  одним
столом, что же делала другая семья? Они были тут же, в  этой  комнате,  не
так ли?
   - Они скандалили, - кратко ответил Гончаров.
   - Скандалили?
   - Да, скандалили. Он был очень славный, а она - очень  добрая,  но  они
ссорились все время. Ссорились из-за чего угодно. Однажды я  спросил  его,
как называется столица Эквадора. Он говорит - Кито. Она говорит - Кваякил.
Он говорит - Кито. Она говорит - Кваякил. Он говорит  -  Кито,  черт  тебя
возьми. Она говорит - не смей ругаться. -  Гончаров  засмеялся.  -  И  так
всегда. День и ночь они ссорились. А мы с отцом сидели и занимались как ни
в чем не бывало. Быть может, - опять вернулся он к  более  интересным  для
него делам, - вы хотите съездить в Дубну посмотреть циклотрон? Надо бы вам
выкроить дня два. Я договорюсь с...
   - Как же вы могли заниматься, когда они ссорились?
   Гончаров пожал плечами.
   - Мы не обращали внимания, вот и все. Как-то раз отец сказал  мне,  что
придет время, когда мы будем жить иначе, и я  ему  поверил.  Что  касается
соседей, то они в конце концов развелись.
   - Вам стало легче, когда они уехали?
   - Кто уехал? Куда они могли уехать? Им негде было жить.  Боже  мой,  ну
как вам все это объяснить? Они не уехали, они остались. Никто  из  них  не
хотел уступить другому. Он купил ей кровать, и  мы  переставили  все  свои
кровати. Наши стояли посреди комнаты, ее кровать - с одного боку, его -  с
другого. Каждый из них завесил свою кровать занавеской. Но  ссорились  они
по-прежнему.
   - А вы продолжали заниматься?
   - Мы продолжали заниматься, - невозмутимо подтвердил  Гончаров.  -  Моя
сестренка  тоже  села  за  книги.  Учиться  было   интересно.   Понимаете,
необходимо было чем-то увлекаться -  своей  работой  или  чем-нибудь  еще,
иначе такая жизнь стала бы невыносимой. Но если трудишься ради  чего-то  в
будущем, - а мы так и трудились, - тогда самое главное в жизни _это_, а не
тесная комната. Да, жили мы  трудно,  и  оставалось  либо  смеяться,  либо
перерезать себе горло, либо принимать все так, как есть. Мы и принимали  -
и продолжали учиться. Даже когда наши соседи опять поженились.
   - Друг с другом?
   - Нет, - засмеялся Гончаров. - Сначала он женился  на  другой  женщине.
Потом и она вышла замуж - быть может, на зло ему. Таким образом, в комнате
оказались уже _три_ семьи, и тут моя мать сказала: хватит! И  верно,  куда
же  больше.  Она  стала  надоедать  городским   властям,   обивая   пороги
учреждений, требовала, бранилась. Отец хлопотал о жилье у себя на  заводе,
и наконец мы получили две комнаты в другом доме  -  большую  и  маленькую,
вроде ниши. Кухня была общая, но соседи попались славные. И как удобно нам
стало заниматься! Просто замечательно.
   - И вы в самом деле  считаете,  что  тут  нет  ничего  необычайного?  -
спросил Ник.
   - Ну, конечно, и мне и отцу было нелегко заниматься. Это бесспорно. Еще
совсем недавно я не был бы столь откровенным с вами. Гордость, знаете,  ну
и другие причины, одной из которых могла быть  осторожность,  -  признался
он, чуть нахмурясь. - А собственно, почему не  рассказывать?  Правда  есть
правда, и зачем нам ее замалчивать, от кого прятать?  Конечно  же,  не  от
своих - они все знают, потому  что  сами  это  пережили.  От  иностранцев,
которые станут думать о нас хуже, узнав наши семейные секреты? Нет,  пусть
знают и восхищаются, черт их возьми! Как же они поймут, что  мы  за  люди,
если не будут знать, что мы пережили - одни по своей воле, другие нет -  и
какие мы приносили жертвы - и нужные, и  ненужные  -  ради  того,  что  мы
сейчас имеем и будем иметь? И мы добиваемся своего, несмотря  на  то,  что
нам  досаждают  наши  собственные  лгуны,  подхалимы,  трусы,  карьеристы,
хулиганы и  бюрократы.  А!  -  он  с  отвращением  махнул  рукой,  как  бы
отбрасывая их всех прочь. - Поймите, чтобы достичь того, чего мы хотим и в
чем нуждаемся, мы живем очень трудной жизнью; жилищные  неудобства  -  это
далеко не самые большие для нас лишения. Да, так мы живем, и что из этого?
Я бы сказал, жилищные мытарства моей семьи можно представить по-разному  -
как комедию или как трагедию, но ведь  потому-то  в  Москве  сейчас  такое
множество строительных кранов. Мы долго ждали и много трудились ради того,
чтобы эти мытарства отошли в прошлое. Вскоре они станут предметом изучения
для наших историков, а несколько таких комнат, быть  может,  сохранят  как
музей, и наши школьники, глядя на них, будут считать нас героями.
   - И, по-вашему, тут нет ничего необыкновенного? - опять спросил Ник.
   - Разумеется,  это  необыкновенно!  -  спокойно  возразил  Гончаров.  -
Необыкновенно и ужасно. В нашей жизни все так или иначе необыкновенно.
   - Включая и то, почему такой человек, как вы, никогда не был женат?
   Глаза Гончарова блеснули гневом, лицо побледнело и стало суровым.
   - Тут тоже нет ничего необыкновенного, - не сразу ответил он. - Но  это
совсем из иной области. - Он встал. Ник понял, что зашел слишком далеко. -
Давайте займемся нашим делом.
   Почти все вечера Ник мог бы проводить с Анни, но она не  всегда  бывала
свободна. Временами, когда они оставались  вдвоем,  она  переставала  быть
ласковой и оживленной, внезапно погружалась в задумчивость и словно витала
где-то, куда не было доступа Нику. Такие мин