стук. Трехдневное  пребывание  в  Москве  уже  приучило  его  к  звукам
полупонятной  русской  речи,   к   официальной   русской   любезности,   к
разнообразию славянских лиц, к прямым линиям, массивности и  торжественным
колоннадам официальной советской архитектуры, к  абажурам  с  бахромой,  к
плюшу и зеленому сукну официальных московских интерьеров.
   Здесь, в посольстве, едва поднявшись по лестнице в гостиную,  он  сразу
вернулся  в  обстановку,  знакомую  ему  с  самого  рождения.  Как   будто
излечившись от частичной глухоты, он вновь обрел способность понимать все,
что говорится вокруг, и это было приятно. Но такое внезапное возвращение в
Америку сбило его с толку и раздосадовало - словно его разбудили как раз в
ту минуту, когда неоконченный сон должен был стать понятным.
   Гостями на приеме были иностранные физики, приглашенные на конференцию,
и   члены   советской   Академии   наук.   Присутствовали   также    члены
дипломатического корпуса,  журналисты  и  еще  какие-то  люди  неизвестных
профессий, которые чувствовали себя здесь  как  дома.  Теперь  рыжеволосая
женщина, смеясь, говорила о чем-то с послом  в  другом  конце  комнаты,  а
когда тот отошел, она вдруг обернулась, и их глаза снова встретились.  Под
его пристальным взглядом улыбка ее  медленно  угасла,  сменившись  сначала
холодным недоумением, а потом растерянностью и  почти  мольбой  о  пощаде.
Наконец, словно задумавшись о чем-то, она отвернулась, и  он  снова  видел
только ее спину.
   Одна из посольских дам, бледная молодая женщина, одетая со  стандартной
изысканностью, завела с ним незначащий светский разговор, и он,  улыбаясь,
подавал требуемые реплики. Когда она отошла, к нему обратился американский
корреспондент  Адамс,  высокий  лысый  человек  с  живыми  проницательными
глазами, уже несколько лет живший в Советском Союзе. Он сказал, что у него
есть к Нику несколько вопросов.
   - Валяйте, - ответил Ник, - но сперва я сам задам вам вопрос.  Кто  эта
рыжая женщина в том конце комнаты? Вон  та,  в  белой  блузке  с  глубоким
вырезом и в черной юбке, с жемчужными серьгами и ожерельем?
   - Рыжая? - корреспондент оглянулся и сказал с улыбкой: -  А,  это  наша
здешняя туземка, Анни Робинсон. Анни - великий знаток Москвы.
   - Значит, она русская?
   - Анни? Ну что вы. Она американка.
   - А кто здесь мистер Робинсон?
   -  Такого  не  имеется.  Она  вдова.  Если  хотите,  я  буду  рад   вас
познакомить. Но прежде скажите мне,  есть  ли  у  вас  какие-нибудь  новые
данные,  которые  вы  могли  бы  противопоставить  последним   результатам
Гончарова?
   -  Каким  последним  результатам?  -  спросил  Ник.  -   И   давно   ли
корреспонденты так внимательно следят за развитием физики?
   Адамс улыбнулся.
   - Но ведь теперь физика - это не только наука, не правда ли? Как и  все
остальное, она стала частью "мирового сосуществования и  соревнования".  А
я, собственно говоря,  имел  в  виду  статью  о  Гончарове  в  сегодняшней
"Правде". Разве вы не читали?
   - Нет, - ответил Ник. - Чтобы прочесть  русскую  газету,  мне  даже  со
словарем потребовалось бы несколько часов. Но мы с ним все обсудили весной
в Кливленде.
   - Именно это я и хотел бы уточнить. Судя по всему, он уже после поездки
в Соединенные Штаты получил какие-то дополнительные данные, подтверждающие
его теорию.
   - Не может быть, - сказал Ник. - Я разговаривал с ним всего час  назад,
и он ни словом об этом не упомянул. - Он  нахмурился  при  одной  мысли  о
таком невозмутимом и любезном двоедушии. - Ни единым словом.
   - Это вас удивляет?
   -  Правда,  я  около  месяца  разъезжал  по  свету,  но   при   обычных
обстоятельствах  он  написал  бы  мне  одновременно  с  передачей   своего
сообщения в какой-нибудь физический журнал. И только после этого он дал бы
интервью в газету. То есть  все  это  -  в  том  случае,  если  их  физики
придерживаются тех же правил, что и мы. А я в этом убежден.
   - Но если для него это вопрос престижа отечественной науки?
   Ник нетерпеливо покачал головой.
   - Для меня это просто вопрос  профессиональной  этики.  С  какой  стати
скрывать от меня то, что он сообщает миллионам читателей  газеты,  которые
понятия не имеют о физике? Здесь какая-то ошибка. Иначе быть не может.
   - Почитайте "Правду".
   - А где-нибудь здесь не найдется номера с этой статьей?
   - Я спрошу. Но если нет, поедем  ко  мне  после  приема,  и  я  вам  ее
переведу. А теперь, если хотите, я представлю вам миссис Робинсон.
   - Нет, - ответил Ник, расстроенный и  смущенный.  -  Спасибо,  пока  не
надо.
   Он почувствовал большое облегчение, когда Адамс  отошел  и  он  остался
один. Его мучила мысль, что Прескотт может оказаться на  тысячу  процентов
прав. Одно дело -  не  упомянуть  о  планах  нового  эксперимента  до  его
проведения, и совсем другое -  скрыть  от  собрата  ученого  полученные  и
обработанные  данные.  И  так  уже,  к  несчастью,  эпоха  требует,  чтобы
некоторые разделы физики засекречивались ввиду их  военного  значения.  Но
ведь в данных, полученных Гончаровым, не  могло  быть  ничего  секретного!
Проще  всего  предположить,  что  эта  скрытность  диктуется   стремлением
обеспечить себе преимущество, поставив Ника в глупое положение,  когда  он
будет делать свой доклад. Пропагандистская  победа,  которую  предсказывал
Прескотт. Но Нику было слишком тяжело думать так  о  Гончарове.  Вероятно,
здесь какое-то недоразумение. Иначе вся его поездка теряет смысл.  Однако,
пока он сам не прочтет статью, он не может так просто отмахнуться от этого
варианта.
   Внезапно ему захотелось поговорить с кем-нибудь,  кто  не  имел  бы  ни
малейшего отношения ни к физике,  ни  к  конференции.  Он  оглянулся,  ища
взглядом рыжеволосую женщину, просто чтобы отвлечься, но на прежнем  месте
ее уже не было.
   Однако мгновение спустя, повернувшись, чтобы взять коктейль с  подноса,
который проносили мимо, он вдруг  замер  -  она  брала  бокал  с  того  же
подноса, внезапно возникнув рядом с ним, словно его  желание  исполнилось,
как по волшебству. Когда поднос унесли, они оказались лицом к лицу,  и  он
взглянул в задумчивые глаза, ясные, как глаза лани; чуткие и  зоркие,  они
могли  выражать  горе,  изумление,  радость  или  просто  раскрываться  от
наивного удивления. Они, казалось, говорили, что  все  это  уже  видели  и
раньше - и на все это смотрели либо с состраданием, либо с легкой улыбкой.
   Он чуть-чуть приподнял свой бокал.
   - За ваше здоровье, - сказал он. - Да сбудутся все ваши желания.
   Она удивленно поглядела на него, потом  улыбнулась  и  тоже  приподняла
бокал.
   - Благодарю вас.
   Это было сказано шутливо, и в то же  время  казалось,  что  она  готова
отнестись к его  словам  гораздо  серьезнее,  если  только  поверит  в  их
искренность. Затем, после маленькой паузы, она добавила:
   - Да сбудутся и мои, и ваши желания!
   Они отпили немного, не глядя друг на друга, но все еще  чем-то  друг  с
другом связанные. Он украдкой покосился  на  ее  короткие  волосы,  рыжие,
мягкие и прямые. Его охватил страх, что она сейчас отойдет.
   - Мне очень хотелось поговорить с вами,  -  сказал  Ник,  и  она  снова
внимательно посмотрела на него. - Я никак не мог догадаться, кто вы и  чем
занимаетесь. Сначала мне даже показалось, что вы русская...
   - Я живу здесь уже давно, - ответила она, -  а  кроме  того,  этот  мой
костюм сшит здесь.
   - Неважно почему, - сказал он, - но вы самая интересная женщина в  этой
комнате.
   - Я? - она изумленно поглядела на него, проверяя, не шутит ли он.
   -  Вы  обладаете  удивительным  свойством...  -   Он   умолк,   пытаясь
разобраться в собственных впечатлениях, - свойством  неопределенности.  Вы
такая, и вы не такая...
   Она продолжала глядеть на него так,  словно  он  в  чем-то  обманул  ее
ожидания. Но в конце концов засмеялась, и глаза ее весело заблестели.
   - Должна признаться, этого мне никто никогда не говорил.
   - Кто вы? - спросил он. - Чем вы занимаетесь? Откуда вы?
   Она еще несколько секунд молча смотрела на него,  стараясь  догадаться,
что за человек скрывается за этим  градом  вопросов.  Затем,  улыбнувшись,
выбрала из них тот,  который  позволял  ограничиться  наиболее  конкретным
ответом.
   - Не хотите знать, где я родилась?
   - Начните с этого, - разрешил он. Лишь бы завязать разговор,  а  как  -
это не имело ни малейшего значения.
   - В Бостоне, - сказала она, но не добавила, в каком  районе,  на  какой
улице, в каком доме и с кем она там жила. И все годы  ее  раннего  детства
остались во мраке, потому что она сообщила только: - И оставалась  там  до
восьми лет.
   У него рвался с языка новый поток вопросов,  но  он  почувствовал,  что
она, хотя и очень вежливо, будет только перечислять даты и  географические
названия, которые были всего лишь внешними вехами ее жизни. То, что лежало
глубже, было для нее  слишком  серьезным  и  не  подлежало  обсуждению  со
случайным знакомым за коктейлем.
   - А после того как вам исполнилось восемь?
   - Москва.
   - И вы с тех пор так здесь и живете? - усомнился он.
   - Ну, конечно,  нет.  -  Она  негромко  рассмеялась.  -  Мой  отец  был
инженером. Его фирма заключила  контракт  с  советским  правительством,  и
поэтому он каждый год  проводил  несколько  месяцев  в  Москве.  Я  всегда
приезжала к нему. А потом вся наша семья прожила здесь целый год.  Я  даже
ходила в здешнюю школу.
   - В школу при посольстве?
   - Нет.
   Ему очень нравился ее смех, негромкий, веселый  и  заразительный.  Нет,
она не могла быть скрытной. Он  не  сомневался,  что  его  первая  догадка
верна: она делится своими чувствами и даже воспоминаниями о них  только  с
теми, кто, по ее убеждению, тоже способен на глубокие чувства. А со  всеми
остальными она бывает вот такой - улыбающейся и сдержанной. Он  злился  на
себя: что бы она о нем ни подумала, впервые увидев его  издали,  ему  пока
еще не удалось оправдать ее ожидания.
   - Да, я жила здесь, - говорила  она,  но  он  уже  не  чувствовал,  что
всецело владеет ее вниманием: она оглядывалась по сторонам. - Я  ходила  в
настоящую московскую школу. Куда бы  мы  ни  приезжали,  мой  отец  всегда
требовал, чтобы я училась  вместе  с  детьми  тех  людей,  с  которыми  он
работает. Иногда мне приходилось трудно,  но  он  был  прав.  Мою  здешнюю
учительницу звали Марина Тимофеевна.
   На мгновение  ее  сдержанность  исчезла,  растворившись  в  теплоте,  с
которой она говорила о маленькой девочке, затерявшейся в непонятном  мире,
где ей  помогла  освоиться  чуткая  и  добрая  женщина,  даже  не  знавшая
английского языка.
   - Теперь она ушла на пенсию и живет на Арбате в тесной узенькой комнате
с единственным узеньким  окошком,  окруженная  старыми  газетами,  старыми
журналами и старыми чемоданами. Но одна стена вся увешана фотографиями тех
классов, которые она вела. Месяц  назад  я  навестила  ее,  и,  когда  она
показала мне фотографию моего класса, я чуть не расплакалась.
   - Почему?
   Она быстро посмотрела на него, едва удержавшись от резкого ответа, и  в
глазах ее блеснуло что-то похожее на гнев, но  она  тут  же  улыбнулась  и
мягко сказала:
   - Трудно объяснить. Это покажется сентиментальным. Лучше расскажите мне
о себе - добавила она поспешно. - По правде говоря, я тоже обратила на вас
внимание и все думала, кто вы такой.
   - Так, значит, мы кончили говорить о вас? Ведь вы, наверное, еще не все
рассказали.
   - Боюсь, это очень скучная история. Во время войны я  почти  все  время
жила в Лондоне, а в конце войны снова приехала сюда, на этот раз с мужем -
он был корреспондентом. - Она говорила торопливо, почти равнодушно,  снова
прикрывшись  щитом  любезной  сдержанности,  потому  что,  как  он  понял,
разговор  опять  затронул  переживания,  слишком  серьезные  для  светской
болтовни. И снять она подменяла рассказ о них перечнем дат и  городов,  не
касаясь  того,  что  происходило  в  ее  сердце,  и  делала  это  с  таким
непринужденным изяществом, что о подлинной глубине ее чувства  можно  было
только догадываться. - В последний раз мы приехали сюда лет пять назад.  -
Она медленно отпила из бокала и, не поднимая глаз,  добавила:  -  Когда  я
увидела вас в дальнем конце комнаты, у меня было ощущение,  что  я  должна
сию  же  минуту  что-то  для  вас  сделать:  принести  вам  коктейль   или
бутерброд... - Ее  руки  и  плечи  рассказывали  ему,  что  она  бессильна
объяснить, какое впечатление он на нее произвел. - У вас случилось  что-то
неприятное?
   - У меня? - спросил он, удивленный неожиданным сочувствием  со  стороны
совершенно незнакомого человека. Даже если  она  сказала  это  только  для
того, чтобы прекратить разговор о себе, ему все равно хотелось уверить ее,
что у него все хорошо, очень хорошо, но он  не  мог.  Ее  чуткость  делала
любую бодрую отговорку бессмысленной, поэтому он уклончиво облек правду  в
слова - ложью был только его шутливый тон.
   - Ну, если не считать того, что,  во-первых,  я  не  готов  к  докладу,
который мне предстоит сделать в пятницу,  а,  во-вторых,  несколько  минут
назад я узнал,  что  меня,  возможно,  обманул  тот  самый  человек,  ради
которого я сюда приехал, - в остальном все великолепно.
   -  Вы  говорите  серьезно?  -  спросила  она.  В  ее  глазах  мелькнуло
сожаление, что он так неуместно начал шутить: она ждала от него  большего.
- Все действительно так плохо?
   - Я еще не знаю, но и в самом худшем случае я это как-нибудь  переживу.
Но, может быть, я делаю ошибку, уверяя вас, что все кончится хорошо?
   Она опять засмеялась своим негромким смехом.
   - Нет, я умею дружить и со счастливыми людьми тоже.
   И тут он слишком поздно заметил, что вторично не сумел  воспользоваться
возможностью, которую она ему сознательно предоставила, -  она  не  любила
сентиментальных излияний, но ее точно так  же  отталкивало  и  несерьезное
отношение к жизни. Она признавала либо искренность, либо  сдержанность,  а
все, лежащее между этими крайностями, считала  пошлыми  уловками.  Он  был
смущен и расстроен. Начиная с первого же, излишне игривого тоста он  делал
ошибку за ошибкой. Чтобы вернуть утраченное,  ему  оставалось  лишь  одно:
обратить против нее ее же собственные принципы.
   - Но вы мне так и не объяснили, почему эта фотография в  комнате  вашей
учительницы произвела на вас такое впечатление.
   - Мне вдруг пришло в голову, - сказала она просто, - что это,  пожалуй,
единственная моя фотография, которую кто-то  повесил  у  себя  в  комнате.
Единственная. Во всем мире. - В ее  глазах  блеснули  слезы.  -  Это  меня
потрясло.
   Он не сумел ответить  с  такой  же  глубокой  искренностью  и  не  смог
подобрать какую-нибудь банальную сочувственную фразу.
   - Мне это не кажется сентиментальным.
   - Возможно, - согласилась она с легкой улыбкой, - но без жалости к себе
тут не обошлось.
   - А это не разрешается?
   Она отрицательно покачала головой.
   - Вероятно, вы слишком долго жили за  границей.  Когда  вы  собираетесь
домой?
   Ее глаза вдруг погасли и стали печальны, как заходящее солнце.
   - Когда я узнаю, где мой дом, - ответила она просто и  после  короткого
молчания, извинившись, быстро отошла.
   Он несколько минут следил за ней, но она  упорно  держалась  в  дальнем
конце комнаты, и на  ее  губах  снова  появилась  жизнерадостная,  веселая
улыбка. Теперь вокруг нее собралась кучка мужчин постарше, и на  их  лицах
отражалась немного грустная радость, которую доставляло им  общество  этой
очаровательной женщины. Но тут с ним заговорил посол,  а  потом  еще  один
корреспондент, которому тоже хотелось узнать, что он  думает  о  статье  в
"Правде", и, когда через несколько  минут  он  снова  оглянулся,  она  уже
исчезла - ему так и не удалось узнать, кто  она,  чем  занимается,  почему
живет в Москве, не удалось договориться о новой встрече. Она исчезла,  вот
и все; очевидно, их короткий  разговор  значил  для  нее  не  больше,  чем
мимолетная болтовня с другими гостями. Когда она увидела  его  издали,  он
чем-то понравился ей, но, заговорив с ним, она почувствовала,  что  первое
ее впечатление ошибочно. А может быть, она разгадала его тайну.
   Ему захотелось немедленно уехать, но тут его  перехватил  Адамс,  снова
заговоривший о статье в "Правде".
   - Нам незачем ехать ко мне, - сказал он. - Этот номер  есть  у  них,  в
библиотечной подшивке. Идемте, я вам переведу.
   Интервью с Гончаровым занимало лишь несколько абзацев в большой статье.
В  ней  говорилось  о  конференции  и  о  том,  что  присутствие  стольких
иностранных ученых  объясняется  возросшим  престижем  советской  науки  в
глазах всего мира. Затем перечислялись важнейшие работы советских  физиков
за последние полгода. Все это Ник выслушал без малейшего интереса. Наконец
автор перешел к физике  космических  лучей  -  эксперимент  Гончарова  был
назван попыткой установить внутреннее строение и  состав  вселенной  путем
измерения энергетического спектра несущихся  в  пространстве  элементарных
частиц. Его теорию оспаривает американский ученый  доктор  Никлас  Реннет,
который выступит с докладом на конференции; однако  теперь,  говорилось  в
статье,  Гончарову  удалось  получить   дополнительные   экспериментальные
данные, подтверждающие точку зрения советских физиков.
   Затем приводились слова Гончарова:
   "Когда во  время  поездки  по  Соединенным  Штатам  я  посетил  доктора
Реннета, еще не  была  исключена  возможность,  что  расхождение  в  наших
результатах объясняется расхождением в показаниях приборов,  поскольку  мы
пользовались  разными  методами.  Однако  совсем  недавно   наш   институт
разработал третью методику, совершенно не похожую  на  первые  две.  Новые
результаты полностью согласуются с данными, полученными нами  ранее.  Если
только  мы  не  повторили  какой-то  принципиальной  ошибки,   -   а   это
представляется маловероятным, - есть все  основания  считать,  что  теперь
возможность  простого  расхождения   в   показаниях   приборов   полностью
исключена. Хотя это расхождение относительно очень невелико,  оно  тем  не
менее дает основание для двух следующих  гипотез:  либо  каждая  галактика
представляет собой герметически замкнутую систему, связанную  с  остальной
вселенной только посредством излучения, либо между отдельными  галактиками
происходит обмен материальными частицами, создающий между ними взаимосвязь
материи".
   На этом цитата кончалась.  Затем  следовало  описание  нового  прибора,
которое, впрочем, как и большинство таких научно-популярных описаний, было
совершенно непонятно для специалиста; но, во  всяком  случае,  Ник  теперь
твердо знал, что со времени их встречи Гончаров действительно провел новый
эксперимент и что он пользовался прибором, о котором до сих пор не  сказал
ему ни единого слова. И, следовательно, Прескотт был прав: его  пригласили
только для  того,  чтобы  дать  Гончарову  возможность  публично  одержать
победу.
   И все же, когда  Адамс  начал  расспрашивать  Ника,  он  отвечал  очень
сдержанно.
   - Так как я по-прежнему не знаю, что именно он сделал, мне  по-прежнему
нечего вам сказать.
   - А в прошлом вы всегда держали друг друга в курсе своей работы?  -  не
отставал Адамс.
   - Мы всегда обменивались копиями сообщений, которые посылали в журналы,
и никогда не заставляли друг друга дожидаться, пока  эти  материалы  будут
опубликованы. Кроме того, мы иногда сообщали друг другу  о  своей  текущей
работе.  Как  видите,  наши  теоретические  разногласия  не   мешали   нам
обмениваться информацией.
   - А не мог он послать вам сообщение об этом последнем эксперименте  уже
после вашего отъезда из Соединенных Штатов?
   - Разумеется, мог,  -  ответил  Ник,  которого  уже  начали  раздражать
попытки журналиста добиться от него какого-то конкретного  утверждения.  -
Однако это не объясняет, почему он ни слова  не  сказал  мне  после  моего
приезда сюда. Разве вы не понимае