сложнейших физических приборов, они снова
принялись за дело. Ник все покусывал  нижнюю  губу,  Гончаров  прижимал  к
зубам кончик языка, а сами они в  это  время  с  предельной  осторожностью
располагали по-иному отдельные детали  и,  словно  дети,  строящие  вместе
волшебный город из кубиков, так углубились в новое решение  проблемы,  что
для них только она и была  реальностью,  -  все  остальное  как  будто  не
существовало. И, наконец, именно в этот момент, в самый  разгар  быстро  и
дружно спорившейся работы, они заговорили. Разговор был почти  бессвязным,
о чем придется - воспоминания о лабораториях,  теоретические  соображения.
Так спокойна, без помех им не приходилось разговаривать с того два,  когда
они впервые встретились в Кливленде. Но их тогдашняя встреча была  подобна
соприкосновению остро отточенных кончиков карандашей -  контакт  тесный  и
полный, но он  захватывал  бесконечно  малую,  узкую  область.  Тогда  они
встретились лишь как  ученые,  как  бесплотные  интеллекты.  Теперь  стало
иначе. За это время они вместе прошли целую полосу жизни, где было  все  -
гнев, разочарование, растерянность, подозрения,  смех,  симпатия,  досада,
даже ярость. Не отдавая себе в том отчета, они успели  хорошо  друг  друга
узнать. Их перестала раздражать глубокая разница между  ними,  они  просто
игнорировали ее, и каждый принимал другого таким, каков он есть. Теперь  у
них было много точек соприкосновения, не раз  им  приходилось  задевать  и
ранить друг друга.
   В этот день они улеглись спать рано, но Нику не  спалось,  он  лежал  в
темноте и курил папиросу за папиросой. Он был возбужден, в нем бурлила еле
одерживаемая радость, и мысль  вновь  обретала  силу,  которой,  казалось,
хватит на решение любой проблемы. С  чувством  невыразимого  облегчения  и
счастья он узнал в себе это прежнее ощущение. Уже многие годы не испытывал
он ничего подобного. Это было именно то, что он так жаждал испытать вновь:
взлет мысли к бесконечным  высотам,  где  для  нее  был  простор,  свобода
познавать и творить, где прозрение было мгновенным, ясным  и  острым,  где
была уверенность, что здесь ему все подвластно. Ник вдруг представил  себе
совершенно по-иному путь, проходимый космическим лучом через атмосферу,  -
стихийный, как удар молний, как легкие толчки  тока,  которые  могут  быть
уловлены пробором в виде очень слабых радиоимпульсов с частотой  тысяча  в
минуту. Тогда не  надо  будет  ограничиваться  теми  немногими  частицами,
которые  непосредственно  улавливает  их  прибор.  Если  соображение   это
правильно, оно может дать ценный результат: эксперимент тогда  значительно
упростится. Обилие регистрируемых при этом частиц сообщит опыту во сто раз
большую точность.  Вместо  сложного  процесса,  когда  наблюдения  ведутся
мучительно долго, неделя за неделей, эксперимент можно будет закончить  за
какие-нибудь несколько часов.
   Ник окликнул Гончарова - ему хотелось узнать, как тот отнесется  к  его
идее, но ответом ему были ритмические вдохи и выдохи - равномерное дыхание
измученного работой крепко спящего человека. Ник оставил его в покое. Зато
он вторично продумал свою идею, уже детальнее и конкретнее. Более глубокий
анализ показал,  что  полученные  результаты  окажутся  слишком  сложными,
слишком тонкими для существующих в распоряжении науки приборов. И все  же,
как знать, быть может, через полгода или  через  год  создадутся  реальные
возможности для проведения такого опыта. А может, он и сам до  чего-нибудь
додумается - завтра или через месяц, - потому что  теперь  все  его  мысли
пойдут по этому руслу. Возникшая у него сейчас идея - это  еще  не  начало
новой теории, но она открывает новые пути исследований, а  на  этих  путях
кто-то другой, возможно, найдет и новую теорию. Самое  острое  наслаждение
он получал сейчас от того, что это было рождение  совершенно  оригинальной
идеи, а с ней вернулась и счастливая надежда, что это только начало, что у
него возникнет еще множество различных идей и останется только выбирать из
них. Усилием воли сдержав ликование, Ник отложил дальнейшую проверку своей
идеи до утра и заснул легко и спокойно, как будто впервые за  долгие  годы
снялось напряжение с каждого его мускула, с каждого нерва.
   Проснувшись, он увидел сквозь дверную щель полоску  дневного  света,  и
сна как не бывало.  Мысли  его  тотчас  обратились  к  идее,  которая  так
взбудоражила его накануне вечером, как если бы часы сна были лишь докучным
ожиданием минуты, когда снова  можно  будет  вернуться  к  занимавшей  его
проблеме. Ник был так погружен в  свои  мысли,  что  ему  и  в  голову  не
приходило, каким он кажется замкнутым и молчаливым и что Гончаров  понятия
не имеет о  его  мыслях.  Позавтракав,  он  целый  час  работал  вместе  с
Гончаровым, выверяя прибор, и не проронил  ни  слова;  руки  и  глаза  его
автоматически выполняли все, что следовало. Он даже не понимал,  насколько
вдруг отдалился от Гончарова, пока тот не сказал:
   - Как вы полагаете, еще день вы сможете продержаться?
   - Продержаться? - переспросил Ник безучастно.
   - У вас сдают нервы.
   Ник все так же  безучастно  смотрел  на  Гончарова  и  лишь  постепенно
сообразил, какая  пропасть  образуется  между  ними,  стоит  им  перестать
разговаривать.
   - Нет, дело совсем не в том, - сказал он.  -  Просто  мне  тут  кое-что
пришло в голову.
   Ни на секунду не прерывая работы, которой были  заняты  его  руки.  Ник
изложил свою идею в той мере, в какой она была у него продумана.  Гончаров
выслушал,  также  не  отрываясь  от  дела,  и  тут  же  осудил  идею   как
непрактичную, в  атмосфере  слишком  много  случайных  и  нераспознаваемых
электрических импульсов. Он начал развивать свои доводы, особенно  напирая
на невозможность выделить данный тип импульсов  среди  всех  остальных.  В
доказательство своей правоты он совершенно экспромтом дал блестящий анализ
того,  что  в  таком  случае  отразится  на  экране  осциллографа,  и,   к
собственному его великому удивлению, оказалось, что данные импульсы  будут
иметь форму настолько своеобразную, что если  их  уловить,  то  ни  с  чем
другим их уже не спутаешь Так они с разных сторон подошли к одной и той же
концепции, которая вдруг стала потрясающе реальной. Они  расхохотались  от
радостного изумления и, не  прекращая  работы,  уже  вдвоем  углубились  в
дальнейший анализ.
   Увлекшись этой новой открывшейся перед ними перспективой, они почти  не
замечали,  как  продвигается  работа,  ради  которой  они,  собственно,  и
находились здесь. Только к середине дня, когда уже  были  установлены  все
контакты в приборах, они по-настоящему осознали, что стоят у  самой  цели;
близится свершение того, на что так долго  была  устремлена  жизнь  обоих.
Заканчивали они уже в полном молчании.
   - Испробуем, - сказал Гончаров.
   Они ползком перебрались в другой конец  кабины,  подальше  от  высокого
напряжения. Генератор, который  до  сих  пор  негромко  постукивал,  давая
энергию, потребную лишь для освещения и других простейших  функций,  вдруг
загудел, переходя на выработку большей мощности. Щелкнули включатели, и на
выпрямителях загорелись  красные  сигнальные  лампочки.  Тончайшие  черные
стрелки на белой шкале приборов  медленно  дрогнули,  сгибаясь  под  немой
смертоносной  силой,  и  остановились,  дойдя  до  полутора  тысяч  вольт.
Гончаров выждал секунду,  затем  подключил  напряжение  к  первой  колонке
счетчиков. На экране небольшого  осциллографа  появился  поток  импульсов,
напоминающих микроскопические силуэты гор, как будто нарисованные  детьми:
они то появлялись в поле зрения, то исчезали. Ник включил  счетчик,  чтобы
подсчитать импульсы, и маленький черный ящик застучал и  защелкал,  а  его
стрелка быстро закружилась по циферблату. Одна за другой были  включены  и
остальные колонки счетчиков, и по мере добавления каждой следующей колонки
осциллограф показывал, как интенсивно излучение в этих высотах, а  счетчик
все отщелкивал свое резкое стаккато.  Взрывы  дребезжащих  звуков  терзали
нервы. Наконец подключили  вновь  смонтированную  электрическую  стену,  и
внезапно наступившая тишина,  когда  вдруг  приостановилось  почти  всякое
излучение, походила на шок. Теперь  счетчик  должен  был  отмечать  только
проходящие через него частицы максимальной энергии, не более  двух-трех  в
час.
   Для сопоставления включили прежний прибор. Гончаров и Ник сидели  молча
всего в нескольких футах от двух сверкающих рядов счетчиков, в  каждом  из
которых  было  множество  оголенных  концов   провода.   Стоило   включить
осциллограф, и он тотчас показал целый шквал невидимых частиц, но сводящее
с  ума  молчание  счетчика  настойчиво  свидетельствовало,  что  все   эти
излучения для данного эксперимента не представляют  никакого  интереса.  В
тишине ожидания прошли минуты, четверть часа... И вдруг  раздалось  резкое
"тук". Счетчики и новой и прежней установки одновременно перешли с ноля на
единицу. Ливень частиц высокой энергии пронизывал обе установки одинаково,
несмотря на разницу в их устройстве.  Прошло  еще  семнадцать  томительных
минут, и тишину вновь разрезал острый  звук.  Это  оба  счетчика  отметили
второй поток частиц. Ник и Гончаров курили, не произнося ни слова, целиком
поглощенные тем, что ожидали услышать, и  лишь  время  от  времени  слегка
меняли позу, чтобы расправить затекшую руку или ногу, насколько  позволяло
тесное пространство и Соседство смертельно опасного напряжения.  В  третий
раз тембр звука был иной и вспыхнул только счетчик второй  установки.  Это
могло означать, что разница  в  питающем  напряжении  действительно  имела
значение, но это могло быть и простой случайностью. Чтобы определить общую
тенденцию, можно было сидеть, выжидая часами. Или же сделать то, что в эту
минуту решительно проделал Гончаров: он приложил к уху трубку, а сам в это
время  крутил  ручку  телефонного  аппарата,  звоня  на  станцию.  Станция
ответила мгновенно - было ясно, что все, кто там находился,  стояли  подле
телефона и ждали.
   - Приборы работают, - сказал Гончаров. - Сейчас слушайте,  посылаю  вам
импульсы. - Он кивнул Нику, и тот повернул  переключатель.  -  Ну,  кабель
включен. Теперь ждите, пока что-нибудь не услышите.
   Все ждали - Ник и Гончаров в этой темной, провонявшей керосином кабине,
Геловани, а может быть, и Валя возле осциллографа у другого конца  кабеля,
на станции, по ту сторону утеса. Минута сменяла минуту, но время как будто
остановилось. И вот зажглись оба счетчика. Они были ясно видны, но,  чтобы
проверить, что именно отразилось  на  осциллографе  на  станции,  Гончаров
спросил в телефон:
   - Что вы там видите?
   - Импульс в форме зубца пилы - это от нового прибора,  и  прямоугольный
импульс от старого. Значит, оба счетчика отреагировали.
   - Правильно, - сказал  Гончаров.  -  А  все  остальные  установки  тоже
включены?
   - Все до одной. Уже два дня, как работают. Вы сегодня  вернетесь?  Если
выйдете не мешкая, успеете добраться дотемна.
   - Нет, - сказал Гончаров, - сегодня мы не  вернемся.  -  В  голосе  его
вдруг прозвучала большая  усталость.  -  Уступ  закрыло  снегом,  придется
прокладывать дорогу. Сейчас  слишком  тепло,  могут  быть  и  еще  обвалы,
поэтому мы здесь переночуем. Выйдем рано утром.
   - Все у вас в порядке? - настойчиво спрашивал Геловани. -  Как  Реннет,
ничего? Ничего с ним не случилось?
   - С вами ничего не случилось?  -  Гончаров,  не  отрываясь  от  трубки,
глянул на Ника.
   Ник удивленно поднял глаза, но мгновение  спустя  утвердительно  кивнул
головой. Вчера он впервые за многие годы лег спать, с  нетерпением  ожидая
наступления  утра.  К  нему  возвращалось  что-то  прежнее,  счастливое  и
радостное.
   - Многое со мной случилось,  -  проговорил  он  медленно.  -  Да,  черт
возьми, очень многое!



13

   Еще два часа они сидели, словно узники, остерегаясь сдвинуться с  места
из-за соседства с  высоким  напряжением,  и  слушали  щелканье  счетчиков,
немногословно рассказывающих о том, как ударяют волны космических лучей  о
внешний край атмосферы.
   Количество показаний за это время было,  однако,  незначительно:  ровно
столько, чтобы убедиться,  что  прибор  действует.  Он  мог  работать  так
бесперебойно круглые сутки в течение нескольких недель, быть  может,  даже
месяцев, прежде чем будет собрано достаточно данных, чтобы  сделать  какие
бы то ни было выводы. Гончаров решительно выключил оба прибора.
   - Продолжать нет смысла, - сказал он. - Торчим здесь, как два медведя в
берлоге, застряли и не вылезаем. Завтра, перед уходом, включим все снова и
так оставим. Согласитесь, что количество показаний, которое мы получим  за
ночь, в сущности, ничего не изменит.
   Гончаров добавил, что надо бы пойти посмотреть: может,  на  уступе  еще
навалило снега. Он взял ледоруб. Ник  встал,  намереваясь  последовать  за
ним.
   - Вам идти незачем, - сказал Гончаров. - Сидите здесь, в кабине  тепло.
На открытом месте вам все-таки не очень-то уютно, я знаю.
   - Ничего, я выдержу.
   - Предположим даже, что и выдержите, только в  том  нет  необходимости.
Видел я, как у вас отливает кровь от лица. Это скрыть трудно.
   - И все-таки мне хочется пойти.
   Гончаров пожал плечами.
   - Вот уж нельзя про вас сказать, что вы недостаточно  упрямы.  Конечно,
это можно почесть и за добродетель, но не всегда. Я  считаю,  что  теперь,
когда уже так много сделано, рисковать глупо.
   - Это что, приказ?
   - Нет, не приказ. - Гончаров посмотрел на него с любопытством.  -  Пока
только совет. А что, надо, чтобы это был приказ?
   - Если это приказ - я повинуюсь, если совет -  я  его  приму.  Но  мне,
право, очень хотелось бы выйти отсюда. Мне надо размяться, меня  тянет  на
воздух, на свет.
   - В таком случае пошли.
   Ледяной свергающий воздух снова ошеломил Ника - он радовал  и  устрашал
сердце  своим  колючим  холодом.  Насколько   хватал   глаз,   протянулось
бескрайнее  царство  гор,  словно  давным-давно  вздыбившиеся  и  навсегда
застывшие волны беззвучно посылали в небо свою неиссякаемую  силу.  Где-то
очень далеко, невидимые отсюда, сражались  люди,  и  дальность  расстояния
превращала их в жалких насекомых, сцепившихся в драке. А им,  этим  людям,
Ник и Гончаров сейчас  показались  бы  мухами,  ползающими  по  леднику  и
воображающими, что делают  важное  дело.  Но  если  в  человеке  заключена
вечность под стать вечности вселенной, то она имение  в  тем,  что  они  с
Гончаровым - какими  бы  ни  были  их  человеческие  слабости  -  свершили
благодаря могуществу своего разума. Там, внизу, в  той  или  иной  стране,
люди мучают друг друга, сажают в  тюрьмы,  сжигают,  а  потом,  довольные,
упиваются своей властью - они тверды,  но  твердостью  быстра  крошащегося
гранита. Мысль, прозрение - такие зыбкие, смутные  при  своем  рождении  -
обладают несокрушимой твердостью. Они как  туф  -  это  лава  человеческой
души, рожденная в пламени, приобретающая все большую  твердость,  хотя  ее
временем на нее ляжет слой других, еще более зорких провидений, еще  более
прекрасных творений человеческого разума.
   Ник шел за Гончаровым,  настороженно  прислушиваясь,  не  донесется  ли
сверху грозный рев лавины, не, в сущности, он теперь больше  не  испытывал
страха. Он уже любил эти бескрайние просторы - ведь именно здесь он  вновь
обрел себя. И это только начало его духовного обновления -  для  него  все
еще впереди. Ему не терпелось как можно скорее пересмотреть всю свою жизнь
- так нетерпеливо ждут возможности рассказать о себе старые друзья,  вновь
увидевшись после долгих лет разлуки.
   Разведка не заняла много времени. Уступ был  почти  свободен  от  снега
вплоть до второго поворота, где он  расширялся  до  четырех  футов.  Здесь
образовалась настоящая снежная стена высотой по меньшей мере в  пятнадцать
футов. Она доходила до самого края, и снег был  твердым,  он  спрессовался
под собственной тяжестью. Что  ждет  их  по  другую  сторону  этой  стены,
определить было  невозможно,  неизвестна  была  даже  ее  толщина.  Вполне
вероятно, что снег лег по всему уступу, до самого конца.
   - Ширина снежного слоя должна быть минимум такой же, как и его  высота,
- заметил Ник. - Иначе он не выдержал бы собственной тяжести.
   - Я полагаю, он намного толще, - сказал Гончаров хладнокровно. - Он  не
скользил, он падал тяжелой массой.  А  раз  получился  один  такой  завал,
вполне возможно, что имеются и другие. Придется вырубать в снегу  ступени.
Вам доводилось проделывать что-нибудь в этом воде?
   - Нет, и не могу сказать, что это мне улыбается.
   - Да, в восторг вы не  придете,  -  заверил  его  Гончаров.  -  Не  это
переживание чисто психологическое. - Он проверил  плотность  снега,  ткнув
его ногой, потом ударил по нему ледорубом. - К утру сильно затвердеет.  Мы
двинемся на рассвете.
   Ник заснул не  скоро.  Он  гнал  мысли  о  предстоящем  утре,  стараясь
сосредоточить их на том радостном волнении, которое  испытал  днем,  когда
вышел из кабины следом за Гончаровым и вдруг с  полной  ясностью  осознал,
что нашел то, за чем сюда ехал. Это долгожданное чувство  охватило  его  с
прежней силой, и оно дало ему  мужество  оглянуться  на  самого  себя.  Он
увидел себя таким, каким был все это время, -  человеком,  который  боялся
дышать полной грудью, намеренно ограничивал свой кругозор и  был  слеп  ко
всему, что лежало за этими пределами. Он совершал ошибку за ошибкой  -  их
можно было предотвратить, стоило лишь сделать нужное усилие. Его воля была
парализована, и он допустил, что Руфь ушла от него, - теперь  он  понимал,
что этого могло бы и не произойти. Он допустил любовную связь с  Мэрион  -
эту связь не следовало и начинать, а уж если она началась, не следовало ей
обрываться так  бесславно.  Он  вел  себя  пассивно,  безвольно,  пока  не
встретил Анни. Но даже  и  тогда,  не  умея  считаться  с  противоречивыми
чувствами других, он в панике  кинулся  искать  спасения  от  одиночества,
которое преследовало его после бегства Анни из  Москвы.  К  тому  времени,
когда она разрешила свои сомнения, он позволил своим чувствам переплестись
с чувствами Вали, повторив все то, что было у него с Мэрион, и, когда Анни
вернулась к нему, он не смог ей дать ничего, кроме гнева и раздражения.
   Безжалостным, осуждающим взглядом смотрел он на след, оставленный им  в
жизни других людей, и не мог простить себе те беды, которые  им  причинил:
не  оправдывал  себя,  не  искал  извинений.  Раскаяние  давило  на   него
невыносимо, и оно не было смягчено жалостью к самому себе. Если его  снова
ждет будущее и прежнее счастье творчества, он сумеет найти возможность  не
хныча исправить содеянное им в то время, когда ему казалось, что  будущего
для него вообще нет. Он поступил неправильно,  не  дождавшись  возвращения
Анни. Исправлять это было слишком поздно, теперь у  него  появилась  новая
ответственность - ответственность перед Валей. Как он все это уладит.  Ник
еще не звал, но твердо решил расплатиться  со  всеми  своими  долгами.  Он
вспомнил, как увидел Валю впервые: она стояла, склонившись  над  столом  в
доме Гончарова, и, когда он вошел, вскинула на него удивленный взгляд. Да,
отношения между ними сложились не так, как следовало бы. И все потому, что
сам он был пуст, ничего  не  смог  дать  ей.  Его  постоянное  безнадежное
отчаяние растравляло ей душу, и уж конечно, не он к  ней,  а  она  к  нему
проявляла снисходительность. Этот счет он оплатит сполна.
   Ник плохо спал эту ночь. Его преследовал один в тот же сон -  будто  он
падает, и сердце его сжималось от ужаса, которого он не допустил бы наяву.
   Его разбудил собственный громкий, непроизвольный вздох,  и  тут  же  он
услышал сонное бормотанье Гончарова:
   - Все будет в порядке, ничего с вами не  случится,  беспокоиться  не  о
чем.
   - Я не беспокоюсь, - ответил Ник, но Гончаров не отозвался: он  говорил
это во сне.
   Наконец рассвело. Ник пр