ческих  перемен,  и  от  этого  он  особенно  остро  воспринимал  лучи
заходящего солнца и яркую синеву дня, сохранившуюся  только  в  зените,  и
стелющиеся по земле тени от платанов и белых домов, уже ставшие  длинными,
темными и прохладными.
   Он вел машину с веселой энергией, слившись с ней воедино и  наслаждаясь
своим умением. Он поставил автомобиль  в  гараж,  и  глухой  стук  боковой
двери, через которую  он  вышел,  был  единственным  тугим  комком  звука,
упавшим в сонную тишину окаймленной деревьями улицы.
   Но когда он вошел в дом, там тишины не  было:  Мэрион  приехала  раньше
него и теперь хлопотала в кухне. Он слышал, как она открывала и  закрывала
дверцы буфета, исследуя запасы, слышал тяжелое металлическое  постукивание
полных банок, которые она передвигала, чтобы прочесть этикетки. Он  открыл
дверь и несколько секунд молча наблюдал, как она шарит по полкам.  На  ней
было черное платье с узким лифом, очень большим вырезом и круглым  стоячим
воротником. Ее волосы, более светлые, чем волосы Руфи,  были  зачесаны  со
лба и уложены высоко на голове, открывая белую шею. Им владело праздничное
возбуждение, и он никак не мог представить себе  ее  в  рабочем  кабинете,
рядом с пишущими машинками и  диктофонами.  Казалось,  она  принадлежит  к
более изысканному, более официальному, более богатому миру, чем  он  думал
прежде. Он попытался увидеть ее такой, какой она была всегда, - в свитере,
суконной юбке, с деловитыми часиками на запястье, но джин ее женственности
уже вырвался из бутылки, и загнать его назад было невозможно. Именно здесь
и именно сейчас она была ему так отчаянно нужна.
   - Добрый вечер, - сказал он. - Я не заметил вашего автомобиля.
   Его неожиданное появление так испугало Мэрион,  что  жестянка,  которую
она держала, вырвалась из ее ослабевшей руки  и  упала  с  глухим  стуком.
Бледность разлилась по ее лицу, шея и грудь  пошли  розовыми  пятнами.  Ее
волнение, бездонность ее прозрачных молящих глаз,  неотрывно  устремленных
на него, заставили его остро  почувствовать,  что  они  совсем  одни,  что
безмолвие дома и густое спокойствие еле слышного  тиканья  часов  окружают
их, как стена тайны окружает остров свободы. Он безотчетно  сознавал,  что
может подойти к ней, не сказав ни слова, и она, не сопротивляясь, окажется
в его объятиях, но спросил только:
   - Как вы добрались сюда?
   - Меня привез муж, - ответила она так же тихо.
   - А почему он уехал? Я думал, что он останется.
   Она на секунду отвела глаза.
   - Я говорила, чтобы он остался, - ответила она,  и  он  понял,  что  ее
слова означают: "Я знала, что так случится и хотела, чтобы он был здесь  и
помещал нам!" - Я сказала ему, что вы будете рады, - продолжала она, и  ее
голос вдруг утратил всякое выражение. - А он  сказал,  что  мне,  конечно,
можно встречаться с русскими, поскольку этого требует моя  работа,  а  ему
незачем совать свою голову в петлю.
   - Совать _свою_ голову в петлю? - неожиданно резко спросил Ник.
   - Совать  свою  голову  в  петлю,  -  повторила  она  тем  же  нарочито
бесцветным голосом, словно желая скрыть  свое  отношение  к  этому.  -  Во
времена расследований на его факультете уволили несколько человек, и он до
сих пор боится.
   Губы Ника сжались, но он спросил только:
   - Он заедет за вами?
   Она снова опустила глаза и тем же бесцветным голосом повторила все  то,
что сказал ее муж, бесстыдно признавшийся в своей слабости:
   - Он решил, что  будет  лучше,  если  домой  меня  отвезете  вы.  Таким
образом, если этим когда-нибудь заинтересуются, он  сможет  ответить,  что
совсем их не видел.
   - Если этим заинтересуются, - повторил за нею Ник, не  в  силах  скрыть
ледяное презрение и гнев, которые вызывали в нем люди, живущие под  гнетом
страха, и люди, заставляющие бояться других. - Значит,  он  собирается  до
конца своей  жизни  прятаться  по  углам,  ожидая,  что  это  время  снова
вернется? Оно прошло, и мы можем только стыдиться, что допустили такое. Но
вот что, Мэрион, - добавил он резко,  -  если  вам  почему-либо  неприятно
встречаться с этими людьми, я обойдусь без вас. Я  хочу,  чтобы  это  было
совершенно ясно. Вы вовсе не обязаны здесь оставаться.
   Она поглядела на него с удивлением и тревогой.
   - Но разве я здесь не потому, что это нужно институту?
   - Неважно. Где ваше пальто и шляпа? Я сейчас же отвезу вас домой. Я  не
выношу, когда люди боятся, а уж если я сам тому причиной - это  еще  хуже.
Идемте.
   - Но я не хочу уходить. Я не боюсь. С какой стати мне бояться?
   - Ваш муж боится.
   - Ну и пусть, - сказала она с силой. -  Миллионы  людей  боятся.  Может
быть, дни расследований и истерии действительно прошли, но никто  особенно
не рвется встречаться с русскими или приглашать их к себе, если на то  нет
какой-нибудь веской причины. Люди запуганы. Такие времена, только и всего.
И чем эти люди отличаются от русских? Ведь те  тоже  все  еще  без  особой
охоты встречаются с нами, когда мы бываем там? Притворяться,  что  это  не
так, значит убаюкивать себя сказками. Я хочу остаться, - повторила она.  -
Я хочу сегодня быть с вами, помогать  вам,  быть  у  вас  хозяйкой  -  кем
угодно! Боюсь? Я настолько не  боюсь,  что  просто  нет  слов,  чтобы  это
выразить! Я так долго ждала случая побывать здесь! И  кроме  того,  я  уже
накрыла на стол, а вы даже не выразили желания посмотреть!
   Он взглянул в ее умоляющие глаза. Нет,  в  них  не  было  унизительного
страха. Она просила только возможности доказать, что она  не  боится.  Его
гнев исчез, и он понял, что восхищается ею. Он засмеялся.
   - Хорошо, - сказал он, - идемте в столовую и покажите мне, что  вы  там
устроили, а потом выпьем, пока будем ждать...
   Ее лицо сразу просветлело.
   - Послушайте, что я купила, - сказала она, неожиданно напомнив ему, что
он уже очень давно не слышал, как  женщина  увлеченно  говорит  о  блюдах,
которые  она  приготовила.  -  Я  позвонила  на  славянский  факультет   в
университете и спросила, что русские едят за ужином. И  зажавши  список  в
потный кулачок, бросилась по магазинам.
   Говоря это, она прошла мимо него в столовую,  и  в  этот  миг  ощущение
близости между ними было  таким  теплым  и  живым,  что  он  понял  -  оно
сохранится независимо от того, что они уже сказали или еще скажут.
   Она где-то отыскала белую  скатерть  и  постелила  ее  на  стол,  а  на
скатерть поставила невысокую  вазочку  с  цветами  и  тарелки  с  копченой
лососиной,  осетриной,  ветчиной,  селедкой,  красной   икрой   и   свежей
клубникой.
   - В молочниках сметана. А к селедке уже варится  картофель,  -  сказала
она гордо. - Я хотела купить водки, но мне сказали, что русские непременно
начнут потешаться над американской водкой и предпочтут виски  или  коньяк.
Вон они в графинах.
   - Вы волшебница, - сказал он. - Просто волшебница. -  Он  посмотрел  на
часы. - Они должны быть здесь минут через двадцать.
   - Но вы же не успеете добраться до аэропорта!
   - Я туда не поеду. Их самолет  должен  был  приземлиться  десять  минут
назад. Я заезжал в отель проверить, заказаны ли для них номера и вообще  -
все ли в порядке. С аэродрома их привезут прямо сюда.
   Они прошли в гостиную, Мэрион  села  на  диван  и,  пока  Ник  смешивал
мартини, следила за ним с тем откровенным любопытством, с каким  могла  бы
рассматривать его лицо после того, как он заснул в ее объятиях. Она  взяла
бокал у него из рук и стала поверх тонкого края оглядывать стулья,  столы,
картины на стене, портьеры, и Ник понял, что она чокается  и  с  ними.  Он
хотел было сесть рядом с ней, и она вдруг замерла. Хотя она не сделала  ни
малейшего приглашающего движения, он чувствовал, что она ждет, но в глазах
ее мелькнул ужас, словно она молила его отойти. И он послушался. Надо было
подготовить и обдумать слишком много других, более важных вещей.
   Они принялись обсуждать, что им осталось сделать,  но  лишь  для  того,
чтобы не заговорить о том другом, что вовсе не требовало  обсуждения.  Оно
уже было тут, уже возникло и дожидалось их с терпением,  превышающим  все,
что они могли ему противопоставить. Зазвонил телефон, и Ник сказал:
   - Возьмите, пожалуйста, трубку. Телефон позади вас.
   - Может быть, звонят вам...
   - Конечно.
   - Вы же знаете, что я не о  том,  -  упрямо  возразила  она,  но  взяла
трубку, избегая его взгляда, и заговорила  более  официальным  тоном,  чем
когда говорила из института, и так быстро, что никакая женщина  не  успела
бы сказать: "Здравствуй, милый!"
   - Квартира доктора  Реннета...  Говорит  секретарь  доктора  Реннета...
Да... Да... - Несколько секунд она слушала, утвердительно кивая головой. -
Я сейчас ему скажу. - Она прикрыла трубку ладонью. - Русские приехали,  но
они очень устали. Они предпочли бы поехать прямо в отель, поужинать у себя
в номере, написать письма и лечь спать. Если  вы  согласны,  то  программу
можно будет начать завтра с утра.
   Он нахмурился, не в силах скрыть разочарование, а потом пожал плечами.
   - Конечно, если они так хотят.
   Она  повторила  в  трубку  его  слова  и,  когда  разговор   окончился,
продолжала стоять, не отнимая руки от телефона.
   - Я очень на это рассчитывал, - сказал он медленно. - Только  сейчас  я
понял, как сильно я на это рассчитывал.
   - И я тоже, - вздохнула она, не подозревая, что он имеет в виду.  -  Но
что же делать? - Ее лицо стало задумчивым и даже огорченным, а  потом  она
повернулась к нему. - Я допью свой коктейль и поеду.
   Ее голос, ее тон, взгляд, поза звали его забыть острое разочарование, и
он со смутным удивлением внезапно понял, что теперь весь вечер принадлежит
им двоим, что уединение тихого дома принадлежит им двоим - время и место в
безмолвии ожидали, чтобы ими воспользовались. Но в следующее мгновение ему
стало ясно, что все это ни к чему. Он не влюблен в нее, она не влюблена  в
него,  а  между  тем  оба  они  не  из  тех  людей,  которые   при   таких
обстоятельствах могли бы обойтись без всякой духовной близости - возникнет
такая нежность, такое доверие  и  такая  потребность  друг  в  друге,  все
сильнее укрепляемые привычкой, что, даже не будучи  любовью,  это  чувство
станет почти равным ей и  окажется  почти  таким  же  сладостным  в  своей
полноте, почти таким же болезненным в минуту разрыва.  Но  все  это  ни  к
чему, потому что для этого нет будущего. А она ему слишком нравится, и  он
не может обречь ее на душевную  боль  или  сделать  ее  центром  все  шире
расходящихся кругов страдания, которые, возможно, захватят других людей, а
через них - и еще других.
   - Ну, конечно, допейте коктейль,  -  сказал  он  и  умолк,  потому  что
слишком о многом ему не хотелось говорить: ни о ее муже,  ни  о  Руфи  (он
знал, что сейчас, с любопытством оглядываясь  по  сторонам,  она  пытается
представить себе женщину, которая обставляла эту  комнату  и  сделала  эти
статуэтки), ни о работе, ни о чем-либо  другом,  что  могло  бы  заслонить
ощущение того, что они остались наедине, а этого было опасно касаться даже
мимоходом.
   - Так можно сидеть всю ночь, - вдруг сказала она отрывисто и,  поставив
недопитый бокал, встала. - Я лучше пойду.
   Она одернула платье, не заметив сначала, что это движение привлекло его
взгляд к ее рукам и фигуре, а  потом  удивленно  стала  смотреть,  как  он
смотрит на нее. Впрочем, он почти сразу отвел глаза и тоже встал.
   - Я пойду выводить машину, - сказал он, думая: "Если мне только удастся
благополучно отвезти ее домой, все обойдется".
   - Погасить свет? - спросила она.
   - Нет, не надо, - ответил он и шагнул к двери. Но она не  пошевелилась,
и он знал это, хотя и не видел ее. Властное тепло ее зовущего  присутствия
заставило его оглянуться, и в следующее мгновение он уже шел к ней, а  она
к нему. Несколько секунд они просто стояли обнявшись, испытывая  блаженное
облегчение, потому что исчезла необходимость сопротивляться,  которая  так
долго томила их. Ее тело, ее тонкая талия, узкие плечи,  упругая  грудь  -
все это было новым, но и в то же время щемяще знакомым, словно исполнилось
все, что обещало ему его воображение.
   Затем он резко отстранил ее.
   - Ну, ладно, - сказал он отрывисто, - я отвезу вас домой.
   Она не шевельнулась.
   - Вы не знаете, что делаете, - сказал  он.  -  Вы  не  знаете,  на  что
обрекаете себя. Ничего веселого из этого не выйдет.
   - Мне все равно, - ответила она.
   - Вы слишком мало знаете, чтобы судить, все равно  вам  или  нет.  А  я
знаю. Я старше вас на пятнадцать лет.
   - Неправда. Мне двадцать четыре года.
   - Как будто это так много! Вы давно замужем?
   - Пять лет. И я не хочу говорить об этом.
   - Вы меня совсем не знаете.
   - Я работаю с вами уже несколько лет - каждый день.
   - И все-таки вы меня совсем не знаете. Совсем.  Поверьте  мне,  Мэрион.
Все будет не так,  как  вы  думаете.  Начать  очень  легко.  Ад  наступает
позднее.
   - Мне все равно.
   - Вам все равно, - передразнил он. - Вам все равно. А что вы знаете? Вы
же не хотите знать!
   - Вот именно, - решительно сказала она, - я не хочу знать.
   Однако его упорство победило -  ее  руки  соскользнули  с  его  плеч  и
безвольно повисли. Она отступила на полшага. Но и этого движения оказалось
достаточно,  чтобы  его   захлестнула   страшная   тоска   -   предвестник
неотвратимой потери. Он невольно обнял ее и снова привлек к себе.
   Их поцелуй длился долго, словно она не могла  оторваться  от  его  губ.
Потом она резко отстранилась. Лицо ее залила краска, глаза  были  закрыты,
она прижала руки к вискам.  Прерывающимся  шепотом  она  сказала,  покачав
головой:
   - Вы правы, мы не должны...
   Но  он  опять  притянул  ее  к  себе,  и  на  этот  раз  она,  перестав
сдерживаться, сама искала его губ. Затем, медленно и неохотно,  она  снова
чуть-чуть отодвинула лицо, чтобы заглянуть ему в глаза, и взгляд ее  молил
и обещал все, что ему было так нужно. Обняв ее одной рукой  за  талию,  он
повел ее, покорно прильнувшую к нему, в спальню, и, хотя дом был  пуст,  а
вечер тих и спокоен, он закрыл за собой дверь.



2

   Утром Ник вскочил с постели, полный радостного сознания, что наконец-то
в его жизни произошел решительный перелом. Вчера вечером с Мэрион он снова
обрел  способность  чувствовать,  а  сегодня  утром,   после   встречи   с
Гончаровым, он вновь обретет страсть к работе.
   Это  обещал  ему  каждый  звук,  который  он  слышал:  журчание   душа,
позвякивание тарелок и кастрюль, когда он торопливо готовил себе  завтрак,
мощный рокот мотора, когда он включил стартер. Это  обещали  ему  прохлада
солнечного  утра  и  роса,  еще  блестевшая   на   бесконечных   тщательно
подстриженных газонах, мимо которых он  мчался  в  институт.  Каждый  раз,
когда он поднимал глаза к небу, оно становилось все шире,  голубее,  выше,
чище. Он мельком вспомнил, как в приливе  отчаяния  чуть  было  не  принял
накануне предложение Хэншела, и ему захотелось смеяться над собой.
   Его чувство к Мэрион  было  не  любовью,  а  скорее  внезапным  взрывом
удивления и нежности, рождающихся, когда близость срывает все маски, когда
тщательно выглаженная  одежда,  спокойное  лицо,  отработанные  интонации,
вежливые фразы -  все,  что  предназначается  только  для  внешнего  мира,
спадает или сбрасывается, открывая честную наготу, и приходит  завершающее
ощущение тихого и благодарного  счастья,  ибо  из  всех  миллионов  чужих,
поглощенных  собою  людей,  населяющих  землю,  еще  один   прибавился   к
крохотному числу  тех,  с  которыми  на  протяжении  жизни  тебе  довелось
разделить биения своего сердца, зная, что  хотя  бы  в  это  мгновение  их
слушает и действительно слышит кто-то другой.
   Он стремительно вошел в приемную, думая, что  вот  сейчас  поговорит  с
Мэрион, но это ему не удалось. У ее стола, очевидно дожидаясь  его,  стоял
улыбающийся человек почти в  шесть  футов  ростом  и  смотрел  на  него  с
бесцеремонным любопытством в веселых серых глазах; его  каштановые  волосы
были причесаны на косой пробор, и это придавало ему несколько  педантичный
и старомодный вид, словно он сошел  с  какого-нибудь  семейного  портрета.
Однако в маленьком курносом носе и широкой застенчивой улыбке было  что-то
мальчишески озорное и симпатичное. Он слегка наклонил голову.
   - Доктор Реннет? - спросил он, и американский слух поразило раскатистое
русское "р". - Гончаров...  Дмитрий  Петрович,  -  добавил  он  не  то  по
привычке, не то из вежливости, а может быть,  подумал  Ник,  чтобы  как-то
выделить себя из всех остальных Гончаровых Америки.
   Их руки соединились в крепком пожатии, лица улыбались, и  на  мгновение
они застыли  в  солнечных  лучах,  словно  в  эту  первую  минуту  встречи
стремились заглянуть друг в друга глубже, проверить друг друга полнее, чем
это вообще в человеческих силах. Как смешно, что они  встречаются,  словно
незнакомые, когда в той области, которая для них обоих важнее  всего,  они
давно и близко знакомы, несмотря даже на то, неожиданно подумал  Ник,  что
он ничего не знает об этом человеке с любопытными серыми глазами и  гладко
выбритым лицом - добр он или зол, честен или  коварен  и  чего  он  больше
всего хочет в жизни.
   - Ну вот, - повторял Гончаров, пока они продолжали пожимать друг  другу
руки. - Ну вот, ну вот...
   А Ник, охваченный той же радостью, твердил:
   - Наконец-то...
   Затем, обняв русского за плечи, он повел его к себе в кабинет.
   - Входите, входите и садитесь. Дайте хорошенько вас рассмотреть!
   Скрестив руки на груди, он прислонился к столу и сверху вниз смотрел на
своего гостя, который, тоже скрестив руки, глядел на него  снизу  вверх  с
таким  же  удовольствием  и  с  такой  же  веселой  улыбкой,  словно   все
происходящее было чрезвычайно забавным.
   На Гончарове был синий костюм, очень похожий на те, которые продаются в
любом недорогом американском магазине, и  только  в  форме  карманов  было
что-то иностранное. А  таких  галстуков  со  сложным  узором  и  полосатых
рубашек можно было увидеть сколько угодно в городах Среднего Запада. Самым
примечательным в его наружности было отсутствие всякой примечательности, и
Ник неожиданно сообразил, что он, в сущности, сам не знал, чего ждал,  так
как  русских  ему  приходилось  видеть  только  на   плохих   фотографиях,
изображавших рабочих в мятых кепках и  либо  в  сапогах,  либо  в  широких
брюках из самой дешевой и грубой материи.
   - Как мы  будем  говорить?  -  спросил  неожиданно  Ник.  -  Вы  знаете
английский?
   - Хорошо ли знаю английский? - Гончаров обезоруживающе пожал плечами. -
Поговорите со мной - увидим, - добавил он добродушно.  -  Я  знаю  его  не
слишком хорошо, но и не так уж плохо. Он не доставлял мне особых хлопот  -
пока.
   - Ну, а я говорю по-русски плохо, - медленно произнес Ник по-русски.
   В глазах Гончарова вспыхнуло удовольствие.
   - Значит, вы говорите по-русски?
   Ник засмеялся.
   - Только про физику. - Он заколебался. - Я научился читать...  чтобы...
- произнес он, подыскивая нужное слово.
   - Чтобы... - подтвердил Гончаров со снисходительной улыбкой терпеливого
учителя.
   - Чтобы читать ваши статьи. - Ник  закрыл  глаза  и  мысленно  еще  раз
повторил всю  русскую  фразу,  проверяя,  не  напутал  ли  он  в  падежных
окончаниях.  Винительный  падеж,  множественное   число.   Правильно.   Он
продолжал: - Мой акцент, я  знаю,  ст...  -  он  снова  запнулся  и  опять
докончил уже вопросительно - страшный?..
   Гончаров снова кивнул.
   - Только это неправда, - сказал он вежливо.
   Ник откинул голову и громко рассмеялся.
   - Ну, это было бы чудом, -  сказал  он  по-английски.  -  Я  произносил
русские слова впервые в жизни. Специально  откладывал  это  до  встречи  с
вами. Но дальше нам  придется  разговаривать  "па-англиски".  -  Последнее
слово он произнес по-русски.
   Некоторое время они говорили о пустяках, потому что  Гончаров  все  еще
чувствовал себя не вполне уверенно, хотя и н