н.
Когда  официальные  часы  начинали  тикать,  хорошо   воспитанному   гостю
оставалось только  механически  кивать  головой  и  говорить  "тик-так"  в
предписанном ритме.
   - Я буду очень рад побывать в цирке, -  любезно  сказал  он  и  повесил
трубку.  И  тут,  как  пар  из  внезапно  открытого  люка,  его  обволокла
усталость; развязав галстук и расстегнув воротничок, он прошел в спальню и
улегся на одну из двух кроватей, не распаковав чемодана  и  даже  не  сняв
синего шелкового покрывала.


   На  третий  день  после  своего  пребывания  в  Москве  Ник   проснулся
раздраженный  и  усталый.  Он  был  голоден,  потому  что  еще  не   успел
приспособиться к  принятым  здесь  часам  еды,  и  нервничал,  потому  что
допустил серьезный просчет.  Доклад,  который  ему  предстояло  сделать  в
пятницу - в последний  день  конференции,  -  потребовал  гораздо  большей
подготовки, чем он предполагал.
   Он никак не ожидал от русских такой сильной аргументации в  дискуссиях,
такого   широкого   знакомства   с   американской   научной   литературой;
неожиданностью для него оказались и  убийственно  перегруженные  программы
заседаний, которые начинались раньше, чем в Америке,  и  тянулись  гораздо
дольше.  Неужели  кто-нибудь  может  внимательно  прослушать  все  это   и
сохранить хоть какую-то творческую энергию? Он до сих пор не  мог  понять,
как это удается русским. Но во всяком случае, выступая перед ними, он ради
самого себя должен показать, на что он  способен.  Выступление  в  пятницу
будет решающим для всего дальнейшего. Этот доклад должен  стать  одним  из
лучших в его жизни.
   Но Ника начинал охватывать страх,  потому  что  времени  на  подготовку
доклада не было: когда заседания кончались, для американцев это была  лишь
половина дневной программы. Каждый вечер их везли в какой-нибудь театр,  а
затем следовал холодный ужин. До сих пор Ник еще совсем не  видел  Москвы,
если  не  считать  того,  что  удается  рассмотреть  из  окошка  мчащегося
автомобиля, и не ходил по московским улицам, если  не  считать  нескольких
шагов  между  подъездом  гостиницы  или  театра  и  машиной,  ожидающей  у
тротуара. Кроме участников конференции,  американцы  разговаривали  только
друг с другом и со своим переводчиком  Петровским.  И  к  страху  начинало
примешиваться разочарование: он не занимался тем, чем хотел заниматься, он
не видел того, что хотел увидеть. Он рассчитывал, что Гончаров покажет ему
Москву,  но  после  его  приезда  они  почти  не  встречались   -   только
обменивались дружескими кивками на заседаниях да в первый день конференции
выпили по кружке пива в буфете.
   Короче говоря, Ник чувствовал себя  так  далеко  от  настоящей  Москвы,
словно и не приезжал в Россию, хотя из широкого окна его номера  ему  были
видны Охотный ряд и торопившиеся на работу прохожие.
   Автобусы со стеклянными крышами останавливались по ту  сторону  широкой
улицы, извергая все новые людские толпы. Прямо против него в  Доме  Совета
Министров, в квадратных комнатах двигались человеческие фигурки:  возились
у картотек, сидели за пишущими машинками, снимали телефонные трубки.
   Для Москвы день был жарким. Ник догадывался об этом, видя, как  мужчины
снимают пиджаки и несут их, перекинув через руку, как  женщины  в  пестрых
платьях обмахиваются носовыми платками, ожидая зеленого сигнала светофора,
чтобы пересечь широкое пространство улицы Горького; но для  американца  из
Нью-Йорка  или  Кливленда  московская  жара  казалась  приятной   весенней
прохладой. Он приехал сюда, ожидая какого-то чуда, но теперь он уже  знал,
что чуда не будет, если только он сам не потрудится стряхнуть его с  неба,
а на это оставалось очень мало времени.
   Час был поздний  -  половина  девятого,  но,  поскольку  Ник  не  любил
возиться с житейскими мелочами, он успел уже  выработать  четкий  утренний
распорядок, и привычные действия не отвлекали его от размышлений.  К  тому
времени, когда он кончил бриться, одеваться и пить кофе, он принял твердое
решение: сегодня  вечером  не  будет  никаких  театров  и  никаких  других
развлечений. Он по собственному  опыту  знал,  сколько  времени  и  хлопот
требуют всяческие телефонные  звонки,  переговоры,  заседания,  запросы  и
ходатайства,  обеспечивающие  скрытую   основу   дружеской   атмосферы   и
безупречной организации подобных  визитов,  и  до  сих  пор  по  мере  сил
сотрудничал со своими любезными хозяевами. Но теперь  довольно  -  и  этот
вечер и все оставшиеся вечера он посвятит подготовке к докладу.
   Благодаря удивительно тонкому чувству времени он принял это решение как
раз в ту секунду,  когда  раздался  телефонный  звонок,  возвещавший,  что
остальные делегаты ждут его в вестибюле и начинается программа нового дня.
   Пятеро американцев сели в машину, и она тронулась. Ник почти не  слушал
разговоров своих спутников. Он был так же далек от них, как и от миллионов
людей в кипящем жизнью городе, расстилавшемся  за  окном  автомобиля.  Для
остальных эта поездка была только временным перерывом в привычной жизни, а
его ждало неизвестное будущее, которому еще предстояло начаться в какой-то
неведомый день.
   Солнце светило весело, но по-северному мягко.  Кругом  высились  стрелы
подъемных кранов, город бурно менял свой облик, однако сердитые глаза Ника
замечали  только  мелькавшие  кое-где  низенькие  покосившиеся  домишки  с
потрескавшейся и осыпавшейся штукатуркой. Нервы его  были  так  напряжены,
что он стал беспощаден и к самому себе  и  ко  всему,  на  что  падал  его
взгляд.
   Сидевший     рядом     с     ним     Прескотт     из      Принстонского
научно-исследовательского института тоже смотрел в окошко так,  словно  он
был совсем один; его бесцветная кожа, тусклые седые волосы, серый костюм и
мелкие правильные черты были неприметны, и  запоминалась  только  странная
отрешенность худого задумчивого лица. С ним никто не  заговаривал,  потому
что он еще в первый день предупредил: "До десяти часов утра я  не  ручаюсь
за свой тон".
   С другого бока - Левин из Чикагского университета,  похожий  больше  на
слесаря, чем на ученого, читал только что полученное письмо из  дому  -  в
тех редких случаях, когда он говорил не о физике, он начинал  рассказывать
о своей пятнадцатилетней дочери.
   - Что за девочка! - сказал он. - Была на вечеринке, танцевала все время
и каждый раз с новым кавалером.
   Сидевший на откидном  месте  Мэлони  из  Гарвардского  университета,  с
которым Ник когда-то учился и который год от года  становился  все  больше
похожим на костлявого висконсинского фермера, весело болтал:
   - ...и вот я встал сегодня в половине  седьмого  и  улизнул  из  отеля,
чтобы погулять  одному.  Это  было  чудесно.  Я  шел  по  улице  Горького,
разглядывал все витрины и прохожих и добрался так  до  статуи  Пушкина,  а
назад пошел по другой стороне,  миновал  наш  отель  и  вышел  на  Красную
площадь. Представляете - семь часов утра, и я совсем один посреди  Красной
площади! Я и голуби! На самой ее середке! Позади меня - Кремль,  справа  -
эта сказочная церковь, а напротив - универсальный магазин Гума.
   - Вы ошибаетесь, - поправил Ник. - ГУМ - это не фамилия.  Это  не  так,
как мы говорим "магазин Гимбеля или Мейси".
   - Ге-у-эм, - рассеянно  нарушил  Прескотт  свое  утреннее  молчание.  -
Государственный универсальный магазин. Как ваш доклад, Ник?
   - Ничего.
   - Ничего - это слишком мало. Или вы еще не сообразили, что вы  здесь  -
представитель?
   - Не понимаю.
   - Я хочу сказать, что вы здесь - не на вашингтонском съезде Физического
общества, где представляете только самого себя. Ведь вы - один  из  первых
американцев, который после бог знает какого перерыва будет  делать  доклад
по физике на заседании советской Академии наук. По-моему, тот факт, что вы
американец, для них гораздо важнее того, что вы физик.
   - У меня такого впечатления нет, - сказал Ник.
   - Это потому,  что  вы  все  еще  не  можете  отрешиться  от  привычных
взглядов. А попробуйте встать на их точку зрения, и вы обнаружите, что это
- совсем другое. Беда в том, что они так же понимают нас,  как  мы  -  их,
хотя и нам и им кажется, что мы знаем друг о друге все. Вспомните, сколько
здесь людей, которые считают себя великолепными знатоками  нашей  жизни  и
все же удивляются, когда говоришь им, что наша  Академия  наук  совсем  не
похожа на здешнюю. Они привыкли к верховной всемогущей  Академии,  которая
содержит научно-исследовательские институты  и  платит  ученым  жалованье,
чуть ли не самое высокое в стране; и узнав, что у нас  академик  -  только
почетное звание, а Академия существует на ежегодные взносы своих членов  и
что наши научно-исследовательские институты и университетские  лаборатории
совершенно независимы друг от друга, они искренне ужасаются и  жалеют  нас
так, словно мы находимся во власти полной анархии. "Но кто же  руководит?"
- спрашивают они. И, услышав, что каждый отвечает сам за себя,  покачивают
головой и скептически улыбаются. У нас многие думают,  что  все  эти  люди
мечтают жить, как живем мы, по нашей системе, но это нелепое  заблуждение.
О господи, как мы не похожи друг на друга!
   - Кое в чем, - согласился Ник. - Но в  общем  между  нами  нет  большой
разницы.
   - Вы пришли к этому выводу после трехдневного знакомства со страной?  -
сухо спросил Прескотт.
   - А разве вы не считаете себя экспертом,  пробыв  здесь  пять  дней?  -
пожал плечами Ник.
   -  Но  вспомните  -  стоит  одному  человеку  добиться  здесь   хороших
результатов, и они называют это победой всего советского  общества!  Мы  в
таких случаях говорим: "Ай да он!". А они говорят:  "Ай  да  мы!".  Только
приехав сюда, я понял, сколько людей в отличие от  нас  считают  науку  не
всеобщими поисками истины, а состязанием между  советской  и  американской
наукой - конкуренцией, а не совместными усилиями. Это они превращают вас в
представителя.
   - Я не представитель, - резко сказал Ник.  -  Я  приехал  сюда  не  для
этого. Но даже если вы правы, боюсь, что это сходство, а не различие. Наши
газеты тоже противопоставляют _наших_ ученых _их_  ученым.  Они  признают,
что "русские опередили нас с запуском первого спутника". Мы тоже говорим о
"гонках к Луне". А вы когда-нибудь слышали о гонках, которые  не  были  бы
состязанием? Разве французы не считают Пастера и Кюри  своей  национальной
гордостью? Национальная гордость - не  исключительная  монополия  русских.
Она есть и у нас, и это совсем не плохо.
   - Так почему же вы так удивились, когда я сказал, что вы представитель?
   - Потому что я лично не смотрю на физику с такой точки зрения. И думаю,
что их настоящие ученые - тоже. Я хочу, чтобы мой доклад оказался удачным,
и, естественно, буду рад, если выяснится, что моя теория ближе  к  истине,
чем теория Гончарова. Но не потому, что я американец, а он - русский.  Это
просто профессиональное самолюбие, только и всего. Я чувствовал бы  то  же
самое, если бы Гончаров был американцем. И убежден, что он смотрит на  это
точно так же.
   - Однако вы знаете, во что превратит это пропаганда.
   Ник презрительно хмыкнул.
   - Когда те, кто и у них и у нас занимается  пропагандой,  выберутся  из
своих  мягких  кресел,  пойдут  в  лаборатории  и  на  заводы   и   станут
действительно полезными членами общества, я соглашусь их слушать. А до тех
пор реклама как была, так и будет только рекламой. Какая муха вас укусила,
Прескотт? Вы никогда раньше так не говорили.  Или  все  дело  в  том,  что
сейчас еще нет десяти часов?
   -  Просто  эта  поездка  в  Москву   заставила   меня,   как   никогда,
почувствовать себя американцем, - нервно ответил Прескотт. -  И  поверьте,
теперь, когда я встречаюсь с русскими просто как с  обыкновенными  людьми,
они мне  очень  нравятся.  Но  я  -  американец,  а  они  -  русские.  Это
исторический факт. Я сознаю его, и они его сознают. А если вы думаете, что
я заблуждаюсь, то прочтите стихотворение Маяковского о советском паспорте.
Я его прочел перед самым отъездом сюда. Будьте уверены, вам  отвели  такую
важную роль на конференции не столько из уважения к вашей работе,  сколько
потому, что вы представляете в их глазах американскую науку. А  не  просто
науку Никласа Реннета. Это большая ответственность!
   - Я уже сказал вам - я чувствую себя ответственным за то, чтобы сделать
этот доклад лучшим в моей жизни. Неважно, по каким причинам. Но  если  это
ответственность не перед самой физикой, то я уж не знаю, как ее назвать.
   - Спросите русских, - заметил Прескотт, - они вам скажут.
   - Об этом мне незачем спрашивать ни русских, ни  кого  бы  то  ни  было
другого. Я стал физиком задолго до того, как приехал сюда, и на это у меня
были свои причины. - Помолчав, он добавил: - И после  отъезда  я  останусь
физиком, и опять-таки у меня есть на это свои причины. Вот почему я сюда и
приехал.
   Машина оставила город позади и помчалась к новой Москве  в  бесконечном
потоке открытых темно-серых грузовиков, которые, грохоча, везли  материалы
для новых зданий, потом вырвалась из него и повернула к университету,  где
проводилась конференция.
   У входа переводчик показал их пропуска женщине в  форме,  они  вошли  в
вестибюль и в одном из шести лифтов поднялись наверх, в большой  зал.  Там
Ника встретила знакомая атмосфера, одинаковая на всех съездах физиков, где
бы они ни  проводились:  как  всегда,  перед  началом  заседания  делегаты
переходили от одной группки к другой,  группки  распадались,  сливались  с
соседними и вновь возникали; были тут и ученые в  расцвете  сил,  жаждущие
поделиться  своими  последними  идеями;  старики,  немного   уставшие   от
многолетних повторений одного и того же; молодые люди - и пылко влюбленные
в науку, и те, кто стремится только пустить пыль в глаза  друг  другу  или
перехватить  взгляд  кого-нибудь  из  маститых  в  надежде,  что,  как  по
волшебству, этот взгляд посветлеет,  палец  поманит,  и  академик  скажет:
"Кстати, я только что вспомнил... У меня в институте есть  место  как  раз
для такого человека, как вы..."
   Разговоры вокруг Ника шли только о физике, но  он  знал,  что  за  ними
скрываются обыкновенные человеческие надежды, стремления, нужды  и  мечты.
Одни посвятили себя работе во имя  самой  работы,  другие  посвятили  себя
работе во имя самих себя, а третьи просто посвятили себя  себе.  Настоящие
ученые и законченные карьеристы -  две  враждебные  армии,  вечно  воюющие
между собой в цитадели науки. Они были и здесь тоже.
   Этот  день,  как  и  все  предыдущие,  слагался  из  сотен  разорванных
впечатлений. После того как Ник отказался от помощи  переводчика,  он  уже
немного привык к русской речи. Понимал он очень мало, но, когда рядом  был
переводчик, он даже и не пытался схватывать смысл.  Теперь  после  первого
сосредоточенного  усилия  его  перегруженный  мозг   утратил   способность
что-либо воспринимать, но Ник все же не  хотел  сдаваться.  Возможно,  ему
удалось выдержать только потому, что он давно уже привык чувствовать  себя
посторонним, однако, хотя он понимал далеко не все, ему  было  ясно,  что,
какова бы ни была причина, большинство этих людей целиком  отдается  своей
работе. Он внимательно наблюдал за ними. Вот кто будет слушать его доклад.
Неужели вопреки его стараниям эти проницательные глаза заметят  внутреннюю
опустошенность,  которая  так  его  гнетет?  Он  вспомнил  предостережение
Прескотта. Они видят в нем не только его  самого,  но  и  его  народ.  Над
докладом придется работать и сегодня вечером, и весь день завтра.
   Однако к концу заседания откуда-то появился Гончаров, взял его под руку
и сказал:
   - Завтра, если вы ничего не  имеете  против,  мы  пропустим  заседание.
Вместо этого я заеду за вами, отвезу вас к нам в институт и  познакомлю  с
нашими сотрудниками. Они очень этого ждут. И  для  них  и  для  вас  будет
гораздо интереснее встретиться в неофициальной обстановке. Но, может быть,
- поспешно добавил он, - вам это почему-либо неудобно?
   - Нисколько, - ответил  Ник.  Он  надеялся,  что  такая  непринужденная
встреча  поможет  ему  избавиться  от  чувства   полной   изолированности,
навеянного словами Прескотта. Ему хотелось быть для них  человеком,  а  не
символом.  -  Я  собирался  завтра  поработать,  но  мне   очень   хочется
познакомиться с вашей группой. Посижу подольше сегодня вечером, вот и все.
   Но ему пришлось  изменить  свои  планы  даже  на  этот  вечер.  К  нему
неожиданно подошел Петровский.
   - К сожалению, нам пора уезжать, - шепнул он.
   - Куда? - спросил Ник.
   - Вас ждут в вашем посольстве, - объяснил Петровский.  -  Там  в  честь
вашей делегации устраивается прием. Я должен доставить  вас  туда  к  семи
часам.
   - Но меня не предупреждали ни о каком приеме, -  возразил  Ник.  -  Мне
надо работать.
   - Вам придется свыкнуться с Петровским, - сказал Мэони, подходя к ним и
дружески беря переводчика за локоть. - Вы немножко  говорите  по-русски  и
поэтому пускаетесь в самостоятельные экспедиции, а нам  некуда  деться  от
нашего милого юноши, и мы его уже  хорошо  изучили.  Он  как  те  женщины,
которые слишком много тратят на  наряды:  всегда  сообщает  свою  приятную
новость в  самую  последнюю  минуту.  Впрочем,  не  жалуйтесь.  Подумайте,
сколько вас ждет чудесных холодных сухих мартини!
   - Но я не могу, - отбивался Ник. - Мне надо работать.
   - Ведь я обещал вашему посольству привезти вас, - настаивал Петровский.
   - Ну, так и  быть,  -  сдался  Ник,  -  я  не  хочу,  чтобы  вас  сочли
обманщиком. Вы меня туда привезете, но и только. Я появлюсь там и сразу же
уеду.
   Однако ему пришлось отказаться и от этого плана.


   Он увидел ее не сразу, потому что сперва ее заслоняли  четверо  мужчин,
которые о чем-то разговаривали в углу. Только когда один из  них,  смеясь,
отошел в сторону, Ник понял, что они собрались вокруг ее стула.  Несколько
секунд, пока она со спокойным вниманием слушала одного из них, Ник смотрел
на ее рыжие волосы, на  закинутый  профиль.  В  ее  вздернутом  подбородке
чувствовалась какая-то холодная отчужденность, которую не могла  до  конца
смягчить  даже  легкая  улыбка,  полная  чуть  снисходительной   нежности,
понимания  и   сочувствия.   Но   особенно   его   поразила   удивительная
безмятежность, которой дышал весь ее облик, и он посмотрел на  нее  снова.
На этот раз она повернула голову и  заметила  его  взгляд.  Мгновение  они
смотрели друг другу в глаза с  откровенным  любопытством  и  интересом,  а
потом она отвернулась к своим собеседникам.
   На несколько минут он потерял ее из  виду  в  толпе  гостей.  Когда  он
увидел ее в следующий раз, она стояла в группе женщин; пока она  говорила,
ее выразительные руки  то  складывались  в  просьбе,  то  взлетали  вверх,
подчеркивая наполненную смехом паузу, и он почувствовал в ней  неожиданную
жизнерадостность  -  словно  на  оборотной  стороне  вьющегося  по  ветру,
озаренного солнцем красивого флага вдруг оказался совсем  другой,  гораздо
более яркий и веселый узор. Он все время искал  ее  глазами  поверх  голов
других гостей, но, где бы он ни стоял, куда бы ни переходил, он  почему-то
видел только ее спину. Он лишь разглядел, что она стройна, невысока и  что
на  ней  черная  узкая  юбка  и  строгая  белая   блузка.   Ее   короткие,
по-мальчишески подстриженные, рыжие - почти оранжевые - волосы разлетались
при каждом движении головы, рук, худых гибких плеч. На вид  ей  было  года
тридцать два - тридцать три. Вместо того чтобы уйти, он еще полчаса следил
за ней, надеясь, что она повернется и он снова увидит ее  лицо.  Казалось,
она умеет легко смеяться, а он  изголодался  по  смеху.  Он  даже  не  был
уверен, что она американка.
   Посольство   поразило   его   внезапным   обилием   американских   лиц,
американской мебели, голосов, одежды, и у каждого  гостя  был  налитый  до
половины бокал с коктейлем, столь же обязательный для таких  приемов,  как
гал