пение и  ушел,  не  дождавшись  ее.  Ник
шагнул вперед и взял  ее  за  локоть.  Валя  обрадованно  засмеялась  и  с
облегчением прижала обе руки к груди.
   - Собрание тянулось бесконечно, - сказала она. -  И  я  уже  ничего  не
соображала. Сначала я принимала очень активное  участие  в  обсуждении.  Я
говорила умные, продуманные, дельные вещи. Потом взглянула  на  часы...  -
Она всплеснула руками и подняла глаза. - Господи боже! Я  уж  думала,  что
мне ни за что  не  поспеть  к  началу!  Я  сидела  и  твердила  про  себя:
"Товарищи, да ведь  мы  уже  обо  всем  этом  говорили.  Обсуждать  больше
нечего!" И правда, обсуждать было  нечего,  -  серьезно  добавила  она.  -
Остается только... только... - Она с досадой щелкнула пальцами, подыскивая
хотя бы  приблизительно  соответствующее  английское  слово,  -  прийти  к
определенным выводам и продолжать работу. Вы не имеете права сердиться  на
меня за опоздание, потому что сами в этом виноваты, понимаете?
   - Я и не думаю сердиться, - сказал Ник. Они уже  вошли  в  зал,  пройдя
через обширное фойе, мимо вешалок и буфета; все помещения были  просторные
и комфортабельные, чего никак нельзя было  ожидать,  глядя  на  неказистый
фасад здания.
   - Одно только плохо, - продолжала Валя, - вернее, очень неприятно...
   Но ей не удалось докончить,  свет  начал  медленно  гаснуть,  зазвучала
музыка, занавес осветился и раздвинулся в стороны. Ник рассеянно следил за
пьесой. Действие развивалось быстро, и, если он пропускал хоть одну фразу,
дальнейшее становилось непонятным, как он ни старался догадаться о  смысле
пропущенных реплик. Но вскоре он опять отвлекся - в ушах его  еще  звучали
Валины слова. Он ничего не знал о собрании группы Гончарова. Мысль, что он
в это время  находился  где-то  рядом  и  не  подозревал  о  происходящем,
усугубляла  гнетущее  сознание,  что  его  твердо  отстраняют  от  чего-то
важного, животрепещущего. Он не знал, где происходит этот ясно видимый для
всех, кроме него, барьер, за который нельзя  проникнуть.  Судя  по  всему,
должно быть, в двух дюймах от его носа.
   Впрочем, в антракте, совершая вместе с Валей церемониальный обход фойе,
он скоро, как никогда, почувствовал свою слитность с этим городом  и  этой
толпой. По иронии судьбы он только теперь,  когда  приближается  срок  его
отъезда, стал привыкать к этим людям, к их голосам, одежде,  к  языку,  на
котором они говорят, к их жестам и интонациям. Если тут и были иностранцы,
которые могли бы напомнить ему о другом мире, то они  не  бросались  бы  в
глаза, и он не замечал их.
   - Самое неприятное, - сказала Валя, продолжая  прерванный  разговор,  -
что за последние два дня  стали  поступать  заявления:  уже  три  человека
просят перевести их в труппы, работающие над другими исследованиями.
   - Из-за того, что может быть доказана ошибка?
   - Никто, конечно, в этом  не  сознается,  но  люди,  которые  заботятся
только о своей карьере, обладают  удивительной  способностью  держаться  в
стороне от неудач, хотя бы только предполагаемых. Ну и пусть, без них  нам
будет даже лучше.
   - Если бы я мог хоть чем-нибудь помочь!
   - Кому?
   - Гончарову, конечно. По-человечески я целиком за него,  что  бы  между
нами не происходило.
   - Но и мы все тоже за него. Вы ничем не можете помочь, да и  не  должны
ничего делать. Он не беспомощен. С ним его сотрудники. Посмотрели  бы  вы,
что творилось на собрании! Это было чудесно, только слишком уж длинно.  Но
я не теряла времени. Под конец я стала придумывать, что мы будем делать  в
воскресенье, - не в это, мы ведь поедем к Ушакову,  -  а  в  следующее,  и
решила, что...
   - Меня здесь уже не будет, Валя, - тихо перебил он, и Валя  повернулась
к нему, приоткрыв губы от горестного удивления. Она быстро отвела взгляд и
шла, устремив вперед заблестевшие и сразу ставшие суровыми глаза.
   - Понимаю, - сказала она упавшим голосом. -  Вам  пора  возвращаться  в
свой институт.
   - Нет. Кончается моя виза, - поправил он, не подчеркивая этой поправки.
   - Ее можно продлить, - быстро возразила Валя.
   Ник покачал головой.
   - Гончаров, по-видимому, не считает это необходимым.
   - Но вы хотели бы остаться?
   - Конечно. Проверка в течение этих дней еще  не  кончится.  Они  только
начнут работу, и я так и не буду знать, кто из нас прав. А кроме того...
   - Да?.. - с надеждой спросила она.
   - Я приехал сюда не только ради  проверки  опыта.  Я  надеялся,  что  в
процессе работы во мне что-то произойдет.
   - И что же?..
   - И пока ничего не произошло. Вероятно, глупо было надеяться.
   - Понимаю, - сказала Валя, сразу как-то сникнув. Они  продолжали  мерно
идти вперед - толпа не давала возможности ни ускорить, ни замедлить шаг. И
при свете десятка массивных сверкающих люстр, перед сотней зеркал, на виду
у сотен пар глаз ни он, ни она не могли ни сказать, ни сделать  что-нибудь
такое, что выразило бы силу и напряженность их чувств.
   - Ну что же, - тихо сказала наконец Валя. - Наверное, эта поездка  была
для вас очень интересной. Вы будете часто вспоминать о ней.
   - И о вас, - сказал Ник.
   Прозвенел первый звонок, призывающий в зал, и пальцы Вали крепче  сжали
его руку.
   - Давайте немного подождем, - взмолилась она.
   - Я сказал - и о вас, - повторил Ник.
   - Я слышала. Я тоже буду думать о вас, - грустно произнесла Валя.  -  И
вы не будете даже просить о продлении?
   - Все зависит от Гончарова. Он знает, что я хочу остаться.
   - Он займется этим. Я уверена.
   Ник промолчал.
   - Значит, еще есть надежда, - повеселела она. - Все будет хорошо, и  мы
еще придумаем, что будем делать в то воскресенье.
   - Валя, послушайте. - Ник покачал головой с состраданием к ее молодости
и способности загораться страстным оптимизмом без всяких к тому оснований.
- Все это маловероятно. Через неделю или десять дней я уеду. И ничего  тут
не поделаешь.
   - Нет! - горячо воскликнула она. - Этого не может быть! Но если и  так,
то надо относиться к этому иначе.  Не  будем  говорить:  "_Только_  десять
дней", - давайте скажем: "Еще _целых_ десять дней" - и  будем  радоваться,
что впереди еще столько времени. Иначе все станет невыносимо, а зачем  нам
портить себе эти дни? Ни уныния, ни вытянутых лиц, ни слез, ни  сожалений,
пока не прозвенит самый последами  звонок,  пока  ее  закроется  последняя
дверца. Тогда - все что угодно. Но сейчас - нет. Прошу вас. Ник. Нет!
   Спектакль окончился; выходя из театра. Валя с таким упрямым  оживлением
и беспечностью болтала об актерах, о постановке, публике, даже о том,  как
она проголодалась, что Ник чувствовал  и  раздражение  и  в  то  же  время
жалость. Никогда еще она не казалась такой юной  и  наивной,  как  сейчас,
когда, обмакивала саму себя, старалась поверить, что можно изменить жизнь,
если глядеть на нее с другим выражением лица. Но если в этом ее защита  от
страдания, то было бы сущей жестокостью лишать ее иллюзий.  Он  был  не  в
состоянии вместе с нею притворяться, будто ему весело, однако  у  него  не
хватало духу противоречить ей. Поэтому он молчал.
   Они пошли в "Пекин" - ей было интересно попробовать китайские блюда;  и
все вокруг:  и  отделанный  красным  лаком  высокий  зал  с  колоннами,  и
поразительно обширное меню, состоящее из необычных блюд, -  доставляло  ей
такое удовольствие, что Ник вдруг понял: веселость ее с самого начала была
неподдельной и, пожалуй, это он обманывал себя, а не  она.  Валя  поразила
его своей способностью применяться к обстоятельствам. Ей и  в  самом  деле
было весело. Она, смеясь, выпила вино, поставила бокал и взялась за вилку,
но, подержав  ее,  через  секунду  медленно  положила  на  стол.  Лицо  ее
побледнело и стало неподвижным. Она старалась не глядеть на него.
   - Я уже не хочу есть, - еле слышно сказала она. - Давайте уйдем.
   - Но вы же ничего не ели, а говорили, что...
   - Не важно, что я говорила, - тихо произнесла она, по-прежнему  избегая
его взгляда. - Я не хочу есть, вот и все.
   - Вы хотите домой?
   - Сама не знаю, чего я хочу, - ответила  Валя.  -  Быть  может,  просто
побродить. Да, давайте походим. Просто походим. И не будем разговаривать.
   Они шли по Садовой, ночной ветер дул им в спину. Ширина почти пустынной
мостовой создавала впечатление уединенности - они  шли  словно  по  берегу
реки. До самого планетария они шли молча. Ник  чувствовал  даже  некоторое
облегчение от того, что  скоро  уедет  и  вынырнет  из  водоворота  всяких
сложностей, обступавших его здесь со всех сторон. С самого  начала  он  не
должен был настаивать на встречах с нею. Она слишком молода и склонна  все
идеализировать, она  слишком  романтически  наивна,  чтобы  понять  его  и
разобраться в своих чувствах. Она привыкла к людям  помоложе,  робким  или
настойчивым, которые либо вкладывали в свои слова  серьезный  смысл,  либо
совершенно явно не придавали им  никакого  значения.  Такая  девушка,  как
Валя, увидела бы подробности его жизни с  тех  пор,  как  он  расстался  с
Руфью, только в черно-белом цвете, как бы упорно ни уверяла она себя,  что
способна различать и оттенки.  Она,  вероятно,  была  бы  шокирована  или,
наоборот,  усердно  старалась  бы  все  оправдать,  снять  с  него  всякую
ответственность, хотя, в сущности, все, что с ним случилось, было само  по
себе логично, но понять это мог лишь тот, кто  пережил  то  же  самое  или
нечто очень похожее. Валя, конечно, не смогла бы понять человека,  который
ведет себя так, будто серьезно  заинтересован  ею,  а  на  самом  деле  не
чувствует ничего или по крайней мере не понимает, что он чувствует. Ей это
показалось бы абсурдным - какой же смысл тогда притворяться?
   Это нельзя было объяснить просто одиночеством,  хотя  вначале  причиной
всего было именно одиночество. Нельзя объяснить  и  привычкой  -  привычка
предполагает наигранную влюбленность, искусственно подогреваемую  нежность
и все приемы опытного соблазнителя. Он не умел объяснить, что  это  такое,
потому что и сам не совсем понимал себя. И тем не менее что-то  заставляло
его искать ее общества, придумывать поводы снова увидеться с нею, несмотря
на ее явное нежелание, - и вот к чему это привело: они идут  по  безлюдной
улице, она держит его под руку, и оба  тщетно  стараются  скрыть,  как  им
тяжело. Они свернули с Садовой в сторону зоопарка. Ветер ударил им в лицо.
   - А когда вы вернетесь домой,  -  заговорила  наконец  Валя,  -  у  вас
будет?.. Понимаете, - перебила она себя, - я знаю, что вы не  женаты,  что
вы живете один в большом, прелестно обставленном доме с большим садом, что
у вас много друзей и вы ходите на концерты, что у вас очень быстрая машина
и ездите вы неосторожно, - я знаю от Гончарова многое, чего вы мне никогда
не рассказывали. Я стараюсь представить себе вас в  вашем  мире,  стараюсь
представить себе вашу жизнь - и не могу. Для меня вы реальны только здесь.
А там вы; станете опять только автором статей в научных журналах,  Автором
слишком знаменитым, чтобы стать реальным. - Она снова замолчала, потом  ее
вдруг словно прорвало. -  Ради  бога,  засмейтесь!  -  взмолилась  она.  -
Пожалуйста!
   Пальцы ее судорожно стиснули его руку, и внезапно, к  его  несказанному
изумлению, она бросилась к  нему  на  грудь  и  поцеловала  его.  Она  вся
дрожала, словно ей было не под силу  выдержать  такой  натиск  чувств,  На
какую-то долю секунды  к  сердцу  его  прихлынула  горячая  благодарность,
затопив собою сострадание, во тотчас же и сострадание, и благодарность,  и
изумление - все выжег в нем  ее  голос,  шепчущий  слова,  которых  он  не
понимал, и этот горячий шепот, звучавший для него - впервые в жизни! - как
квинтэссенция любви, проник, точно стрела,  в  далекое  прошлое,  в  глубь
прожитых годов и десятилетий, за пределы памяти и сознания, сквозь  стенки
наросших с тех пор костей и мышц, туда, где почти с начала его жизни лежал
сгусток непролитых слез.
   Он со страхом почувствовал, как ослабевают, рвутся какие-то  внутренние
нити и волокна, и напрягал все силы, чтобы  сдержать  то,  что  стремилось
вырваться наружу, словно оно грозило разнести на  куски  его  самого.  Оно
могло оказаться таким огромным, сокрушающим, что он не смел дать ему волю.
И все же он не мог отпустить ее и прижал к себе до боли крепко, лишь бы не
исчезло мучительное, пугающее очарование этого неразборчивого шепота.
   Она оторвалась от него и вопросительно заглянула ему в глаза в  надежде
найти объяснение того, что вдруг произошло с нею, не зная, что  происходит
в нем, и беззвучно  моля  его  сказать,  что  он  всем  сердцем  разделяет
смятение ее чувств. А он сейчас был не с нею,  и  даже  не  в  Москве:  он
перенесся в ту  старую,  коричнево-зеленую  квартиру,  где  он,  маленький
мальчик, в паническом страхе бежал по  тихим  пустым  комнатам,  без  слов
крича от страстной тоски по чему-то, чего еще не знал  и  потому  даже  не
умел назвать, но без чего не мог жить дальше.
   Он очнулся и снова стал самим собою, взрослым Ником;  на  темной  улице
гулял ветер, а рядом была Валя. Она не  сводила  с  него  взгляда,  но  не
видела  в  нем  человека,  чья  душа  была  когда-то  наполовину   сожжена
ослепительно белой вспышкой. И она  не  могла  знать,  что  это  внезапное
потрясение как бы наглухо отгородило его от всего  окружающего  и  никакой
поцелуй, сколько бы ни было в нем любви и нежности, не мог  разрушить  эту
неприступную стену, хотя Валя в конце концов пробудила в нем  и  заставила
его мучительно осознать то, что было глубоко в нем погребено, а  этого  не
смогла сделать ни одна женщина, даже Анни, давшая ему так много, но совсем
по-иному. Его охватило такое волнение, что он не мог говорить -  когда  он
попытался принудить себя сказать то,  что  хотела  бы  услышать  Валя,  то
почувствовал, что мускулы языка и гортани не повинуются ему. Против  своей
воли он молчал.
   А она все глядела на него, стараясь понять, что означает это  молчание.
Но он не мог ничего ни сказать, ни объяснить,  ни  обещать.  Ком  в  горле
задушит его, если он ей солжет, а таких слов, которые были бы понятны  ей,
да и ему самому, он не знал. Но ведь есть же такие слова, которые были  бы
правдивы, выражали всю его бесконечную нежность  к  ней  и  щадили  бы  ее
гордость. Впрочем, что бы он ей ни сказал,  все  будет  наполовину  ложью,
потому что она придаст его словам другой смысл.
   Ник порывисто взял ее лицо в  свои  ладони.  Валя  хотела  было  что-то
сказать, но он остановил ее:
   - Не надо говорить! Пока не надо, пожалуйста!
   - Потому что вам нечего сказать?
   - Потому что словами нельзя сказать всего.
   - Нет, можно! - почти крикнула она, вырываясь из его рук. -  Можно!  Вы
просто не хотите сказать того, что мне так нужно!
   - Я не могу, - сказал он и с гневным отчаянием добавил: - Валя,  у  нас
осталось всего десять дней!
   - Ну и что же? - Она уже почти злилась на этого непонятного человека. -
Через десять дней мир не рухнет. Ваша  жизнь  будет  продолжаться.  И  моя
тоже.
   - Но в том-то и дело! - воскликнул он. - Я уеду,  а  вам  надо  прожить
остальную свою жизнь. Я не хочу, чтобы вам было  больно.  Вы  мне  слишком
дороги.
   - Мне и так уж больно.
   - Но может быть еще хуже, - горячо возразил он. - Намного хуже!
   Он взял ее за руки, чтобы оттолкнуть от себя, но вместо того, повинуясь
какой-то настойчивой внутренней тяге, привлек ее к себе  -  не  для  того,
чтобы поцеловать, как подумала Валя, я чтобы опять услышать непонятные ему
слова любви, будившие в нем странный, безотчетный страх и в  то  же  время
несшие с собой успокоение. Он жаждал услышать этот  шепот,  сам  не  зная,
откуда в нем это страстное, непреодолимое желание;  а  Валя,  не  понимая,
чего он хочет и что с ним, была так же беспомощна, как и он.


   Часы и дни мелькали один за другим все быстрее и быстрее,  как  деревья
мимо лыжника, несущегося в сумерках  по  крутому  склону.  Небо  заволокла
серая грусть европейской осени, хмурой, темной и промозглой. В кабинетах и
лабораториях почти все время горел свет,  и  после  обеда  день  незаметно
переходил в вечер.
   Если у Гончарова  и  были  какие-то  важные  совещания  с  институтским
начальством и коллегами, то в присутствии Ника об этом  не  говорилось  ни
слова. Насколько мог заметить Ник,  все  внешние  усилия  были  направлены
исключительно  на   то,   чтобы   выбрать   наилучший   способ   испытания
чувствительности прибора на горной станции.
   Они работали вдвоем по двенадцать часов в  день,  бесконечно  обсуждали
сделанные  каждым  из  них  эскизы,  время  от  времени   вызывая   других
сотрудников,  чтобы  получить  какую-нибудь  специальную  справку.  Они  с
Гончаровым теперь уже хорошо  изучили  друг  друга,  каждый  угадывал  ход
мыслей другого и знал его  характерные  словечки  и  жесты,  сопутствующие
размышлениям.
   Ник все еще думал об Анни со  злостью,  но  начинал  кое-что  понимать.
Теперь он немножко больше знал о том, как бывает, когда двое готовы любить
друг друга, но один яснее другого знает, что все  это  неизбежно  кончится
горем. В чем больше настоящей доброты: в  том  ли,  чтобы  порвать  сразу,
внезапно и жестоко, или же в безмолвном соучастии, в том, чтобы  с  широко
открытыми глазами рука об руку идти к  черным  воротам,  которые  бесшумно
распахнутся и  поглотят  свою  жертву?  Но,  с  другой  стороны,  в  жизни
запоминаются не  те  мгновения,  которые  были  упущены  или  утрачены  из
осторожности, а лишь те, что были насыщены глубокими чувствами, радостными
или скорбными, а быть может, и теми и другими вместе.
   Чувство его к Анни - оно, в сущности, не  исчезло,  а  как  бы  обросло
твердой корой  безразличия  -  было  совсем  иным,  чем  чувство,  которое
вызывала в нем Валя. В каком-то смысле Валя затрагивала его  душу  глубже,
чем Анни, но с Анни он испытывал удивительное ощущение разделенности  всех
переживаний - только какие-нибудь особые чувства приходилось объяснять, во
всем же остальном они инстинктивно понимали друг друга.
   Временами он спрашивал себя, быть может, все-таки стоит надеяться,  что
она вернется, все объяснит и уладит; порою же просто обзывал себя  дураком
- Анни уехала, и все кончено, а от любви еще никто не  умирал,  пока  есть
желание преодолеть ее и снова попытать счастья в жизни.
   Сначала он, встречаясь с Валей, всерьез  испытывал  угрызения  совести.
Если раньше его тревожило лишь опасение, что  он,  быть  может,  причиняет
боль Гончарову, то теперь он еще тревожнее думал о том, не причиняет ли он
вреда ей самой. Но о чем бы он не думал, все  равно  на  него  давили  две
противоположные силы, словно он очутился между концами  невидимых  клещей:
одна сила вынуждала бежать от преследовавшего его невыносимого одиночества
и бросаться к человеческому теплу, к проблеску любви, другая же  сила  так
парализовала его чувства, что никому, кроме Анни, он  не  мог  ответить  в
полной мере такой же любовью, какую взывал к себе. Если б  только  он  был
лишен чувства ответственности за причиняемую им боль, если  бы  только  он
мог безмятежно проходить мимо обращенных к нему лиц, не думая  ни  о  чем,
кроме возможности развлечься, тогда для него не было бы  никаких  проблем.
Но беда в том, что все это глубоко задевало его; клещи сжимали его с  двух
сторон, и у него не оставалось никакого выбора.
   Он уже не уславливался  о  встречах  с  Валей:  по  вечерам,  когда  ее
сотрудники по институту с покрасневшими от усталости глазами беспорядочной
гурьбой устремлялись к дверям, Валя и Ник вместе выходили  в  темноту,  не
привлекая к себе особого внимания. Они шли по  улице,  иногда  говорили  о
работе, но чаще о  другом  -  обо  всем,  что  приходило  в  голову;  Валя
рассказывала о себе, и вскоре  он  уже  ясно  представлял  себе  худенькую
девочку - одни глаза! -  с  черными  волосами,  разделенными  по  середине
строгим пробором и заплетенными  в  две  короткие  косички,  которые  были
перевязаны темными ленточками,