меня,  -  возразил  Ник.  -  Валя  тоже
заметила это. Вы не могли не видеть нас.
   -  Валя?  -  Гончаров  пристально  поглядел  на  него,  и   его   явная
заинтересованность словно подстегнула Ника. - _Наша_ Валя?
   - Ваша Валя. Мы с ней дошли  туда  пешком.  Она  собиралась  куда-то  в
гости.
   - Я и ее не видел, - резко сказал Гончаров, как бы отклоняя  непрошеные
объяснения Ника, почему они с Валей оказались на  улице  вдвоем.  Он  стал
нетерпеливо постукивать указательным пальцем по чертежу, о котором до того
шла речь. - Я торопился домой. Меня там ждали.
   - Мне казалось, вы говорили, что будете весь вечер свободны.
   - Да, но когда вы ушли, мне позвонили по очень  важному  делу.  -  Ему,
очевидно,  стоило  труда  сохранять  вежливый  тон:   настойчивость   Ника
раздражала его. - Итак, мы говорили о структуре поля...
   - Да, -  сказал  Ник.  -  Но,  может  быть,  сначала  условимся  насчет
сегодняшнего вечера? - После  того  как  придет  телеграмма  от  Анни,  он
немного поспит, но потом не хотелось бы оставаться в одиночестве. -  Мы  с
вами собирались провести вечер вместе - быть может, сделаем это сегодня?
   - Очень сожалею, - ответил Гончаров, - но у меня тяжело заболел близкий
друг. - Он взглянул на часы  и  отодвинул  от  себя  чертеж.  -  Извините,
пожалуйста, я должен сейчас позвонить и узнать, что сказал врач.
   - Разумеется, - откликнулся Ник. Намек на то, что ему лучше  уйти,  был
так же ясен, как и нежелание Гончарова посвящать его в свои  дела.  Только
вчера, подумал он, этот человек сетовал на то, что между  ними  так  много
невысказанного, а сегодня сам предпочитает о чем-то умалчивать. Ник  встал
и ушел. На ходу он взглянул на часы - вот и еще прошло сколько-то времени.
   Самолет Анни сейчас уже вылетел из Будапешта. По расписанию она  должна
быть в Вене через сорок минут. Если она  пошлет  телеграмму  сразу  же  по
приезде, то, пока ее доставят, пройдет еще часа два. Ник валился с ног  от
усталости, продолжать работу не было никакого смысла.  Он  решил  пойти  в
гостиницу и  ждать  там.  Растянувшись  на  кровати  возле  телефона,  Ник
мгновенно заснул, надеясь, что его разбудит звонок или стук в  дверь,  но,
когда он, вздрогнув, проснулся, было  совсем  темно.  Оказалось,  что  уже
одиннадцать часов.  В  смятении  он  бросился  к  дежурной  по  этажу,  но
телеграммы для него не было. Должно быть, Анни послала вечером письмо. Что
за дурацкая экономность, раздраженно подумал он.
   Телеграммы не было  и  утром.  В  течение  дня  Ник  трижды  звонил  из
института в гостиницу, но ни телеграммы, ни письма не было. Он пообедал  у
себя в номере и не выходил весь вечер, ожидая, что она  позвонит.  Она  не
позвонила. Ник начал приходить в неистовство.
   Ночью он написал ей письмо на адрес американского  посольства  в  Вене.
Шли дни, а ответа не было. Он написал еще раз. Ответа не было.
   Вне себя он позвонил в Вену, в посольство.  Нет,  о  ней  в  посольстве
ничего не известно. Он спросил о Хэншеле.  Его  бесконечно  переключали  с
одного телефона на другой, и наконец кто-то ответил, что  Хэншел  живет  в
гостинице "Империаль".
   Он не мог заставить себя позвонить Хэншелу. Он сидел у себя в номере  и
упрямо ждал, пока венская телефонистка по указаниям московской обзванивала
гостиницы в поисках миссис Робинсон, прибывшей из  Москвы.  Он  настойчиво
руководил этими поисками,  вмешиваясь  в  разговор  двух  телефонисток  то
по-русски, то по-немецки. Каждый звонок в  очередную  гостиницу  вселял  в
него новую надежду, каждая неудача усиливала его упрямство, его тоску, его
гнев, пока наконец  он  не  позвонил  прямо  в  "Империаль".  Нет,  миссис
Робинсон здесь не проживает. Доктор Хэншел? О да, да.  Одну  минутку...  К
сожалению, доктора Хэншела сейчас нет. Ник  велел  передать  Хэншелу,  что
просит Анни позвонить ему в Москву. К черту самолюбие. Только бы  услышать
ее голос, на остальное наплевать. Но она не позвонила, и  Ник  не  находил
себе места от тоски.
   Если бы Гончаров сдержал свое обещание провести с ним вечер-другой,  он
хоть на время отвлекся бы от этой тоски по ней, от  злости  -  словом,  от
всего, что его так мучило сейчас. Но в последнее время Гончаров  непонятно
почему стал держаться отчужденнее, чем когда-либо.
   Ник узнал теперь, что такое  быть  одиноким  в  Москве.  Никто  ему  не
звонил, никто из тех, кто был так приветлив к нему в  институте  во  время
работы, не приглашал к себе в гости. И никто не принимал  его  приглашений
пообедать. Он снова предложил Гончарову поужинать вместе, и снова Гончаров
уклонился.
   Ник был совсем одинок, а кругом кипела по-осеннему  бодрая,  еще  более
оживленная,  чем  прежде,  Москва.  Афиши  на  улицах  возвещали  о  новых
спектаклях, концертах, фильмах. Тысячи людей сновали  по  улицам,  толпами
вливались в метро, сходили со ступенек эскалаторов,  стояли  в  очереди  у
троллейбусных  остановок,  потоками  выливались  из  троллейбусов.  Вокруг
звучали человеческие голоса - в коридорах, в лифтах, на  улице,  -  голоса
воркующие, смеющиеся, зовущие, спорящие, объясняющие,  сердящиеся,  но  ни
один голос не окликнул его.
   Он не грустил от одиночества, оно приводило его  в  ярость,  и  все  же
никогда в жизни он так не томился по людям. Он обедал в своем  плюшевом  с
попончиками номере, чтобы избавить себя от чувства одиночества  на  людях,
но комната угнетала его, потому что там не было  писем  от  Анни  и  стоял
телефон, в котором не звучал ее голос.
   Он выходил подышать воздухом только ночью, когда пустели людные улицы и
затихало вечернее оживление, когда залитые светом просторы Красной площади
наполнялись  лязгом  танков  и  топотом  марширующих  солдат:  шла  ночная
репетиция ноябрьского военного парада. И каждую ночь репетиция становилась
все богаче и полнее, и длинная  колонна  орудий,  танков  и  транспортеров
выстраивалась уже и на улице Горького, чтобы потом  стремительно  ринуться
на Красную площадь и пройти мимо тихого мавзолея.
   Иногда в эту позднюю пору на  Ника  наталкивался  какой-нибудь  пьяный,
которого шатало из стороны  в  сторону,  и,  ухватившись  за  него,  чтобы
удержать равновесие, извинялся  с  изысканной  вежливостью  и  пристыженно
отводил глаза или грубо ругался. Несколько раз  какие-то  юнцы  предлагали
ему  продать  с  себя  костюм;  молодые  бизнесмены  пожимали  плечами   и
презрительно усмехались, когда он проходил мимо, не удостаивая их ответом.
   Снова и снова - уже со злостью -  он  перебирал  в  памяти  всех  своих
знакомых, но каждый раз  убеждался,  что  единственный  человек,  который,
по-видимому, охотно общается с ним, это Валя. Он подумывал  о  том,  чтобы
пригласить ее куда-нибудь, но одно  дело  случайно  встретиться  с  ней  в
гостях или у институтского подъезда и совсем другое - оказывать ей  особое
внимание и самому искать встреч. Он боялся, что она примет его приглашение
только из жалости к  его  одиночеству,  и  гордость  его  возмущалась  при
мучительной мысли о том, что, если он ее пригласит, она, прежде  чем  дать
ответ, хладнокровно посоветуется с десятком людей, из ее группы, со  своим
непосредственным начальником, с начальником своего начальника, и  в  конце
концов простой дружеский обед и, быть может, посещение кино превратятся  в
полуофициальное мероприятие. А  самое  главное,  если  Гончаров  не  хочет
встречаться с ним по какой-то другой причине, кроме  той,  на  которую  он
ссылается, то та же самая причина может повлиять и на Валю, а он не желает
обременять каждого москвича неизвестно откуда  взявшимся  больным  другом,
который может служить отличным предлогом, чтобы отказаться от приглашения.
   И все-таки, случайно услышав, что одна из молодых сотрудниц по телефону
приглашает Валю пойти с ней в театр, так как ее спутник  сегодня  идти  не
может, Ник тут же, как ему  казалось,  забыл  об  этом,  но  после  работы
почему-то поехал домой на такси, а потом, все еще не отдавая себе  отчета,
зачем он это делает, позвонил в бюро обслуживания, справился о письмах, и,
когда ему ответили, что из Вены  ничего  нет,  заказал  билет  на  тот  же
спектакль. И только в театре, сидя на неудобном  месте,  откуда  почти  не
было видно ни сцены, ни публики внизу, Ник понял, что опять  он  действует
не по своей воле, а находится в плену у одиночества, которое и толкает его
на всякие поступки, и, когда занавес стал медленно раздвигаться, он сказал
себе устало, но убежденно и без тени жалости: "Дурак несчастный!".  Но  он
так оцепенел от тоски и злости, что ему было все равно.


   Во многих театрах Москвы сохранился европейский обычай прогуливаться во
время антрактов. Публика устремляется в просторное высокое фойе  с  яркими
люстрами и без всякой мебели и бесконечным  потоком,  произвольно  образуя
нестройную колонну, хоть и не в ногу, но величаво прохаживается по кругу в
пределах невидимой границы, так что тот, кому вздумается выйти из рядов на
середину, чувствует на себе сотни взглядов. Здесь не курят,  разговаривают
вполголоса, и каждый на виду у всех.  Это  -  парад  благопристойности  по
сравнению с тем, как держатся американские зрители, которые  непринужденно
болтают, разбившись  на  маленькие  группки,  словно  после  сорока  минут
пережитых сообща эмоций им необходимо вновь ощутить свою  индивидуальность
и побыть в относительном уединении, прежде чем вернуться в зрительный зал.
   В первом же антракте Ник увидел Валю в длинной  веренице  зрителей.  Он
стал у стены, ожидая, пока она и ее подруга обойдет фойе и  приблизятся  к
нему.  Заметив   его,   Валя   поздоровалась,   и   лицо   ее   осветилось
радостно-удивленной  улыбкой.  Она  невольно   повернула   голову,   чтобы
посмотреть, один ли он, и прошла дальше, словно слегка досадуя, что он  не
подошел к ней.  Сделав  еще  круг  и  снова  поравнявшись  с  Ником,  Валя
протянула руку: "Пойдемте с нами" - как  бы  говорил  этот  обезоруживающе
искренний жест. В первый раз, с тех пор как уехала  Анни,  ему  предложили
разделить компанию, и в нем вспыхнуло благодарное чувство. Он пошел с ними
рядом.
   Подруга Вали, с которой ему доводилось  раз  или  два  разговаривать  в
институте, была немножко смущена  любопытными  взглядами  окружающих,  но,
видимо, довольна. Это была некрасивая, хотя и  хорошо  сложенная  девушка,
светлая завитая челка, к сожалению, закрывала прекрасные линии ее лба. Она
покраснела и первые минуты, очевидно, чувствовала  себя  неуверенно  -  то
становилась чересчур сосредоточенной, то начинала беспричинно смеяться. Но
застенчивость ее исчезла, как только зашел  серьезный,  хоть  и  несколько
бессвязный разговор о пьесе.  Девушка  не  желала  говорить  по-английски,
стесняясь своего произношения, но понимала язык, по-видимому, не хуже, чем
Валя, и все трое кое-как объяснялись то по-русски,  то  по-английски.  Обе
девушки уже видели пьесу в другом театре, и мнения их расходились.  Валина
подруга утверждала, что пьеса слишком сентиментальна, и Валя сказала,  что
если вникнуть в замысел автора, то все это даже трогательно; а что  думает
доктор Реннет?
   - Я очень редко бываю в театре, - ответил он.
   - Не будьте таким дипломатом, - сказала Валя. - Есть же у вас  какое-то
мнение.
   - Я смотрел  с  удовольствием.  Актеры  играют  превосходно,  но  пьеса
глупая. В жизни люди так себя не ведут.
   - Я согласна с вами, - сказала Валина подруга.
   - Значит, вы оба ничего не знаете о любви, -  со  спокойным  упрямством
заявила Валя.
   - А ты знаешь? - засмеялась ее подруга.
   - Я знаю, - ответила Валя. Она видела, что они чуть-чуть  подсмеиваются
над нею, и сама была не прочь посмеяться, но все же стояла на своем:  -  Я
понимаю эту девушку. Если она действительно его любит,  то  именно  так  и
должна поступить.
   - Да? - сказал Ник. - Тогда, вероятно,  вы  можете  понять  и  женщину,
которая, любя мужчину, бежит от него, потому что  твердо  уверена,  что  в
конце концов потеряет его?
   - Да, - согласилась Валя. - Бывает и так. Я могу ее понять.
   - Ну, расскажите мне о такой женщине.
   Валя засмеялась.
   - Тут дело не только в женщине, но и в мужчине тоже. Расскажите  мне  о
нем.
   В следующем антракте они опять встретились и продолжали  разговаривать,
прохаживаясь по фойе. Он хотел было предложить им встретиться после  конца
спектакля, чтобы проводить их домой, но боялся, что это предложение  будет
отвергнуто. Пока он боролся с нерешительностью, прозвенел  звонок,  и  все
заторопились в зал. Ну что же, это даже к  лучшему  -  как  будет,  так  и
будет. Если он увидит их при выходе, то вызовется проводить, и  это  будет
совершенно естественно. Если же он по каким-то особым причинам  не  должен
этого делать, так они сами постараются избежать встречи с ним.
   Когда кончились вызовы и стихли  аплодисменты,  Ник  вышел  из  ложи  и
направился прямо к вешалке, тщательно соблюдая правила игры, которую сам и
придумал. Он стал в очередь; не прошло  и  несколько  минут,  как  подошли
девушки.
   - Дайте мне номерки, - сказал  Ник.  -  Я  возьму  ваши  пальто.  -  Он
обернулся к стоявшему за ним молодому  лейтенанту  и  попросил  разрешения
услужить девушкам. Лейтенант пожал плечами.
   - Пожалуйста, - приветливо сказал он.
   Бок о бок они медленно продвигались вдоль стойки и  говорили  только  о
пьесе; наконец, когда гардеробщик подал им пальто и они  пошли  к  выходу,
Ник сказал:
   - Я возьму такси и отвезу вас домой.
   Девушки быстро переглянулись.
   - Мы-то в Москве не заблудимся, - сказала  Валина  подруга,  -  поэтому
давайте сначала мы отвезем вас. Ведь вы же, в конце концов, наш гость.
   Это значило, что через несколько минут он опять останется один,  а  ему
страстно хотелось побыть с людьми, пусть даже хоть полчаса.
   - Я еще ни разу не заблудился в Москве. Я достаточно знаю русский язык,
чтобы сказать водителю: "Гостиница "Москва", пожалуйста!".
   У Валяной подруги нашлось другое возражение: они с Валей живут в разных
концах города и обеим ехать отсюда гораздо дальше, чем ему до гостиницы.
   Валя жила на Ленинградском шоссе, далеко за ипподромом, а ее подруга  -
на Фрунзенской набережной.
   - Это ничего, - сказал Ник, не желая сдаваться. - Зато проедемся  вдоль
реки.
   Он быстро нашел такси, и спор закончился  сам  собой,  как  только  они
покатили  по  Садовому  кольцу.  Наступило,  однако,  немного  напряженное
молчание, и Ник не знал, чему это приписать - тому ли,  что  все  трое  не
находили, о чем говорить, или же тому, что под  давлением  одиночества  он
сделал то самое, чего все время страшился: навязался им, а они не  посмели
ему отказать из вежливости и уважения к нему как к почетному гостю.
   У Крымского моста такси свернуло с Зубовского бульвара в тихую  темноту
набережной. Ник не мог себе представить, о чем сейчас думают девушки.
   - Люблю Москву ночью, - задумчиво сказала Валя. - Она становится совсем
другой.
   - А я люблю смотреть на реку, - таким же тоном откликнулась ее подруга.
- Города и деревни кажутся  такими  грустными,  когда  проезжаешь  по  ним
ночью. Улицы пустые, дома темные, будто совсем необитаемые.
   - Лучшее время -  ранний  вечер,  -  заметила  Валя,  -  когда  еще  не
наступила ночная тишина.
   - Мне ночь никогда не кажется тихой, - сказал Ник. - Я все время ощущаю
этот ливень субмикроскопических частиц, который льется сверху, проникая  в
нас, в наши дома, даже в землю под нашими ногами, словно наш  мир  и  все,
что в нем есть, сделано из какого-то темного стекла,  освещенного  изнутри
лучами, которые беспрерывно струятся сквозь него.
   - Космические лучи занимают вас и днем и ночью, - тихо засмеялась Валя.
   - Не всегда, - просто сказал он. - Недавно поздно  ночью  я  поехал  во
Внуково попрощаться с одним другом. Было около  пяти  утра.  Я  опоздал  -
самолет уже поднимался в воздух. Я стоял один  на  пустом  аэродроме.  Вот
тогда  ночь  была  по-настоящему  темной.  Самая  темная  ночь,  какую   я
когда-либо видел.
   Такси свернуло с ровной мостовой и запрыгало по колеям грязной  дороги,
петлявшей  между  новыми  жилыми  корпусами  и  подъемными  кранами  возле
строящихся зданий, которые в темноте казались развалинами.  Здесь  еще  не
было ни улиц, ни деревьев, ни газонов - только изрытая и вздыбленная земля
огромной московской равнины. Прежде чем выйти из машины, девушка  сбросила
легкие лодочки и достала из сумки коричневые башмаки на  толстой  подошве,
без которых нельзя было обойтись в некоторых кварталах города.  Ничуть  не
стесняясь, она надела их, обменялась с  Ником  рукопожатием  и  улыбнулась
ему.
   - Я провожу вас до дверей, - сказал он.
   - Нет, не нужно. Спасибо. Валя, может, ты останешься у  меня  ночевать?
Ты позвонишь своим, а утром вместе поедем в институт. От меня ведь гораздо
ближе.
   Валя ответила не сразу. Ник не шелохнулся. Если он и вправду навязался,
если ее это тяготит, то вот прекрасный предлог отделаться от него.
   - Нет, спасибо, - сказала Валя. В голосе ее чувствовалось чуть заметное
колебание - намек на то, что подруга, возможно, вкладывала в свои слова  и
другой смысл. Валя улыбнулась и поцеловала ее в щеку. - Спокойной ночи.
   Она назвала шоферу свой адрес. И снова оба замолчали, но ощущение,  что
ей, может быть, неловко с ним, совершенно покинуло Ника.
   Они нарушили молчание какими-то  незначительными  фразами,  потом  Валя
неожиданно спросила:
   - Какой самолет отходит из Внукова в пять часов утра?
   - Самолет на Вену.
   Валя помолчала, потом опять спросила:
   - А в какой книге  женщина  бросает  мужчину  потому,  что  боится  его
потерять?
   - Не знаю, - сказал он и,  порывшись  в  памяти,  добавил:  -  Не  могу
припомнить ни одной такой книги.
   - Может быть, в пьесе?
   Ник опять покачал головой.
   - Их, должно быть, много.
   - Я думала,  вы  знаете  такой  случай,  -  сказала  Валя.  -  Так  мне
показалось по вашему тону.
   - Я знаю только  одно:  я  голоден,  -  заявил  Ник,  чтобы  переменить
разговор. - Где можно было бы поесть?
   - Сейчас поздно. Я бы пригласила вас к себе, но боюсь,  это  не  совсем
удобно.
   - Может, пойти в ресторан или кафе? - Он взглянул на часы.  -  Еще  нет
одиннадцати.
   Валя промолчала.
   - Что делают москвичи после театра? Знаете,  я  здесь  всегда  голоден,
потому что в Москве едят совсем в другое время, чем у нас, и  я  никак  не
могу к этому привыкнуть.
   - После театра мы идем домой или в гости, - коротко ответила Валя. -  А
что делают в Америке?
   - То же самое, только мы часто ходим в рестораны. Но видите  ли,  я  не
хочу ехать домой, потому что я голоден, и не могу пойти  в  гости,  потому
что у меня нет знакомых. Значит, я должен умереть с голоду?
   - Нет, - негромко рассмеялась она.
   - А что же мне делать?
   - Да, трудная проблема, - согласилась Валя.
   - Но рядом с этой проблемой стоит и ее решение. Или,  может  быть,  это
другая проблема?
   - Что вы имеете в виду?
   - Понимаете, это довольно трудно сказать, - медленно  произнес  Ник.  -
Должно быть, любой иностранец в любой стране считает, что все, что  с  ним
происходит, объясняется тем, что он иностранец.
   - И что же?
   - И больше ничего.
   Немного помолчав. Валя сказала:
   - Вам следовало бы объясниться точнее.
   - Ну хорошо. Вы не пойдете со мной в  ресторан  только  потому,  что  я
иностранец?
   - Вы именно это и хотели сказать?
   - Да, именно это.
   - Тогда я отвечу - вовсе не потому.
   - А почему же?
   - Потому что вы меня не приглашали. Вы все ходили вокруг да  около,  но
так и не сказали: "Пожалуйста, пойдемте в ресторан".
   - Хорошо, пожалуйста, пойдемте со мной в ресторан.
   - С удовольствием, - просто сказала она, пожав плечами. - Я тоже  очень
хочу есть. - Но они уже проехали  и  площадь  Маяковского,  и  только  что
миновали Белорусский вокзал. - Надо повернуть обратно, - заметила Валя.  -
Дальше ресторанов нет.
   - Можно пойти в гостиницу "Советская". Вам нрав