еплохо маскировал это вежливой
сдержанностью  жестов  и  любезной  улыбкой,  которая  была   чуть   более
официальной, чем того требовала необходимость; но вскоре он расположился в
кресле  поудобнее,   стал   отвечать   на   вопросы   более   вдумчиво   и
непосредственно  и  позволил  себе  с  откровенным  любопытством  оглядеть
кабинет.
   Однако, пока они прощупывали друг друга, болтая о погоде, о  самолетах,
отелях и первых мимолетных впечатлениях, Ник понял,  что  едва  сдерживает
снедающее его желание поскорее узнать своего собеседника как можно лучше и
что для этого ему важнее всего выяснить, приходилось ли  и  тому  работать
над тем, над чем Ник работал во время войны, и видел  ли  он  собственными
глазами ослепительно-белую гибель мира, скрывается ли в нем  человек,  все
еще потрясенный высвобождением сил, на столько превосходящих  воображение,
что  лишь  те,  кто  сами  способствовали  этому  высвобождению,  а  потом
наблюдали результаты своей  работы,  могли  считаться  членами  маленького
братства людей, по-настоящему постигших суть своей эпохи?
   Только узнав это, мог он действительно узнать Гончарова, но он  помнил,
что именно этого вопроса не может задать. Об этом они - узники своей эпохи
- обязаны хранить молчание: так узникам,  томившимся  в  тайных  темницах,
запрещалось говорить между собой. Ник хотя бы имел право упоминать о  том,
что он сделал, так как ее участие в этой работе было  официально  известно
всем. Но расспрашивать Гончарова - это другое дело. То, что на самом  деле
было лишь жадным любопытством к его  личному  прошлому,  могло  показаться
чем-то гораздо более зловещим, но рано или  поздно  он  должен  будет  это
выяснить.
   - Знаете, - сказал Ник, - я  никак  не  могу  отождествить  вас  с  тем
представлением, которое у меня о вас было: я ждал увидеть человека пониже,
поплотнее, помоложе.
   - А я ожидал увидеть человека постарше, - рассмеялся Гончаров.
   - Постарше?
   - Да, конечно. Ваши работы стали появляться уже пятнадцать-двадцать лет
назад.
   - Я начал печататься, только когда мне исполнился двадцать один год.
   - Только двадцать один? - переспросил Гончаров с добродушной иронией, и
Ник почувствовал,  что  скованность  его  собеседника  наконец  совершенно
исчезла. - А я начал печататься, когда мне было уже почти тридцать.  Когда
мне исполнился двадцать один... Господи, это же было в сорок  пятом  году!
Я, наверно... - Он, сосредоточенно хмурясь, посмотрел на  Ника,  проверяя,
правильно ли произносит английские слова, - наверно, въезжал  на  танке  в
Лейпциг. - Его лицо внезапно омрачилось, и он на  мгновение  стал  гораздо
старше. - Какой это был год! - вздохнул он. - Война была очень тяжелой, но
тогда она уже кончилась, и дальше все представлялось таким безоблачным! Не
хотелось думать о прошлом, и я только снова и снова твердил себе, что  все
это кончилось навсегда... - В его голосе послышалось сдержанное  волнение.
- Кончилось и никогда не вернется; если бы я в это не верил, я не  мог  бы
жить дальше. И я верил. Но  потом...  -  Он  помолчал,  и  снова  его  тон
внезапно изменился. - Вы знаете, здесь у вас я иногда  задумываюсь,  может
ли иностранец понять, чем были эти наши сорок лет... Как мы  их  понимали,
какими мы их видели, что они означали для нас... Почему мы сделали то, что
мы сделали... - Он растерянно покачал  головой.  -  Как  объяснить  людям,
которые не пережили этого? Как? - Затем его настроение  снова  изменилось.
Руки легли на колени, лицо прояснилось, на губах вновь заиграла улыбка.  -
Вот было бы странно, если бы мы с вами встретились тогда в Германии. Я  бы
ничего не зная о вас, ни кто вы такой, ни кем будете - так же как и вы обо
мне, - просто два человека в военной форме. Мы могли бы кивнуть друг другу
или обменялись бы сувенирами, даже не узнав имен друг друга.
   - Во время войны я не служил в армии, - сказал Ник и, глядя в  упор  на
Гончарова, многозначительно произнес: - Я занимался физикой.
   - Ах так, - негромко сказал  Гончаров,  когда  понял,  что  кроется  за
словами Ника. Он вдруг заколебался, что сказать дальше, и снова  лицо  его
изменилось, став на момент непроницаемой маской; он настороженно  выжидал,
что Ник задаст тон, но сам ему не помогал.
   - И у нас это время тоже было странным, -  медленно  продолжал  Ник.  -
Там, где мы находились, мы были одинаково далеко и от любого врага,  и  от
собственного народа. Никто вне  самого  центра  не  знал,  где  мы  и  чем
занимаемся. А мы находились там только потому, что мы твердо  верили,  что
немцы намного обогнали нас во всех отношениях, поскольку они начали работу
гораздо раньше. В 1944 году, когда ваша война уже подходила  к  концу,  мы
только-только узнали, что  немецкие  физики  -  группа  Гейзенберга  -  не
сделали и половины того, что сделали мы. Нас это потрясло. Нам и в  голову
не приходило, что мы будем первыми. Словно Колумб отправился в Америку  не
потому, что решил открыть  новый  континент,  а  только  для  того,  чтобы
догнать  какого-то  другого  капитана,  который,  по  слухам,  отплыл   на
несколько дней раньше. И  поэтому,  когда  во  время  путешествия  Колумбу
приходилось решать какие-то совершенно новые  задачи,  блестящие  решения,
которые он находил, были в его глазах лишь  доказательством  гениальности,
проявленной его соперником за несколько дней до него. Если бы нам сказали,
что у немцев ничего не получилось, мы бы тоже прекратили работу задолго до
того, как она начала давать результаты. - Он помолчал, снова  почувствовав
непреодолимое желание задать столь важный для него вопрос, но вместо этого
сказал: - Интересно, как  все  сложилось  бы,  если  бы  мы  действительно
прекратили работу.
   Гончаров молчал. Любезное выражение его  лица  не  изменилось,  но,  во
взгляде умных глаз появилось что-то новое. Наконец он сказал:
   - Рано или поздно эти результаты были бы достигнуты,  Ведь  физика  уже
была к этому готова.
   - Но для меня это имело бы большое значение, - заметил Ник. - Мне  даже
трудно вообразить, насколько по-иному сложилась бы тогда  моя  жизнь.  Вам
знакомо это ощущение? Снова Гончаров ничего не сказал.  Ни  выражение  его
лица, ни поза не изменились,  и,  однако,  он  весь  насторожился.  Легкая
дружеская улыбка не была насмешливой. Он просто забыл убрать ее с лица. Он
ждал. Потому медленно поднял руку  и  протянул  к  Нику  раскрытую  ладонь
вежливым жестом, говорившим: "Слово  по-прежнему  за  вами,  продолжайте".
Однако его нежелание отвечать само по себе было ответом.
   - Трудно объяснить,  что  это  за  ощущение,  -  продолжал  Ник.  -  И,
разумеется, эту работу надо  было  сделать.  Это  было  неизбежно.  Но  я,
собственно, хотел спросить вот что: а если  бы  ее  закончили  при  других
условиях, рада других целей или хотя бы после того, как  другие  проделали
то же и взяли на себя всю ответственность за то, что принесли эту  силу  в
мир? Необходимость в таком случае сняла бы всякое чувство  вины,  как  это
было с нами, пока мы думали, что немцы нас обогнали.  Каким  было  бы  это
ощущение - знать, что ты не первый? Лицо Гончарова стало очень  серьезным.
Он нахмурился и наклонился вперед, словно  собираясь  встать  и  уйти,  не
говоря ни слова. Ему, казалось, было очень жаль, что разговор принял такой
оборот. Ник сказал:
   - Сознание, что ты первый,  иногда  оказывается  большей  нагрузкой  на
человеческий рассудок, чем само решение задачи.  -  Ему  стало  ясно,  что
политическая обстановка сводит на нет его  личное  любопытство,  каким  бы
напряженным оно ни было, и до  боли  бесполезно  надеяться,  что  Гончаров
поймет  его  истинные  побуждения.  Ник  грустно  улыбнулся  и,   стараясь
окончательно  прикрыть  свое  отступление,  добавил:  -  Возможно,   наука
развивалась бы гораздо быстрее, если  бы  мы  думали,  что  просто  заново
открываем утерянные истины, которые человечество когда-то знало,  а  потом
забыло - ведь забыли же на целую тысячу лет, что земля круглая.
   -  Возможно,  -  согласился  Гончаров.  Его  напряжение  исчезло,   он,
очевидно, решил, что подозрения его неосновательны. Он слегка улыбнулся. -
Но как же тогда быть с захватывающим чувством познания неведомого? В таком
случае на долю ученого осталось  бы  лишь  удовлетворение  умного  сыщика,
который,  сопоставив  мелкие  данные,   воспроизводит   действия   другого
человека. А на самом деле это настолько  значительнее,  настолько...  -  У
него не хватило слов, его пальцы нетерпеливо сжимались и разжимались, пока
он тщетно искал выражения своей мысли. - Да кому же это и  знать,  как  не
вам?
   Ник  угрюмо  посмотрел  на  него  и  опустил  глаза,   чтобы   спрятать
иронический вопрос: "Вы так думаете?"
   - Послушайте, - сказал Гончаров, - вот  мы  сидим  с  вами  здесь,  два
человека,  измерившие  высочайшие  энергии  элементарных  частиц,  которые
движутся в том, что считается пустым пространством. А мы с вами знаем, что
оно не пустое. Мы  знаем,  что  оно  наполнено  потоками,  а  может  быть,
огромными облаками электрически заряженных  частиц,  которые  движутся  из
одного конца галактики в другой. Если правильно одно из  наших  измерений,
то, значит, вселенная обладает одной формой и одного рода строением.  Если
же правильно другое измерение, то, значит, природа подчиняется совсем иным
законам. Вот мы сидим в это солнечное утро, два человека, которых  недавно
разделяли тысячи миль, но которые последние  годы  оба  мучились,  пытаясь
постичь строение тел, находящихся от нас на расстоянии тысяч световых лет.
Световых лет! - повторил он мечтательно. - Ну, так какой же вариант  более
привлекателен? Что мы просто стараемся восстановить истины,  которые  были
известны, ну, скажем, жителям Атлантиды и погибли вместе с ними,  или  что
разуму впервые за всю историю Земли предстоит определить строение  космоса
на основании известных нам данных?
   - Но, собственно говоря, что нам известно? - спросил Ник. - Получили вы
какие-нибудь новые результаты, которые позволили бы как-нибудь согласовать
наши измерения?
   Гончаров покачал головой.
   - В Москве мы все время получаем один и тот же ответ. А вы?
   - Тоже. Это абсолютно нелогично, если только дело не в ошибке приборов.
   - Но какой из них неточен - ваш или наш? Если бы меня попросили выбрать
между  экспериментальными  результатами,   полученными   вами,   и   иными
результатами, полученными путем такого  же  опыта  кем-нибудь  другим,  я,
конечно, поверил бы вам. Но в данном случае кто-то другой -  это  я,  а  я
уверен в каждой детали моего эксперимента.
   Ник пожал плечами. Он отошел от стола и остановился у доски.
   - Я могу только ознакомить вас со всем ходом моих рассуждений, а  затем
- с моим прибором. Быть может, вам удастся найти ошибку.
   Он рассказал о своей идее с первой минуты ее возникновения, показав  не
только что он думал, но и как думал. Один исследователь кидается на  идею,
как фокстерьер, бешено носится вокруг своей добычи, делает ложные выпады и
наконец в минуту озарения бросается вперед  и  схватывает  истину;  другой
обрушивается на нее с  неуклюжей  силой  медведя,  ломясь  напролом  через
пробелы и несоответствия.  Но  ум  Ника  действовал  с  изящной  гибкостью
фехтовальщика - каждое движение было экономно и грациозно, ни одно из  них
не было лишним, а последнее предвосхищалось  самым  первым  и  оказывалось
неизбежным.


   За пределами земной атмосферы в вечном мраке бесконечного  пространства
невидимые газовые облака длиною в миллиарды миль бесшумно проносятся  одно
мимо другого или одно сквозь другое почти со скоростью света.  Эти  облака
наэлектризованных частиц настолько огромны, что  звезды  рядом  с  ними  -
всего лишь раскаленные комочки, но при этом они настолько  разрежены,  что
их можно считать материей лишь по сравнению с черным ничто, сквозь которое
они просачиваются с невообразимой скоростью. Они вечно движутся в пределах
галактики, изгибаясь и закручиваясь в спирали, непрерывно  меняя  форму  и
плотность, так как более быстрые  частицы  внутри  облака  догоняют  более
медленные. Они невидимы человеку при дневном свете, скрыты  мраком  земной
ночи, само их существование можно только предположить, законы, которым они
подчиняются, можно  вывести  только  в  приближенной  форме,  опираясь  на
максимальную скорость наиболее быстрых частиц.
   Математические выкладки Ника, казалось, не стоили ему никакого труда, и
Гончаров перебил его лишь несколько раз, когда решил, что Ник  исходит  из
неточных предпосылок. Работая, Гончаров становился необыкновенно въедливым
и был почти невыносимо упрям, пока не чувствовал себя убежденным, но  зато
умел мгновенно уступать, едва ход  рассуждений  становился  ему  понятным.
Когда он увлекался, то начинал говорить очень быстро и настойчиво,  словно
специально обучался искусству прямого  и  безжалостного  спора.  В  первый
момент казалось, что у него негибкий, дидактический ум, но это  была  лишь
манера держаться, и в конце концов он  совсем  перестал  перебивать  Ника,
который говорил с необыкновенным жаром -  ведь  он  объяснял  свою  теорию
человеку, для которого она имела самое большое значение  и  который  лучше
кого бы то ни было мог оценить ход его мысли; поэтому он  весь  был  полон
горячего возбуждения, которого  ему  так  не  хватало,  когда  он  впервые
проводил свой  эксперимент.  Захваченный  этим  ощущением,  он  был  готов
закрыть глаза и вознести благодарственную молитву, как человек, начинающий
выздоравливать от паралича.
   Гончаров был слишком поглощен формулами,  чтобы  обращать  внимание  на
что-нибудь, кроме доски;  он  сидел  молча,  постукивая  по  зубам  ногтем
большого пальца.
   - Замечательно, - сказал он наконец, словно  констатируя  факт.  -  Как
интересно, что  совершенно  различными  логическими  путями  мы  пришли  к
одинаковым выводам. Что же это означает? Ваша теория гораздо более  проста
по сравнению с моей. Более проста и более интуитивна. Но моя  мне  кажется
более строгой. А теперь покажите мне, как вы воплотили все это в приборе.
   Однако, прежде чем они  успели  уйти  в  лабораторию,  вошла  Мэрион  и
сказала, что в большом обеденном зале их обоих ждут к  завтраку  остальные
советские гости, директор и сотрудники института. Она сообщила об этом как
идеальная секретарша: вежливо, официально  и  безлично.  Но  для  Ника  ее
теперь озарял мягкий отблеск незабываемой  близости.  Под  глазами  у  нее
легли голубые тени бессонницы, а слегка осунувшееся лицо казалось особенно
нежным. Он пытался угадать, что случилось после того, как они  расстались,
но, когда ему наконец удалось спросить ее об этом, она ответила только:
   - Ничего, что касалось бы вас. Ничего не случилось.
   В тот день они с Гончаровым так и не попали в лабораторию,  потому  что
этим  завтраком  началась  официальная  программа:   коллективный   осмотр
циклотрона и лабораторий других отделов института,  экскурсии  по  городу,
приемы с коктейлями и наконец  концерт,  на  который,  к  удивлению  Ника,
Мэрион достала лишний билет, чтобы, как она сказала, пойти туда с ним.
   - А можно? - спросил он. После той  первой  ночи  им  еще  ни  разу  не
удавалось остаться наедине. - Не будет это неудобно?
   - Мне так хочется, вот и все, - ответила она твердо.
   В своем темном вечернем платье она  выглядела  безмятежно  спокойной  и
весь вечер оставалась рядом с  ним,  не  проявляя  ни  малейших  признаков
смущения. Никто, очевидно, не сомневался, что она  присутствует  здесь  по
долгу службы, - никто, кроме Хэншела: в антракте, остановившись выкурить с
ними сигарету, он поглядывал на них с легкой усмешкой. Почти все время  он
смотрел на Мэрион - смотрел со скрытым восхищением  и  тоскливой  завистью
человека, который слишком долго жил с нелюбимой  женой,  сохраняя  мертвую
оболочку супружеской верности только из страха, только потому, что у  него
не хватало мужества ни порвать с той, которую он  возненавидел,  ни  найти
ту, которую он мог бы полюбить. Будь у него не  такая  лощеная  внешность,
можно было бы сказать, что его жаркий жаждущий взгляд полон  отчаяния.  Но
он был для этого слишком умен и корректен, и  лишь  его  манера  держаться
казалась немножко чересчур  отеческой,  немножко  чересчур  иронической  и
снисходительной. Там, где другие видели в Нике и Мэрион только  известного
ученого  и  его  секретаршу,  взгляд  Хэншела  проникал  в  самую  суть  с
проницательностью, порожденной страданием. Он ни  словом  не  выдал  своих
мыслей, но  эта  его  проницательность  заставила  Ника  встревожиться  за
Мэрион. Он не знал, заметила ли Мэрион что-нибудь, но, когда они вернулись
в зал, она прошептала, притворяясь, что смотрит в программу:
   - Он знает о нас, правда?
   Она скрывала свое беспокойство под внешней невозмутимостью.
   - По-моему, он догадывается, - ответил Ник тихо.
   - И что он сделает?
   - Ничего. - Он смотрел, как  она  небрежно  перевернула  страничку,  на
которую были устремлены ее невидящие глаза.
   - Ты боишься?
   - Нет, - ответила она. - Мне это  безразлично,  но  только  он  мне  не
нравится. И не внушает доверия, - добавила она. - А тебе?
   Но  тут  люстры  начали  меркнуть,  и  зазвучавшая  музыка   дала   ему
возможность уклониться от ответа, потому что  на  самом  деле  этот  новый
Хэншел пугал его. После  концерта,  когда  гостей  отвезли  в  отель,  она
сказала:
   - Я хочу поехать к тебе. - Это было связано с такой  же  твердостью,  с
какой перед этим она заявила, что хочет быть с ним на концерте.
   Только в  последний  день  перед  отъездом  русской  делегации  Нику  и
Гончарову удалось еще раз поговорить о своей работе. Однако  все  эти  дни
Ник испытывал тихую радость наступившего возрождения.  Он  снова  научился
смеяться. Краски казались ярче,  запахи  сильнее,  дни  более  солнечными,
звуки более музыкальными, и даже пища  словно  приобрела  новый  вкус.  Во
время разговора мысли  и  прозрения  возникали  быстрее,  чем  он  успевал
облекать их в слова, и он совсем не уставал. В этот последний день,  когда
Гончаров  пришел  в  лабораторию,  погода  изменилась.  Косой  ливень   из
клубящихся черных туч так хлестал по зданиям, что казалось,  стены  шипят.
Временами бешеный ветер внезапно стихал, словно буря набирала дыхание  для
новой яростной атаки.
   - Это из-за погоды сегодня  пришло  так  мало  сотрудников?  -  спросил
Гончаров. Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать рев грозы.
   - Но ведь все мои сотрудники на местах, - ответил Ник.
   Гончаров, казалось,  удивился,  а  потом  задумался.  Прошло  несколько
минут, прежде чем он сказал:
   - Судя по объему проделанной вами работы, я  думал,  что  ваш  штат  по
крайней мере вдвое больше.
   Гончарова удивило также различие между его методикой и методикой  Ника.
Ник больше не пользовался счетчиками Гейгера, а перешел на  фотоумножители
и  сцинтилляционные  счетчики.  Однако,   когда   Гончаров   описал   свою
лабораторию, Ник понял, что русские придерживаются прежней техники потому,
что у них разработаны более новые и остроумные электронные устройства.
   - И значит, опять одно и то же достигается с помощью различных средств,
- сказал Гончаров. - Сколько единиц вы получали в пустыне?
   Там, в пустыне, жаркий сухой ветер проносился над землей, погруженной в
полное безмолвие, лишь еле слышно шипел  песок,  ударяясь  о  сухую  броню
кактусов. Только весной пустыню на несколько дней  заливал  океан  красок.
Всю  остальную  часть  года  она  сохраняла  цвет   высушенной   кости   с
пыльно-зелеными  пятнами  кактусов,  которые  торчали  из  земли,   словно
сведенные судорогой пальцы  заживо  погребенных  великанов.  Пустыня  была
неподвижна, и только шары перекати-поля мчались по  ней,  вертясь,  словно
обезумевшие борцы, сплетенные в яростном объятии и катящиеся  кувырком  от
одного мертвого горизонта к другому. А надо  всем  ярко-синее  небо  зияло
дырой в бесконечное прос