й,  но
верный помощник.
     - Так, так! - сказал Бреде. - Гамма-каратели снова действуют!
     Он подошел к толпе. Эриксен сделал знак, чтобы его опустили на грунт.
Солдаты стояли вокруг Эриксена двумя стенами. Бреде  преклонил  перед  ним
колени.
     - Да здравствует Властитель-20! - провозгласил он. -  Рапортую,  Ваше
Бессмертие:  еще  ни  разу  наше  государство   не   было   так   тотально
синхронизировано, как это сумели сделать вы,  Ваша  Удивительность!  Слава
Властителю-20!
     Бледный  Эриксен  смотрел  на   Бреде   круглыми   глазами.   Солдаты
безмолвствовали. Бреде, не поднимаясь, закричал:
     - На колени, болваны! Слава Властителю-20!
     Один за другим солдаты опускались на колени. Сперва нестройно,  потом
все  громче  загремело  "ура!".  Временно  заколебавшийся  государственный
механизм снова исправно функционировал. Эриксен обернулся  к  Проктору.  У
Проктора сверкали глаза и дрожали руки, он  так  выгнулся  вперед,  словно
собирался броситься на генерала.
     - Разрешите, Ваше Бессмертие, возвести вас на Пульт-Престол, - сказал
Бреде, вставая с колен. - Я познакомлю  вас  с  тайнами  управления  нашей
несокрушимой Южной Диктатуры.
     Эриксен безвольно сделал шаг вперед. Он услышал шепот Проктора, но не
остановился.
     - Я думал, ты чудотворец, а ты - Властитель, - горько сказал  Проктор
вслед Эриксену.
     Лишь  на  ступеньках  Государственной  Канцелярии  Эриксен  еще   раз
обернулся. Солдаты молчаливо расходились. Проктора Эриксен  не  разглядел.
Проктора больше не существовало.
     После осмотра аппаратуры  Централизации  Общественной  Жизни  Эриксен
уселся на Пульт-Престол. Вокруг ПП теснились высшие чины Южной  Диктатуры,
явившиеся на поклон к новому владыке.
     - Итак, вы утверждаете, переворот сошел отлично?  -  спросил  Эриксен
Бреде.
     - Превосходно,  Ваша  Удивительность!  Погибло  несколько  дураков  и
нахалов, но государство вышло из кризиса крепче, чем было до него.  И  то,
что оно само отыскало  вас  и  сделало  центром  Тотальной  Синхронизации,
делает государству честь. Отныне уроженец Бриллиантового тупика...
     - Тупик, где я родился, называется Вшивым, - поправил Эриксен.
     - Полчаса назад он переименован в Бриллиантовый. А в данный момент  в
нем  уже  устанавливают  вашу  серебряную   статую.   Итак,   я   осмелюсь
утверждать...
     - Я хочу попросить разъяснения, - прервал  Эриксен.  -  Вы,  конечно,
понимаете, что меня, как новичка в управлении,  больше  всего  интересует,
достаточно  ли  прочен  тот  государственный  организм,  нервным   центром
которого я... так сказать... избран... Откуда ждать опасностей?  Не  может
ли какой-нибудь проходимец?.. Вы меня понимаете, Бреде?
     Генерал отвечал с военной четкостью:
     - Только четыре причины, могут разрушить  Тотальную  Синхронизацию  -
удар   извне,   восстание   подданных,   бонапартистский    переворот    и
технологический распад системы.
     - Мне  кажется,  этих  разрушительных  причин  многовато,  чтоб  быть
спокойным...
     - Удар извне, - сказал Бреде. - Его может нанести  либо  Земля,  либо
Олигархия Демократов. Земля  кичится,  что  общество  их  живет  лишь  для
счастья своих сограждан и что во внутренние  дела  других  планет  они  не
вмешиваются. Агрессивной войны Земля не начнет. Что до Северных Олигархов,
то военный их потенциал ниже нашего. Думаю, о восстании подданных в  нашем
обществе тоже говорить не приходится.  Что  же  касается...  гм...  вашего
особого случая, то ожидать  повторения...  Нужно,  так  сказать,  обладать
вашей гениальностью, и даже  высшей,  чем  ваша,  ибо  вы  уже...  А  это,
понимаете...
     - Справедливо. И последняя причина - технологическая.
     - Она наименее вероятна.  Наша  государственная  система  развалится,
если  автоматы  управления  начнут  взаимно  друг   друга   уничтожать   и
самодемонтироваться. Пока  мозг  Верховного  Синхронизатора  концентрирует
управление в себе, опасности этой нет. Ну, а  приказывать  саморазвал,  то
есть вызывать почти мгновенный чудовищный  взрыв,  никакой  Властитель  не
станет, ибо это равносильно самоубийству.
     - Что ж, и это логично. Проктор был бы доволен.
     - Проктор?  Я  не  совсем  понял,  что  вы   хотите   сказать,   Ваша
Удивительность...
     - Я хочу сказать, что Властитель-20 начинает свою эру Синхронизации.
     И  прежде  чем  ошеломленные  сановники  успели  вмешаться,  Эриксен,
вскочив на Пульт-Престол, широко простер руки. О том, что произошло  вслед
за этим, никто из них не сумел поведать миру, ибо их уже не  было.  Самому
же Эриксену какую-то миллионную долю секунды казалось, что  он  в  сияющих
одеждах и в славе возносится в заоблачные высоты. А еще через доли секунды
миллиарды молекул его тела,  разлетевшись  на  атомы,  электроны  и  ядра,
сияющим плазменным облачком разносились по освобожденной планете.




                              Сергей СНЕГОВ

                     ЭКСПЕРИМЕНТ ПРОФЕССОРА БРАНТИНГА


                                    1


     Когда Генриха одолевала хандра -  а  это  случалось  регулярно  после
каждого завершенного эксперимента, - он сторонился людей. Даже  сотрудники
лаборатории старались в эти дни поменьше его  беспокоить,  а  Рой  вставал
между ним и посетителями прямо-таки непреодолимым барьером.  Любая  мелочь
раздражала Генриха, когда он впадал в такое состояние, -  по  мнению  Роя,
общение с другими людьми становилось для брата слишком трудным.
     Собственно, Рой опасался  не  того,  что  Генрих  может  сорваться  и
наговорить посетителям грубостей. Дело обстояло как раз наоборот.
     Генрих так боялся впасть в  резкость,  что  становился  преувеличенно
мягким. Он быстро уступал, без сопротивления взваливал  на  себя  и  брата
нежелательные задания, слишком легко  давал  отнюдь  не  легко  выполнимые
обещания. "Самая скверная твоя черта - это твоя поспешная  доброта,  когда
ты не в духе!" - выговаривал Рой брату, и тот сокрушенно  опускал  голеву,
если был и в этот момент не в духе, или  с  раскаянием  отшучивался,  если
настроение выпадало хорошее.
     И странное дело Сильвестра Брантинга - Рой долго вспоминал  о  нем  с
неудовольствием - свалилось на плечи  братьев  как  раз  в  момент,  когда
Генрих  после  какого-то  сложного  эксперимента   отдыхал   в   тоскливом
одиночестве, а Рой, срочно вызванный на Меркурий, оставил его на  три  дня
без опеки.
     Генрих лежал на диване с закрытыми глазами и  не  то  дремал,  не  то
грезил в полной уверенности, что он один в  своей  комнате.  Но  когда  он
раскрыл веки, то обнаружил, что напротив в очень неудобной позе, словно на
деревянном стуле, сидит в силовом кресле незнакомый мужчина.
     - Что вы здесь делаете? - возмущенно спросил Генрих, вскакивая.
     - Жду, пока вы проснетесь, - быстро ответил незнакомец. - Только это,
только это, уверяю вас!
     - Но я не сплю! С чего вы взяли, что я заснул?
     Генриху  показалось,  что  незнакомец  растерялся.   Он   выпрямился,
подумал, поджал губы и нерешительно сказал:
     - Тогда... Нет, наверно, не так! Лучше по-другому... Да,  определенно
лучше! Значит, так: наверно, я просто  жду,  когда  вы  обратите  на  меня
внимание.
     - "Наверно", "определенно"! Способны ли вы объяснить,  зачем  явились
ко мне?
     Незнакомец  оживился.  Во  всяком  случае,  в  его   голосе   пропало
напряжение. И сразу стало ясно, что он словоохотлив.
     - Собственно, я только этого и желаю - объясниться. Не буду скрывать:
ради объяснения я сюда и явился без приглашения и разрешения. И можете  не
сомневаться, объяснение  будет  искренним  и  полным,  таким,  я  бы  даже
выразился, всеосвещающим... Вам  не  придется  сетовать,  что  я  что-либо
утаиваю или недосказываю, или - говоря проще - искажаю.
     Генриху страшно захотелось взять болтливого незнакомца за  шиворот  и
добрым пинком выставить наружу. И тут Генрих, как он потом осознал, сделал
первую грубую ошибку. Он испугался, что незваный гость  догадается,  какие
желания пробудил в хозяине, и сказал с вымученной вежливостью:
     - Я и не сомневаюсь, и ни на что  не  собираюсь  сетовать.  Но  я  не
совсем ясно представляю себе, чем могу быть вам полезен.
     Незнакомец сделал успокаивающий жест. Он был не старше двадцати  пяти
лет, подвижен, легко возбудим - разные выражения  на  его  худощавом  лице
сменялись с такой быстротой, что  начинало  казаться,  будто  для  каждого
произносимого слова оно имеет особую гримасу. Генрих вскоре убедился,  что
гостя можно и не слушать, а только смотреть на  него  -  по  одной  мимике
угадывалось,  о  чем  он  толкует.  Еще  никогда  Генриху  не  приходилось
встречать столь нервно подвижного лица. Он подумал было, что гость  просто
кривляется - тело и руки он держал  в  послушании,  не  разрешая  себе  ни
резких движений, ни чрезмерной жестикуляции. Интонации  голоса  тоже  были
гораздо беднее мимики.
     - Меня зовут Джон Цвиркун,  -  представился  гость.  -  Да,  не  буду
скрывать: я - Джон Цвиркун. Джон Цвиркун, о котором вы столько слышали.  Я
понимаю, вам удивительно,  что  я  начинаю  с  признания,  но  между  нами
недомолвок быть не должно, этого я не допущу.
     Генрих напрягал все клетки памяти, но ни из  одной  не  выдавливалось
какой-либо информации о Джоне  Цвиркуне.  Гость  был  решительно  незнаком
Генриху. Среди гримас, с непостижимой быстротой сменявшихся на лице  Джона
Цвиркуна, промелькнуло и удивление.
     - Вы  забыли  мою  фамилию?  Невероятно!  Но  Брантинга  вы  помните?
Профессора Сильвестра Брантинга с Марса? Того самого, что вывел  калиопис,
знаменитое дерево, меняющее природу Марса. А я  ассистент  Брантинга,  его
любимый ученик - не единственный ученик Брантинга, этого я  не  утверждаю,
нет, но единственно любимый и, так сказать, доверенный и наперсник. Зовите
меня просто Джоном, я не люблю, когда со мной обходятся церемонно,  у  нас
на Марсе обычаи проще, чем на Земле,  гораздо,  гораздо  проще,  смею  вас
уверить. Итак, я для вас отныне Джон, а вы для меня Генрих,  дорогой  друг
Генрих!
     Лишь  теперь  Генрих  понял,  кто  к  нему  явился.   Имя   директора
Марсианской астроботанической станции Сильвестра Брантинга было известно и
на Земле.
     Это он десять лет  назад  вырастил  калиопис  -  ветвистое  дерево  с
толстым стволом, с могучими корнями и физиологией, разительно непохожей на
физиологию всех других растений.
     Удивительным было уже то, что калиопис размножался спорами. И то, что
он без затруднений рос в безводных пустынях,  почти  при  полном  вакууме,
отсутствии освещения, при морозах, падающих ниже пятидесяти градусов.
     Жизнестойкие в трудных условиях  дальних  планет  растения  выводили,
кроме Брантинга, и другие земные ученые, но калиопис получился уникальным:
никакому ботанику еще не удавалось столь совершенное создание.  Гигантская
корневая система калиописа не только поглощала соки грунта, но и  выделяла
свою клейкую, не замерзающую при морозах  жидкость,  растворяющую  твердые
частицы почвы и разлагающую почти все соединения,  где  имелись  кислород,
водород и углерод. Из высосанных в  почве  элементов  калиопис  выстраивал
свой ствол, свои ветви и  листья,  а  излишек  выбрасывал  наружу:  вокруг
каждого дерева стояло  облако  водяного  пара,  насыщенного  кислородом  и
углекислотой. На многих  равнинах  Марса  уже  появились  леса  калиописа,
непрерывно обогащающие скудную атмосферу. По расчетам, лет через пятьдесят
атмосфера Марса должна была  сравняться  с  земной  по  содержанию  в  ней
кислорода и углекислого газа. Специалисты по Марсу предсказывали появление
в будущем столетии на безводной ныне планете рек и озер, а впоследствии  и
морей - так много синтезировали и выделяли  водяного  пара  разрастающиеся
калиописовые леса.
     Но не  одно  это  научное  достижение  сделало  Сильвестра  Брантинга
знаменитым. На одной из сессий Академии наук Брантинг  предложил  внедрить
калиопис и на Земле. Ученые с  редким  единогласием  восстали  против  его
проекта. Жадно захватывающие земную почву  калиописы  быстро  подавили  бы
всякую иную растительность. И так как калиопис рос и днем и ночью, и летом
и зимой, то дыхание его вскоре изменило бы состав земной атмосферы, а  это
могло привести к опасным последствиям... "Переселение в древние времена  в
Австралию кроликов покажется безобидной шуточкой рядом с разведением в той
же Австралии одной калиописовой рощицы", - высказался на сессии  президент
Академии наук Альберт Боячек. В другом выступлении старый ученый прибегнул
к формуле более резкой: "Я скорей предпочел  бы  узнать,  что  нашу  милую
зеленую Землю засыпали чумными бациллами, чем увидеть  на  ней  хоть  один
калиопис, который, не отрицаю, необходим и полезен на Марсе".
     Брантингу  надо  было  отступиться,   когда   он   встретил   дружное
сопротивление специалистов. Он проявил непонятное упорство. Он  потребовал
всенародного обсуждения. Формально  он  имел  право  выносить  любое  свое
предложение на суд человечества, но всех поразила запальчивость,  с  какой
он использовал  свои  конституционные  права.  Как  и  следовало  ожидать,
обсуждение завершилось полным  провалом  Брантинга.  Из  шести  миллиардов
людей на Земле и на планетах лишь около ста человек поддержали  Брантинга.
Большой совет объявил запрет на ввоз спор калиописа на Землю. С той поры о
Брантинге, обиженно замкнувшемся на своей марсианской  станции,  никто  на
Земле не слыхал. Во время порожденной им шумихи часто назывались имена его
помощников, среди них, вероятно, и Джона Цвиркуна...
     Все это мигом пронеслось  в  голове  Генриха,  когда  Цвиркун  назвал
своего научного руководителя. Но это не  объяснило,  почему  гость  явился
именно к братьям, и Генрих сказал об этом.
     - Сейчас все станет ясно, до изумления ясно! -  заторопился  Цвиркун,
еще быстрей сдергивая с лица гримасу за гримасой.  -  Не  беспокойтесь,  я
ничего, абсолютно ничего... - Он вдруг окаменел,  выпучил  глаза,  прикрыл
рот и, медленно раскрывая его, снова выдавил из себя, как бы через силу: -
Брантинг на Земле! Он взял отпуск.
     Генрих, однако, не усмотрел криминала в  поездке  ученого  на  Землю.
Каждый работник имеет  право  проводить  свой  отпуск,  где  ему  хочется.
Уважаемый Джон Цвиркун тоже, очевидно, прилетел с Марса, однако это еще не
повод, чтобы Генрих рвал на себе волосы.
     - Я не требую, чтобы рвали на себе волосы,  отнюдь  нет!  -  поспешно
объявил гость. - Подобные экстремальные требования, тем  более  совершенно
бесцельные... Но вдумайтесь в ужас  ситуации,  вдумайтесь  в  ужас...  Мне
страшно об этом говорить,  но  я  не  могу  умолчать.  Гений  человечества
профессор Сильвестр Брантинг сошел с ума!
     Генрих сделал нетерпеливый жест рукой:
     - Болезнь профессора меня не касается. Я  его  лично  не  знаю  и  не
стремлюсь завязать знакомство.
     - Безумие Брантинга не может вас не  касаться,  друг  Генрих!  И  вы,
конечно, захотите увидеть его, когда узнаете...
     - Что узнаю? Что? - чуть не закричал Генрих.
     - Что Брантинг привез на Землю споры калиописа, целую коробочку спор,
достаточную, впрочем... Вы и без моего пояснения  понимаете  всю  грозную,
так сказать, достаточность одной маленькой коробочки спор калиописа.
     - Но ведь  ввоз  этих  спор  на  Землю  запрещен  специальным  указом
Большого совета, - с удивлением сказал Генрих. - Неужели Брантинг  решился
на преступление?
     - Он помешался! Ему представляется, что он совершает подвиг, вот  что
ему представляется, только такое злополучное представление способно...
     - Вам надо немедленно заявить  в  Управление  государственных  машин,
Джон. Там установят, где  находится  Брантинг,  и  выдадут  ордер  на  его
задержание.
     Все выражения,  пробегавшие  по  непрерывно  кривящемуся  лицу  Джона
Цвиркуна, забивала теперь мина скорби.
     - Там ничего не могут установить, ничего, ничего, друг Генрих. Я  уже
обращался туда. Вся милиция Земли поднята  по  тревоге,  все  города,  все
парки, все пустыни контролируются, все места, куда Брантинг может  высеять
споры, буквально все!..
     - Надо задержать его самого и отобрать споры.
     - Его нельзя задержать. Он скрылся. Он исчез. Таинственно  пропал  на
Земле, вот что он сделал!
     - Чепуха! - нетерпеливо сказал Генрих. - Вы плохо представляете  себе
возможности земной  техники.  Мозговые  излучения  Брантинга  со  дня  его
рождения закодированы в машинах. По этому энцефалопаспорту найти его проще
простого, если только он жив. Кстати,  у  помешанных  нарушается  гармония
мыслительной деятельности, но индивидуальный мозговой код сохраняется.
     - Ах, энцефалопаспорт! Брантинг его изменил.
     - Это невозможно!
     - Для Сильвестра Брантинга  нет  ничего  невозможного.  Он  гениален,
только я один знаю, до каких поистине непредставимых пределов простирается
его гениальность.
     - Ваше утверждение надо доказать. Я говорю не о гениальности, хотя  и
это не бесспорно. С того момента,  когда  Брантинг  сошел  с  космолета  в
земном космопорту, его мозговые излучения введены  в  приемные  устройства
охранных машин...
     - И через час выпали из машин!  Его  мозговая  деятельность  внезапно
прекратилась... нет,  не  прекратилась,  а  переключилась  или,  возможно,
заэкранирована. У профессора так много приемов самопереконструирования!
     - Может быть, он просто погиб?
     - Тогда бы нашли его труп, а трупа нет, ибо он живой, а  не  мертвый,
но уже не Брантинг, а какой-то другой человек: он  ведь  разработал  метод
такого изменения черт лица, что человек  становится  неузнаваемым  -  даже
голос, даже рост, даже цвет глаз и волос. Это-то  совсем  просто:  принять
таблетки - и блондин, не сразу, но скоро, довольно скоро,  превращается  в
брюнета, а черноглазый выцветает до голубоглазости...
     Генрих подумал, что если бы сфотографировать разные гримасы Цвиркуна,
то очень трудно было бы допустить, что люди со столь непохожими  лицами  -
один человек. Трескотня непрошеного гостя все больше  раздражала  Генриха,
он уже едва удерживался от того, чтобы не выставить его за дверь.  И  хотя
Генрих понимал, что принесенные Цвиркуном известия важны, он знал также  и
то, что на Земле имеется множество людей, которых  эти  известия  касаются
гораздо больше, чем его. Он сказал нетерпеливо:
     - Кончим  на  этом,  Джон.  Если  Брантинг  неуловим,  нам   придется
примириться с тем, что на Земле скоро зашумят  калиописовые  леса.  Думаю,
правительство найдет методы борьбы с этим бедствием. Очень рад был с  вами
познакомиться.
     Цвиркун огорчился так сильно, что на несколько секунд стал  безгласен
и  молча,  с  пронзительным  укором  взирал  на  Генриха.   Генрих   потом
признавался, что кратковременное молчание было еще тягостней, чем  прежняя
словом„тная скороговорка.
     - Вы не сделаете этого! О, вы этого не сделаете,  нет!  -  воскликнул
Цвиркун, обретя способность говорить. - Я ведь сказал, я ничего не буду...
Все тайны, самые секретные секреты, ибо только вы с братом  можете...  Вот
смотрите, теперь вы все поймете!
     Он торопливо вытащил из кармана  и  положил  перед  Генрихом  большую
золотистую пластинку. Он умолял взять пластинку в  руки,  осмотреть  ее  и
оценить, ибо она  даст  ключ  к  поиску  исчезнувшего  профессора.  Генрих
взвесил пластинку  на  ладони,  пощупал,  осмотрел  с  двух  сторон,  даже
понюхал.
     Она была продолговатая, шесть на четыре сантиметра, пяти  миллиметров
толщиной и такая тяжелая, что прогибала руку. Ни один из земных материалов
не обладал подобной тяжестью. И она была очень  холодна.  Генрих  заметил,
что Цвиркун вытаскивал ее из нагрудного кармана - металл не мог не принять
теплоту тела, но от пластинки несло морозом, она дышала своим, внутренним,
особым холодом.
     Потом Генрих узнал, что сплав,  из  которого  изготовлена  пластинка,
сохраняет  постоянной  заданную  ем