выражала в особом коде какой-либо  основной  элемент
языка. Колебания атомов вокруг положения  равновесия  образовывали  слова,
сочетания  отдельных  колебаний  -  фразы.  Плачеку  удалось  записать   в
молекулах основной словарный фонд десяти языков, так  огромно  было  число
вариантов состояний каждой молекулы. Арман обратил внимание братьев на то,
что характеристики колебаний молекул  препарата  и  клеток  мозга  Плачека
совпадали.
     - Это-то понятно, - сказал Рой. - Если бы совпадения не было,  то  не
произошло  бы  и  обогащения  мозга  новыми  знаниями.  Вся  соль  в  этом
совпадении.
     - Ему с дьявольской тщательностью пришлось изучить свой  мозг,  чтобы
разработать столь совершенно резонирующий  с  ним  препарат,  -  продолжал
Арман. - Еще больше поражает, что  Клаусену  удалось  синтезировать  столь
сложное химическое соединение.
     В разговор вступил Генрих:
     - В интересной идее Плачека содержится внутренний дефект.  Во-первых,
прибавка знаний не равнозначна появлению таланта, что, впрочем, и  сам  он
признал в разговоре с Клаусеном. А во-вторых, введенные в мозг посторонние
вещества рано или поздно должны быть выведены  из  него.  Это  равнозначно
превращению скороспелого эрудита в прежнего невежду.
     - Он мог предусмотреть такой оборот событий  и  принять  меры  против
него, - заметил Рой. - Медленное школьное обучение образует в мозгу  долго
сохраняющиеся связи, которые мы называем памятью о полученной  информации.
Плачек мог предполагать, что вещества, введенные в мозг, сотворят такие же
связи. Тогда  эрудиция,  созданная  простой  капельницей,  сохранилась  бы
навсегда.
     Генрих скептически покачал головой.
     Арман продолжал:
     - Между прочим, трудность, указанная Генрихом, самого  Ричарда  очень
тревожила. Он вовсе  не  собирался  ограничиться  созданием  краткосрочных
эрудитов, хотя сам попал в их разряд, так как его  лингвистические  знания
довольно быстро исчезали. Основную задачу он видел  в  том  самом,  о  чем
говорил Рой: в переконструировании себя  в  гения.  Посмотрите  материалы,
связанные со вторым препаратом.
     На молекулах второго препарата Плачеку удалось записать  энциклопедию
математических  наук.  И  так  как  он  пользовался  справочниками,  а  не
специальной схемой выборок, то было видно, с какой  наивной  тщательностью
он переносит во внутримолекулярные связи все понятия и формулы, начиная  с
самых простых.
     Зато кривые  колебаний  молекул  так  идеально  совпадали  с  кривыми
колебаний клеток мозга, что временами нельзя было различить их.
     - Резонанс совершенный, - оценил Рой находку Армана. -  Мозг  Плачека
должен был впасть в унисон с препаратом и не только  проглотить  введенную
ему  научную  пищу,  но  и  продуцировать  ее  дальше.  Не  знаю,  как   с
гениальностью, но если бы Ричард не стал  математическим  талантом,  то  я
просто отказался бы понимать, что  такое  талант.  Капля  такой  жидкости,
введенная в мозг, должна была полностью удовлетворить его тщеславие.
     - Она слишком тяжела для него, эта капля. Он перекалил клетки  своего
мозга, -  сказал  Генрих.  -  Он  просто-напросто  сжег  свою  голову.  Он
проглотил пищу, которая у него не переварилась.
     - Кривые резонанса говорят о другом, - возразил Арман. - Я согласен с
Роем - совпадение совершенное...
     - Ну и что? - сказал Генрих с досадой.  -  Вы  забываете  о  крепости
материала,  в  данном  случае  мозга.  Детская  задача:   при   резонансе,
вызываемом шагом полка, колебания моста через реку  усиливаются  так,  что
мост обрушивается. Не всякое усиление своих колебаний мозг выдерживает.
     Рой, подумав, сказал:
     - Но усилие до огромной эрудиции в области языкознания  мозг  Плачека
все же выдержал без повреждений.
     - В этом и суть! - воскликнул Генрих.  -  К  языкам  у  Плачека  были
потенциальные способности. Он, возможно, стал  бы  выдающимся  лингвистом,
если бы с  детства  изучал  языки.  А  к  математике  была  идиосинкразия.
Обширная  математическая  информация  превзошла  возможности  его   мозга.
Усилением математических акций мозговых клеток он разорвал  их  внутренние
связи, так как именно в этой области интеллектуальная прочность мозга была
всего меньше. Где тонко, там и  рвется.  Препарат,  возможно  для  другого
безвредный, Ричарду обернулся губительным ядом.
     - Жаль, - со вздохом сказал Арман. - Жаль самого Ричарда.  Жаль,  что
из его изобретения мы извлечем мало пользы.
     Рой рассудительно возразил:
     - Почему мало? Он оставил  нам  измеритель  творческих  способностей.
Думаю, прибор можно доработать, чтобы ввести в употребление - скажем,  для
экзаменов научных работников. И если наши химики смогут  усовершенствовать
придуманные им информационные капли, они тоже пригодятся.  Есть  множество
ситуаций, когда даже краткосрочная эрудиция  полезна.  Вместо  того  чтобы
привлекать к исследованию справочные машины, введи в мозг одну-две  капли,
содержащие в себе целые науки,  -  и  разбирайся  в  сложнейшей  проблеме,
требующей бездны знаний.
     - Особенно это может пригодиться в  дальних  путешествиях,  -  сказал
Арман. - Не на все планеты потащишь с собой Большую академическую машину.




                              Сергей СНЕГОВ

                  ТРИДЦАТЬ ДВА ОБЛИЧЬЯ ПРОФЕССОРА КРЕНА

                             Памфлет-фантазия



     К  начальнику  полиции  вошел  следователь.   Начальник,   энергичный
старичок с провалившимися щеками и злыми глазками, недовольно повернулся к
нему. Тот походил скорее на тренера команды тяжеловесов,  чем  на  юриста.
Начальнику не нравилась в помощнике слишком  оптимистическая  внешность  и
доверие к людям. За три года работы в  полиции  этот  самодовольный  боров
довел до смертного приговора всего четверых и не добился для других  своих
подопечных полных ста  лет  тюремного  заключения.  Начальник  не  одобрял
методов следователя. Тяжелый кулак был веским аргументом не всегда.  "Вину
из обвиняемого лучше не выдавливать, а выдалбливать, - говорил  начальник.
- А невиновные если и существуют, то лишь в  ближайшем  окружении  господа
бога, да и то потому, что туда не добраться". Начальник не  позволял  себе
чертыхаться, но господа бога вспоминал с благоговением часто.
     - Я вас не звал, Симкинс, - заметил начальник.
     - Совершенно  точно,  господин  полковник,  -  ответил   следователь,
кланяясь. -  Я,  с  вашего  разрешения,  в  связи  с  загадочным  вопросом
профессора Крена...
     - Вы олух, Симкинс, - почти вежливо сказал худой начальник. - Никаких
загадочных вопросов в деле Крена не существует. Как этот прохвост Крен?
     - Бредит. Третий день  не  приходит  в  себя.  Врачи  ни  за  что  не
ручаются.
     - Никто бы не дал врачам медной монеты, если  бы  они  за  что-нибудь
поручились. Врач в самом простом случае должен сомнительно качать  головой
- этим он повышает себе цену. Зато я поручусь, что  меньше  двадцати  пяти
пропойца Крен не отхватит. Если, конечно,  вы  не  испортите  заварившуюся
кашу своим всепрощением.
     - Постараюсь, господин полковник. Сделаю все возможное. Между прочим,
Крен не пьет. Никогда не пил!
     - Вы оглохли, Симкинс? В сотый раз спрашиваю, что вам надо?
     - Если  позволите...  Обгоревший  дневник  Крена  восстановлен  почти
полностью, много интересного... В парламенте выступал Поппер, я  отчеркнул
в газете важнейшие места.
     - Давайте Поппера! Так,  так.  Ага,  вот:  "Я  лично  осматривал  эти
великолепные заводы, - произнес оратор в своей речи, - и  убежден,  что  с
божьей   помощью   и   дополнительными   капиталовложениями    их    можно
переоборудовать для выпуска военной продукции.  Что  же  до  мошеннических
проектов нынешних акционеров, то  от  них  приходится  отказаться  как  от
беспардонного блефа".
     Начальник поднял голову и осмотрел своего помощника с головы до ног.
     - Вы слишком плотно ужинаете, Симкинс. К сорока  годам  у  вас  будет
свыше ста килограммов. Жир вреден, ибо развивает  добродушие.  У  хорошего
человека злость сидит в костях,  а  не  в  жире.  Сколько  их  было,  этих
искусственников? Тридцать два, вы сказали?
     - Сорок восемь. Крен говорит о тридцати двух потому, что они ему всех
ближе. Но всего их было сорок восемь. Ни один пока не пойман.
     - Оставьте дневник и можете идти.
     Когда  следователь  осторожно  закрыл  за  собой   дверь,   начальник
пододвинул обгоревшую тетрадь.  От  первых  страниц  ничего  не  осталось,
многое отсутствовало и на следующих, но середина и конец составляли  почти
связный текст. Начальник читал с интересом, временами качал головой и - не
то удивленно, не то восхищенно - бормотал про себя:  "Прохвост  же!  Ну  и
прохвост! Двадцать пять - и ни года меньше!"



                                    *


     ...потрясенный. Я стремился лишь к этому  восемь  мучительно  трудных
лет - нет, я не мог поверить! Это было слишком хорошо, немыслимо хорошо! Я
заметался по комнате, чуть не плакал; думаю, взгляни кто со стороны, решил
бы, что я сошел с ума, - так я был рад! Потом  я  сказал:  возьми  себя  в
руки, он настал, наконец, час твоего торжества - весь мир вскоре  падет  к
твоим ногам! Я прикрикнул на себя: и на меньшее, чем мир,  не  соглашайся,
руки у тебя достаточно сильны, чтобы поиграть этим  шариком;  нет,  говорю
тебе, нет, ты не напрасно  потрудился,  человечество  отметит  тебя  среди
величайших благодетелей! После этого я приблизился к  аппарату.  Колени  у
меня дрожали. Шарик жил, пульсировал, расчле...

     ...пошел на убыль: четыре дня реального  существования  после  восьми
лет горячечных мечтаний и математических расчетов! Здесь важен факт -  мне
удалось  материализовать  мысли,  остальное   -   детали;   детали   можно
переделывать и дорабатывать. Я почувствовал усталость: четверо  суток  без
сна -  даже  для  меня  это  многовато.  Я  в  последний  раз  полюбовался
рассасывающимся в растворе комочком. Я знал, что когда  проснусь,  комочка
не будет. Он был - лишь это имело значение! Я повалился на диван...

     ...Черт! - сказал он. - Счет электрической  компании  за  этот  месяц
чудовищный! Вы не жуете эти проклятые киловатты, профессор Крен?
     - Не понимаю, чего вы хотите, доктор Паркер? - сказал я,  сжимая  под
столом руки. Я не хотел, чтобы он заметил, что я волнуюсь.
     - Отлично понимаете! То, что легко разрешают себе  частные  компании,
нам недоступно. Налогоплательщики раскошеливаются  на  полицию,  а  не  на
науку.
     - Вычтите из моего жалования за лекции. Хоть за три года вперед!
     Он фыркнул. У него была рожа самодовольной жабы. Он растянул до  ушей
синеватые губы. В его выпуклых  глазах  мерцали  зеленые  огоньки.  Я  его
ненавидел.
     - Вы нахал,  Крен!  Может,  вы  припомните,  видали  вы  в  последнем
семестре кого-нибудь из своих студентов?
     Я молчал. В эту зиму я не прочитал ни одной  лекции.  Я  ссылался  на
нездоровье, на неполадки с аппаратами, находил тысячи других причин, чтобы
не появляться в аудитории. Меня корчило от мысли, что  придется  забросить
эксперименты хоть на час. Изредка встречая студентов во дворе колледжа,  я
отворачивался и торопился пройти мимо.
     - Вы израсходовали свое жалование за десять лет вперед,  -  продолжал
Паркер.  -  Два  таких  профессора,  как  вы,  выпустят  в   трубу   любой
университет...

     ...миллиарды  лет!   Я   содрогнулся,   представив   себе   безмерный
однообразный бег  столетий,  начавшийся  с  момента,  как  первый  комочек
протоплазмы стал  развиваться  в  мыслящую  субстанцию.  Продолжительность
человеческой жизни рядом с продолжительностью процесса, создавшего  ее,  -
песчинка у подножия Монблана! Что  сложнее?  Быть  готовой  песчинкой  или
нагромождать гору, порождающую  песчинку?  Я  задал  себе  этот  вопрос  и
ужаснулся - ответ  был  иной,  чем  я  ожидал.  Ровно  три  миллиарда  лет
понадобилось природе, чтобы даровать  женщине  умение  за  девять  месяцев
породить новую жизнь. Труд  женщины  и  природы  несоизмерим.  "Монблан  и
песчинка!" - твердил я себе, шагая по лаборатории из угла в угол.
     Да, конечно, я совершил  открытие.  Я  нашел  способ  миллиарды  лет,
потраченные природой, сжать  в  недели  и  дни.  Я  уверен:  мне  поставят
памятники во всех городах мира, каждое слово, набросанное мной на  листке,
будут изучать под микроскопом. "Он был в волнении, когда писал  эту  букву
"а", в ней чувствуется нервозность", - скажут знаменитые историки. "Нет, -
пойдут доказывать другие, - буква "а" спокойна, но взгляните  на  "б"!  Мы
берем на себя смелость утверждать, что в момент,  когда  Крен  чертил  эту
букву, его полоснула ослепительная идея, может, та величайшая его мысль  -
об искусственно созданном усовершенствованном человеке. Макушка буквы  "б"
набросана с гениальной свободой и широтой!" Все это будет, не сомневаюсь.
     Ничего этого не будет! Рожденное мной детище беспомощно.  Я  -  мать,
вышедшая из больницы одинокой  во  враждебный  мир.  Я  сижу  на  камне  с
ребенком в руках, у меня нет денег, нет еды, льет дождь. Ребенок  корчится
и тихо плачет. Что мне делать? Нет, что же мне...

     - ...Мак-Клой! - сказал он, пожимая руку. - Я представлял вас другим.
Мне думалось, что вы черный, как паровозная труба. У вас вполне приемлемое
лицо, док, уверяю вас.
     - И мускулы боксера! - пискнул второй, очень  маленький  и  юркий,  с
мышиным  личиком,  желтозубый  и  редковолосый.  Он  хихикнул  и  поправил
галстук-бабочку.  Рука  его  была  покрыта  красноватой  шерстью.  -  Я  -
О'Брайен. Вы не выступали на ринге, профессор? Я хорошо помню,  как  некий
Рудольф Крен нокаутировал любимца публики Джойса во втором  раунде.  Судья
сделал все, что мог, но что он мог сделать, если Джойс пришел в себя  лишь
на другой день? Нет,  вспоминаю,  того  парня  звали  Карпер.  Он  вам  не
родственник?
     - Садитесь, Крен! - проговорил третий. Этот не  протянул  руки,  лишь
указал на кресло. Мне показалось, что он у  них  главный.  Он  был  худ  и
угрюм. Я еще не видал таких колючих глаз: он  ударял  ими,  как  гвоздями.
Кстати, они были цвета  гвоздей.  -  Моя  фамилия  Гопкинс.  Я  читал  ваш
меморандум. Вам не кажется, что это может плохо кончиться?
     Я сразу понял, что с ними нельзя быть искренним. И великан  Мак-Клой,
и карлик О'Брайен, и железный сухарь Гопкинс были одинаково мне чужды.  Их
возмутила бы, если не рассмешила,  великая  страсть,  поддерживающая  меня
восемь тяжких лет. Высокие мотивы моей работы  могли  им  показаться  лишь
подозрительными,  результаты  ее  -  ниспровержением  основ.  Я  внутренне
съежился, когда Гопкинс кольнул меня страшными глазами, и  еле  удержался,
чтобы не убежать. Я крикнул на себя в душе:  "Помни,  это  твой  последний
шанс!  Ты,  кажется,  считаешь  их   скверными   людьми?   Тебе   остается
приподлиться к уровню их подлости - проделай это с достоинством!"
     Я сел в кресло и закинул ногу за ногу.
     - Скажите, джентльмены, - промямлил я, - кто из вас Эдельвейс, а  кто
- братья?
     Мак-Клой и О'Брайен разом ответили:
     - Эдельвейс - это я.
     Гопкинс хмуро добавил:
     - А братья - я. Почему вас это интересует?
     - Как бы вам объяснить? М-м!.. Я предпочитаю иметь дело  с  солидными
людьми. Фирма "Эдельвейс и братья",  конечно,  всемирно...  Короче,  я  не
желал бы, чтобы мое открытие попало в недружественные руки.
     Я значительно сжал губы и холодно посмотрел на них.  Мак-Клой  ударил
кулаком по столу и захохотал.
     - Вот мошенник! Он  подозревает,  что  мы  левые.  Признайтесь,  док,
такого проходимца, как вы, еще не  существовало  со  времен  потопа!  Как,
по-вашему, ребята, он сукин сын?
     - Очень,  очень  стоящий  человек!  -  прохихикал  О'Брайен,  излучив
морщинками серое личико. - Говорю вам,  он  не  хуже  своего  родственника
Карпера смог бы нокаутировать великого Джойса. Думаю, мы сработаемся.
     - Я могу удовлетворить ваше любопытство, - проговорил  ледяным  тоном
Гопкинс. - Старый дурак Эдельвейс закончил свою грешную жизнь в  ночлежном
доме. Не думайте, что мы что-либо имеем против него: он был волк как волк,
пожалуй, даже зубастей других. Состояние его поделили Мак-Клой и О'Брайен.
Что до братьев, то Джим  повесился  на  сорок  четвертой  минуте  биржевой
паники 28 сентября 1995 года, а Джек пустил себе пулю в лоб  часом  позже.
Их акции достались мне. Мы решили не  менять  название  нашей  заслуженной
фирмы.
     - Отлично! - объявил я, закуривая сигарету.  -  Можете  держать  себя
свободно. Вижу,  что  не  ошибся,  считая  вас  серьезными  дельцами.  Нам
остается договориться о пустяках - сколько миллиардов вы вложите в наше...

     ...Четыре миллиона киловатт? -  ужаснулся  Мак-Клой.  -  В  жизни  не
слыхал большей чепухи! Вы послушайте его,  ребята!  Он  требует  миллионов
киловатт на обслуживание одного автомата.
     - И химического завода площадью в две тысячи гектаров, - добавил я. -
Не забывайте, что мой аппарат займется производством людей.
     Мак-Клой энергично выругался.
     - Я тоже занимался производством людей - и не без  успеха,  поверьте:
две черноглазые дочки и четыре голубоглазых  сына  -  вот  мое  сальдо  за
девятнадцать лет супружеской жизни.  Но  мне  не  понадобилась  для  этого
постель в две тысячи гектаров. И потребности в электроэнергии я не ощущал,
скорее - наоборот: ни разу не забывал выключить лампочку!
     Я со скукой пожал плечами.
     - Не собираюсь подвергать сомнению качество  ваших  детей.  Но  между
вашими и моими, машинными, есть разница. Я буду выпускать людей в массовом
масштабе, на конвейере, и притом с заранее заданными  свойствами.  Надеюсь
вы не собираетесь оспаривать, что ваше крохотное семейное производство  не
больше чем работа вслепую. Вы  заранее  не  знаете  даже,  кто  получится,
мальчик или девочка, не говоря уж о таких важнейших  элементах,  как  цвет
волос и глаз, влечения и рост,  приспособленность  к  жизни,  политические
взгляды и прочее. Средневековая кустарщина, Мак-Клой, просто  не  понимаю,
как в наш век  поточного  машинного  производства  вы,  признанный  мастер
современной индустрии, осмеливаетесь хвастаться жалкой ручной  работой.  И
вообще, я обращаю ваше внимание, джентльмены,  на  то,  что  мои  машинные
создания представляют собой материализованную мысль, получившую на  заводе
человекоподобное оформление. В наш век  материалистического  безбожия  это
тоже кое-чего стоит.
     - Стоит! Стоит! - любовно поскрипывал О'Брайен, не  отрывая  от  меня
восхищенных глаз. От  него  исходил  сладковатый  запах  восторга.  -  Это
кощунство,  Мак-Клой,  сравнивать   своих   неудачных   личных   деток   с
конвейерными созданиями нашей компании. Даже Джон, самый сильный из  ваших
сыновей, не простоял бы и двух раундов против Джойса. Что до  меня,  то  я
требую, чтобы профессор Крен придал человекоподобным свое личное  подобие.
Вы меня понимаете, Гопкинс? А вы, Мак-Клой?  Хи-хи-хе!  По  десяти  в  ряд
Крены шагают из ворот завода - один к одному красавцы и  силачи.  Огромная
колонна, не иссякающая ни днем ни ночью, - и все на ринг, на ринг! Вот это
будет зрелище, говорю вам! Такого кулачного боя человечество не видывало.
     Я посмотрел на Гопкинса. Решение зависело  от  него.  Гопкинс  уперся
гвоздями глаз в стол. Мне  показалось,  что  дерево  прогибается  под  его
взглядом: Гопкинс передвигал мысли с усилием, как рычаги. Если бы  у  меня
нашелся радиоскоп, я различил бы  в  его  голове  скрип  приближающихся  и
отодвигаемых мыслей. Наконец Гопкинс заговорил:
     - Предложение заманчивое, конечно. Но откуда взять такую уйму  денег?
Мы трое со всеми потрохами не стоим и половины того, что вы запросили  для
одного себя.
     О'Брайен вскочил и, махая ручонками, быстро заверещал:
     - Не так, Гопкинс! Как вы все близоруки,  джентльмены!  Выпустим  две
тонны акций, пусть их  раскупают  рабочие  нашей  компании  -