л и добавил:  -  Даже  очень
интересно. - Он еще подумал. - А результат?
     - Альберт погиб, вот результат. А теперь сиди и смотри. Мы с Генрихом
подготавливаем к испытанию созданный Альбертом аппарат, у каждого творящий
свою музыку.
     Потапов сидел, смотрел и молчал, временами закрывал  глаза,  и  тогда
казалось, что он засыпает, но  через  минуту-другую  медленно  приподнимал
веки, снова всматривался в нашу работу, взгляд  его  становился  понемногу
осмысленным,  на  серых   щеках   забрезжил   румянец.   Мы   с   Генрихом
переговаривались. Собственно, говорил я, Генрих откликался. Думаю, однако,
из нашего  отрывистого  разговора  любой  мог  уяснить  себе,  к  чему  мы
готовимся, а Михаил тупицей, конечно, не был.
     Через некоторое время он заволновался.
     - Рой, - пробормотал он, - у меня мысль. Я хочу вместо Генриха.
     - Если это мысль, то  неудачная.  Испытание  опасно.  Генрих  опытный
экспериментатор, чего нельзя сказать о тебе.
     - Моя мысль не в этом, Рой. Я не  ищу  этого...  опасностей.  Я  хочу
проверить, как понимал музыку Альберт.
     - Мы этого тоже хотим. И сейчас будем  проверять.  А  ты  по-прежнему
молчи и слушай. Скоро музыка, вызванная  к  жизни  Альбертом,  зазвучит  в
твоих ушах. И твоя задача эксперта - сказать, стоит ли она чего.
     После этого уже ни словом, ни движением он не прерывал  подготовки  к
эксперименту. В лаборатории появился медик с ассистентами.  Руки,  ноги  и
шею Генриха сковали зажимы  от  аппарата,  другие  провода  и  теледатчики
сигнализировали о состоянии жизненных параметров, а музыкальная  приставка
готова была усладить наш  слух  любыми  мелодиями,  рождавшимися  в  мозгу
Генриха.
     - Начинай, - сказал Генрих, и я включил аппарат. Минуты две мы ничего
не слышали. Генрих лежал с закрытыми глазами и о чем-то думал. Мы обалдело
таращили глаза  один  на  другого.  Лицо  Михаила  стало  апатичным.  Могу
поклясться, что в эти первые две минуты он  забыл  и  о  нас,  и  о  нашем
эксперименте - вероятно, творил свои  путаные  симфонии.  А  затем  музыка
Генриха зазвучала в  приставке,  усилители  доносили  ее  до  наших  ушей,
аппарат же Альберта словно ожил, в нем засверкали глазки и  сигнализаторы,
разноцветные  вспышки  озаряли  его  изнутри.  Объективности  ради  должен
признаться, что вначале я больше следил за аппаратом, чем вслушивался,  но
вскоре музыка захватила меня всего, и, кроме нее, уже, казалось, ничего не
было ни во мне, ни вокруг.
     После моего доклада вы сами услышите музыку Генриха, поэтому не  буду
ее описывать, тем более - я не музыкант  и  обязательно  в  чем-нибудь  да
совру. Скажу лишь, что за  всю  свою  жизнь  я  не  слыхал  мелодии  столь
красивой и столь печальной. Не знаю,  какие  инструменты  могли  порождать
этот гармоничный плач, нечеловечески прекрасный,  нечеловечески  терзающий
душу плач. Он доносился отовсюду, исторгался из меня и во мне, все  вокруг
пленительно рыдало. Я просто не могу подобрать другого эпитета, кроме  вот
этого: "пленительный", он единственно точный,  и  я  был  пленен,  я  тоже
молчаливо рыдал в такт этому плачу, это была уже  не  мелодия  Генриха,  а
терзаемая душа всего мира, и она рыдала во мне, со мной, рыдала всем мною!
     Чувство, захватившее меня, повторялось у каждого  слушателя,  все  мы
как ошалелые, как бы внезапно ослепнув, уже не видели ни  друг  друга,  ни
Генриха, и всем в себе отдавались магии тоскующих звуков.
     Вдруг я очнулся. Не знаю, как удалось прорваться сквозь коварную сеть
полонящей мелодии,  но  я  пришел  в  себя  и  увидел,  что  Генрих  почти
бездыханен и кривые на самописцах, фиксирующих жизненные параметры, все до
единой катятся вниз.
     - Доктор, он умирает! - заорал я и кинулся сдирать с Генриха зажимы.
     Медик, охнув,  выключил  аппарат.  Его  ассистенты  суетились  вокруг
Генриха. Кто облучал его из живительных радиационных пистолетов, кто делал
инъекции, кто прикладывал к щекам и ко лбу примочки, кто  из  индукционных
аппаратов пронизывал нервы электрическими разрядами.  Прошло  минут  пять,
прежде чем Генрих  открыл  глаза.  Мы  подняли  его  и  поставили,  он  не
удержался на ногах. Мы  опять  положили  его  на  диван,  опять  энергично
обстреливали,  примачивали,  вводили  растворы,   терзали   электрическими
потенциалами.
     - Что с тобой?  Скажи,  что  с  тобой?  -  спрашивал  я.  Он  наконец
откликнулся - бессвязно, на  полуслове  останавливался,  повторялся.  Даже
после страшной аварии на Марсе, даже  после  отравления  диковинным  мхом,
когда мы с ним открыли общественное радиационное кси-поле, он не  был  так
ослаблен. Он объяснил, что, ожидая  музыки,  вспомнил  Альбину  и  захотел
опять разобраться в тайне ее гибели, но, как и раньше, ничего достоверного
не установил, и его охватило отчаяние, что она умерла такой молодой, а  он
не сумел ей помочь и даже не понимает причин ее смерти.
     Рассказ  Генриха  прервало  громкое   рыдание   Михаила.   Композитор
скрючился на диване и заливался слезами. Я подумал было, что и  ему  плохо
от порожденных Генрихом мелодий, но Михаил с  раздражением  отмахнулся  от
меня.
     - Вы не понимаете! Вы не способны  понять!  -  лепетал  он.  -  Самый
страшный тупица - я! В мире еще не существовало человека бесталаннее меня!
Был только один гений, только один - Альберт, теперь я знаю это!
     - Обстреляйте его успокаивающими лучами! - приказал  я  медику.  -  А
если ваши средства не помогут, я надаю этому болвану  оплеух!  -  Нервы  у
меня разошлись, я и в самом деле мог полезть в драку.
     Михаил вскочил. Глаза его исступленно горели. Даже не  верилось,  что
это те сонные зенки, какими он обычно озирал мир.
     - Альберт был величайшим гением, но и он ошибался! Он ошибался, я  не
ошибусь! Я сотворю то, что ему не удалось!
     И, продолжая что-то кричать на бегу, он ринулся вон.



                                    6


     Только через несколько дней мы с точностью  установили,  что  вырвали
Генриха из тенет смерти буквально в последний момент. Еще  две-три  минуты
такой убийственной музыки - и  он  был  бы  испепелен.  Это  не  словесная
фиоритура, а беспощадный факт: болезнь, поразившая Генриха,  больше  всего
напоминала внутренний ожог. И лечили его,  как  мне  сотню  раз  объясняли
медики, и знаменитые, и обыкновенные  -  они  стадами  паслись  у  постели
Генриха, - от ординарного ожога внутренних тканей.  Я  сказал  "ординарный
ожог" и печально усмехаюсь: вероятно, во всей  истории  медицины  не  было
болезни удивительней той, что  погубила  Альберта  и  едва  не  прикончила
Генриха. Я приведу лишь один факт, чтобы  вам  стала  понятна  серьезность
события: за час музыкального сеанса Генрих похудел  на  семь  килограммов,
так велик был отток энергии из тела.
     В эти суматошливые дни борьбы Генриха с хворью я позабыл  о  Михаиле,
он тоже не давал знать о себе, даже не поинтересовался здоровьем  Генриха.
Он словно бы не ушел, а бежал - и боялся снова с нами соприкоснуться.
     Он появился недели через две. Генрих уже вставал на  короткое  время,
он хотел побольше ходить, но медики сомневались, полезно ли это ему,  и  я
не давал. Я, как вы понимаете, и работал и ночевал  в  комнате  Генриха  и
если выходил из нее, то ненадолго.
     - Жив? - приветствовал я Михаила. - А мы думали, тебя взяла нелегкая.
     Он понял "нелегкая" в смысле "нелегкая музыка" и торжествующе засиял:
     - Мелодия губительная, но я превратил ее  в  свою  противоположность.
Расскажите, как вы объясняете изобретение Альберта?
     Я посмотрел на Генриха. Он прошептал:
     - Говори ты.
     Мы с Генрихом много размышляли о происшествии, я высказал не свое,  а
общее мнение. Я начал с того, что человек и вправду познает  окружающее  и
себя не одним разумом, но и эмоциями, и среди них немаловажно  музыкальное
восприятие. Вещи мира не только видятся, не только  осязаются,  не  только
пахнут,  но  и  звучат.  Каждому  предмету  мира,  каждой  комбинации   их
соответствует в психике  человека  особое  музыкальное  звучание.  Древние
греки говорили о "гармонии сфер" - и они не были такими уж дураками.  Один
поэт некогда писал:

                И все звучит. На камень иль траву
                Ступаешь, как на клавиши рояля.
                И прислонясь к стволу, росу роняя
                На звезды, облепивши листву,
                Звучишь и сам.

     Обратное  тоже  верно  -  каждому  психическому  состоянию   человека
соответствует мелодия,  выражающая  это  состояние.  Разумеется,  все  эти
звучания - симфонии внешнего мира, музыкальные ритмы психики - обычно  так
слабы, что составляют неопределенный шумовой фон восприятия и размышления.
     Альберту удалось - и в этом сила его изобретения - гигантски  усилить
внутреннюю музыку человеческого познания и страстей. Но изобретение таит в
себе  и  угрозу.  Природа  недаром  скрыла  музыку  чувств  и   мыслей   в
микрозвучании, растворила ее в шумовом фоне.  Альберт  распахнул  зловещий
ящик Пандоры, скрывавший страсти души. И в своем натуральном  виде  эмоции
почти всесильны, под их действием люди гневаются, рыдают, тоскуют, впадают
в  неистовство,  бесятся,  сходят  с  ума.  Тысячекратно   же   музыкально
увеличенные,  они  убивают.  Любое  ощущение,  крохотное  и   неприметное,
усилитель Альберта делает великим чувством. Человек не способен вынести ни
великое горе, ни великую радость, человек гармоничен, такова его  природа,
- все чрезмерное губительно для человека. И сам  Альберт,  испытывая  свой
аппарат, был сожжен гигантским наслаждением и, уже умирая, не понимал, что
гибнет, а не наслаждается. И Генриха едва не испепелила  вечно  тлеющая  в
нем печаль  об  Альбине,  когда  печаль  из  обычного  чувства  выросла  в
обжигающе громадную. И чтобы больше  не  повторялись  такие  трагедии,  мы
теперь постараемся наглухо закрыть грозное открытие Альберта Симагина...
     - Нет! - закричал Михаил. - Вы этого не сделаете! Я не позволю!
     - Не  позволишь?  Между  прочим,  мы  пригласили  тебя   в   качестве
музыкального эксперта, а не на роль верховного судии. Улавливаешь разницу?
     - Выслушайте меня! - попросил он. - Только об одном прошу: выслушайте
меня спокойно. Не надо так волноваться.
     - Волнуешься ты, а не мы. Говори. Обещаю слушать без усиления эмоций.
     Он говорил путано и торопливо, воспроизвести его бессвязную речь в ее
буквальности я не сумею. Он соглашался с нами: гениальный аппарат Альберта
- он так его и назвал - безмерно усиливает звучания,  уже  существующие  в
психике, они и впрямь становятся опасными. Защищать усилитель  Альберта  в
его сегодняшнем варианте  он  не  намерен.  Но  Симагин  совершил  великое
открытие, об этом надо твердить, об этом надо кричать: окружение порождает
в человеке музыку, в эти внешние звучания  вплетаются  мелодии  психики  -
удивительная, но, к сожалению, почти неслышная симфония  творится  в  душе
каждого человека, индивидуальная его музыка, музыка  его  восприятия,  его
мыслей, его чувств, не навязанная волей композитора. Он,  Михаил,  намерен
эту музыку сделать явной, не усиливая страсти  души,  а  гармонизируя  их.
Душа  неизменно  алчет  не  умножения  того,  что  уже  есть  в   ней,   а
противопоставления. Если человек яростен, то все в нем  жаждет  усмирения,
если он горюет - радости, если буйно весел - тишины.
     - Гасить страсти? - сказал я. - Так, что ли? На огонь лить воду,  под
лед подводить пламень?
     - Не так! - запротестовал он. - Не гасить, а гармонизировать, неужели
вы не понимаете?  Совмещать  противоположности,  свет  отчеркивать  тенью.
Полная, совершенная гармония - и особая для каждого человека!
     - В идее звучит неплохо. А как в осуществлении?
     - Уже  осуществлено!  -  объявил  он  торжественно.   -   Я   написал
изумительную вещь, никто еще до меня... С  принудительной  музыкой  отныне
покончено, только та, что создается самим слушателем...  Называется  "Твоя
собственная симфония". Публичный концерт - через месяц, первого мая.
     - Придем, - пообещал я. - К тому времени Генрих  поправится.  А  пока
извини, разговор затянулся.
     - Пожалуйста, - поспешно сказал Михаил, но не ушел. Лицо у него стало
жалким.
     Генрих удивленно взглянул на меня. Всю беседу он промолчал, это с ним
случалось. Но если  собеседником  он  бывал  не  отменным,  то  слушателем
образцовым. Я нетерпеливо сказал:
     - Говорю тебе, мы придем. Что еще?
     - Без вашей помощи концерт не состоится, - промямлил Михаил. - Дело в
том, что...  Мне  нужен  аппарат  Альберта.  Я  его  немного  переделаю...
Знакомые конструкторы обещали... Понимаешь?
     Я обернулся к Генриху. Генрих засмеялся.
     - Отдай,  -  сказал  он  с  облегчением.  -  И  пусть   он   покрепче
переделывает эту чертову машину. Сказать по совести, я боюсь  смотреть  на
нее.



                                    7


     О первом концерте индивидуальной музыки мне  говорить  нечего,  он  у
всех вас в памяти.
     И вы, конечно, помните речь, произнесенную Потаповым перед концертом.
Я лишь добавлю,  что  Генрих  смеялся,  а  я  удивлялся.  Михаил  держался
заправским оратором. Он так развязно нападал на музыку прошлых веков,  что
уже  это  одно  покорило  молодых  буянов,  начинающих  утверждение  своей
личности со словечка "нет", обращенного на все и на  всех.  Тогда  впервые
публично  и  прозвучал  изобретенный  Альбертом   термин   "принудительная
музыка", отныне  столь  обычный,  что  уже  не  замечают  его  ругательной
природы. Зато общепринятое сегодня название "индивидуальная музыка" Михаил
употребил всего раз или два; он напирал на формулы  "свободная  музыка"  и
"музыкальное самопознание".
     Что до самого концерта, то меня смешило, что в зале  собралось  почти
двадцать  тысяч  человек  и  все  молчат  и  чего-то  ждут,  а  ничего  не
происходит: оркестра нет, наушники тоже  отсутствуют  и  только  на  сцене
возвышается небольшой деревянный ящик - переделанный аппарат Альберта.  Во
мне индивидуальная музыка всегда звучит слабо,  я,  вероятно,  воспринимаю
мир не музыкально, а рационально. Михаил не раз сетовал, что я  феномен  и
его творения не про меня.
     Но эта забавная музыка все-таки зазвучала  и  во  мне.  Я  назвал  ее
забавной, потому что во мне она скорее была иронической,  звуки  смеялись,
особенно когда я опять озирал сосредоточенно  молчавший  зал.  Генрих  же,
когда концерт закончился, оказал мне со вздохом:
     - Опять те же печальные мелодии! - Он увидел, что я забеспокоился,  и
добавил: - Но не было ничего страшного, на такую музыку я  мог  бы  ходить
каждый день.
     Пока мы выбирались наружу, я прислушивался к разговорам вокруг нас.
     - Гигантское произведение! - говорил  один,  растерянно  улыбаясь.  -
Нет, это поразительно, почти сверхъестественно! Никогда в жизни не  слышал
такой величественной симфонии!
     - Я плакал, - признавался другой. - Я ничего не мог с собой поделать,
слезы лились сами. Просто невероятно, как Потапову удалось построить такую
большую вещь на  вариациях  одного  траурного  мотива,  правда  нежного  и
красивого, этого отрицать не могу.
     - Вот же было веселье! - восторгался третий. - Если бы не  соседи,  я
пустился бы в  пляс,  так  хороши  те  радостные  мотивчики!  А  тебе  они
понравились? - спрашивал он свою подругу, немолодую женщину.
     - Веселые? - переспросила она. - Я  что-то  их  не  услышала.  -  Она
содрогнулась. - Больше я на такие концерты не  пойду.  Звуки  были  грубы,
некоторые мотивы непристойны. У меня впечатление, будто меня  раздевали  и
освистывали. Если и слушать такую музыку, то запершись в одиночестве.
     - Этот концерт нужно слушать в постели, а не в зале, - утверждал  еще
один. - Удивительно успокаивающая вещь, после нее хорошо заснуть.
     Впрочем, я ломлюсь в открытую дверь: вы не  хуже  моего  знаете,  как
действует индивидуальная музыка. И что она теперь публично не исполняется,
а  стала  интимным  занятием,   совершаемым   в   одиночестве,   по-моему,
естественно. Мы с Генрихом не раз потом говорили об этом с  Михаилом.  Он,
как вы знаете, долго боролся против переселения его индивидуальной  музыки
из концертных залов в спальни, он видел в этом реванш, взятый  ненавистной
ему классической принудительной музыкой".




                              Сергей СНЕГОВ

                        ПРИНУЖДЕНИЕ К ГЕНИАЛЬНОСТИ


                                    1


     Дом был как дом - трехэтажное здание в  саду.  Генрих  включил  экран
карманного телеискателя. На экране появился фасад,  украшенный  колоннами,
балкон, опоясывавший весь второй этаж, башенка,  ощетинившаяся  антеннами.
"Особняк", - сказал себе Генрих. Он  называл  этим  старинным  словом  все
здания особой архитектуры. На современные дома строение в саду ни с  какой
стороны не походило, если не принимать во  внимание  частокола  антенн  на
башенке. К тому же оно и стояло особняком.
     Кто-то тронул Генриха за плечо. Генрих обернулся. Над ним  возвышался
насупленный верзила.
     - Что вы здесь делаете? - спросил гигант,  пронзая  Генриха  недобрым
взглядом.
     Генрих знал, что особняк в саду -  вероятно,  единственное  здание  в
Столице - охраняется специальными людьми,  для  которых  недавно  ввели  в
употребление позабытое было древнее  словечко  "сторож".  Генрих,  однако,
сделал вид, что не догадывается, кто этот незнакомец.
     - Не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете! - Как ему казалось,
он отлично разыграл удивление.
     Провести сторожа не удалось.
     - Отлично понимаете, друг Генрих!
     На этот раз Генрих удивился искренне:
     - Разве вы знаете меня?
     - Неужели я похож на дикаря? - отпарировал сторож.  -  По-вашему,  на
Земле имеются люди,  которые  не  посещают  Музей  космоса  и  не  смотрят
стереопередач?  Вам  с  братом  не  приходится  жаловаться  на  недостаток
внимания к себе.
     Генрих сдался.
     - Я, конечно, знаю, что Институт специальных  проблем  получил  свою,
тоже специальную, охрану. Но я думал,  что  рассматривать  особняк  издали
можно, друг... друг...
     - Дженнисон.  Джеймс   Василий   Дженнисон,   если   не   возражаете.
Рассматривать, разумеется, не возбраняется,  но  не  при  помощи  ближнего
телеискателя марки ТИБ-812, модель 13, специальный выпуск  для  работников
следственного отдела Управления космоса. Лишь в том  единственном  случае,
если вы позаботились получить разрешение на пользование телеискателем этой
модели и выпуска и там нет оговорок по пунктам 14 и 15, касающимся как раз
нашего института...
     Генрих рассмеялся и спрятал  телеискатель  в  карман.  Сторож  Джеймс
Василий Дженнисон оказался орешком не по зубам.
     - Телеискатель  мне  дал   во   временное   пользование   следователь
названного вами отдела в Управлении космоса. Я еще  не  работал  с  такими
приборами, и мне было интересно...
     - Фамилия вашего друга, если не секрет?
     - Почему же секрет? Прохоров. Александр Платон Прохоров. Одолжив  мне
прибор, разрешением он меня не снабдил.
     - И не снабдит, - важно уточнил Дженнисон. - Сомневаюсь, что  у  него
самого есть разрешение. Я говорю лишь о пунктах 14 и 15, остальные меня не
касаются. Эти два пункта подписывает  один  президент  Всемирной  Академии
наук Боячек.
     - Я в хороших отношениях с Боячеком, - заявил Генрих.
     Дженнисон величественным жестом остановил его:
     - Попробуйте.  Но  сомневаюсь.  Президент,  сколько  знаю,   не   раб
дружеских чувств. Он сказал директору нашего института Павлу Эдгару Домье,
что станет мощной преградой на пути всех любопытных и даже  сам  не  будет
нас излишне беспокоить. Только в том случае, если вы понадобитесь нам  для
работы...
     Сторож,  несомненно,  отлично  ориентировался   во   всех   проблемах
Института специальных проблем. Бесполезный разговор надо было  прекращать.
Генрих сделал последнюю попытку добиться хоть ка