дорогой
Франсуа, я недосплю ночей, но  не  допущу,  чтобы  болезнь  осилила  тебя.
Такова тюрьма.
     - На это я отвечу тебе: прелести воли не потускнели в моих глазах  от
того, что ты красноречиво расписал удобства тюрьмы.
     - Тезис силен, а возражение неубедительно! - объявил Жак  Одноглазый.
- По второму пункту победил Гарнье.
     - Тезис третий: ты должен стремиться на виселицу, а не  увиливать  от
нее, - возгласил торжествующий Гарнье. - Нет большего  счастья  для  тебя,
чем добропорядочная виселица. Для  тебя,  Франсуа,  виселица  не  кара,  а
избавление. Избавление от недуга, что  гнетет  тебя,  от  мук  неизбежного
умирания, от боли в костях и легких, от голода  и  холода,  от  неизбывных
долгов, от нищеты, от коварных друзей, от всех напастей,  от  всего  горя,
что переполняет твое сердце. Виселица для тебя выход в истинную свободу из
юдоли скорби и слез. Один шаг, всего полувздох - и ты  в  царстве  вечного
облегчения и радости. А если по заслугам твоим ты  угодишь  не  в  рай,  а
кое-куда пониже, то горших мук, чем твои земные, и там не  узнаешь.  Разве
ты не орал полчаса назад в этой камере как оглашенный: "Мы жили на  земле,
в аду сгорая". И подумай еще о том, Франсуа, что  в  тех  подземельях  под
раем тебе уже никогда не придется жаловаться на недостаток тепла, а  здесь
ты трясешься даже в солнечные дни. Говорю тебе, спеши на  виселицу,  спеши
на виселицу, Франсуа!
     - Перестань, проклятый Гарнье! Чума, чума на  твое  злое  сердце!  Не
хочу умирать, слышишь, не хочу умирать, Гарнье!  Боже  мой,  жить,  только
жить! Любая жизнь - в тысячу раз хуже этой, но жизнь, жизнь, жизнь!
     - Еще минуту назад ты хвастался: смерть мне не страшна!
     - Замолчи, Франсуа! - сказал Жак Одноглазый. - Не узнаю тебя. С  чего
ты разорался? Слушайте мое решение о споре. Восхваление виселицы  меня  не
убедило. Истинный христианин не должен стремиться на  виселицу.  По  этому
пункту победа за Франсуа Вийоном, хоть он не удосужился подыскать  дельные
возражения. А в целом диспут окончен безрезультатно.
     - Ты необъективен, Жак Одноглазый! - возразил уязвленный сторож. -  В
тебе заговорили личные антипатии, и ты заставил молчать  внутренний  голос
справедливости. В скором времени и тебе придется подставить  шею  объятиям
волосяных рук, и ты заранее ненавидишь виселицу. Так  порядочные  люди  не
поступают, поверь мне, Жак, я опекал  в  моих  камерах  многих  порядочных
людей.
     - Выбирай выражения поосторожней,  Гарнье!  -  зарычал  Жак.  -  Меня
обвиняли в разбое, грабежах, насилиях  и  убийствах,  и  я  не  опровергал
обвинений. Но в непорядочности никто не смел меня упрекнуть, и я никому не
позволю...
     - Успокойся, Жак! - дружелюбно сказал Гарнье. - Никто больше меня  не
ценит твоих достоинств. Я знаю, что ты с честью носишь прозвище "Громила".
Но выше всего для меня объективность  и  справедливость;  эта  неразлучная
парочка понятий - мои фамильные святые, если хочешь знать. Сейчас я покажу
вам, что такое настоящая объективность, друзья. Франсуа! - обратился он  к
Вийону.  -  Ты  просил  передать  свой  письменный  протест  на   приговор
парижского суда. Лично я считаю, как уже доказывал тебе,  что  виселица  -
лучший  для  тебя  исход.  Но,  скрепив  свое  сердце,  я  доставил   твое
обжалование по назначению. Жди скорого решения.
     - Спасибо, Гарнье! - воскликнул обрадованный  Франсуа.  -  За  это  я
отблагодарю тебя по-королевски:  я  напишу  балладу  в  твою  честь,  чтоб
обессмертить твое имя!
     - Лучше бы ты орал свои стихи не  так  громко,  -  проворчал  сторож,
открывая дверь. - Столько хлопот с тобой, Франсуа! В парижской тюрьме  нет
чиновника серьезнее меня, но и меня своими непотребными куплетами ты порою
заставляешь хохотать, вот до чего ты меня доводишь, Франсуа!
     Дверь захлопнулась, снаружи залязгали затворы. Солнечный  сноп  снова
превратился в луч, луч тускнел. Один из заключенных  с  тоской  смотрел  в
окошко. За окном густели тучи.
     - Кажется, снег пойдет! - сказал он. - Только снега нам не хватало!
     - Когда валит снег, морозы спадают, -  возразил  Жак.  Он  подошел  к
Вийону, положил ему руку  на  плечо.  Половину  экрана  заняло  его  лицо,
единственный глаз Жака смотрел зорко и сочувственно. -  О  чем  задумался,
Франсуа? Лучше прочти что-нибудь из Большого  Завещания,  что  ты  недавно
написал.
     - Прочти!  Прочти,  Франсуа!  -   раздались   крики.   -   Что-нибудь
позабористей, Франсуа!
     - Я прочту балладу о дамах минувших времен, хорошо?
     - Давай о минувших дамах, - согласился Жак. - Минувшие  дамы  -  тоже
неплохо.
     Теперь снова был слышен один  голос  Вийона.  Камера  превратилась  в
нечто неопределенное и серое - Вийон, читая, закрывал глаза:

                Где Элоиза, та, чьи дни
                Прославил павший на колени
                Пьер Абеляр из Сен-Дени?
                Где Бланш, чей голос так сродни
                Малиновке в кустах сирени?
                Где Жанна, дева из Лорени,
                В огне окончившая век?..
                Мария! Где все эти тени?
                Увы! Где прошлогодний снег?

     - Изрядно! - сказал Жак. - Просто слеза прошибает, так жалко погибших
дам. Но я просил стихов повеселее. Помнишь,  ты  издевался  над  офицерами
полицейской стражи, ну, и о прекрасной оружейнице или  о  толстухе  Марго.
Что-нибудь поострее, Франсуа!..
     - Тогда я  прочитаю  вам  стихи,  написанные  во  время  поэтического
состязания в Блуа при дворе герцога Карла Орлеанского. Он  сам  задал  нам
тему -  доказывать  недоказуемое,  сам  вместе  с  другими  поэтами  писал
баллады, но я его переплюнул, и, кажется, ему это не понравилось.

                От жажды умираю над ручьем.
                Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
                Куда бы ни пошел, везде мой дом,
                Чужбина мне - страна моя родная.
                Я знаю все, я ничего не знаю.
                Мне из людей всего понятней тот,
                Кто лебедицу вороном зовет.
                Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
                Нагой, как червь, пышнее всех господ.
                Я всеми принят, изгнан отовсюду.

     Голос Вийона сделал остановку. Камера ответила на остановку хохотом и
восклицаниями:
     - Вот это да! Ах же дает, стервец! Всеми принят,  изгнан  отовсюду  -
слышал, Жак? Нет, ты послушай - лебедицу  вороном!..  И  над  ручьем,  над
ручьем - от жажды, ха-ха-ха! Франсуа, нет, для тебя и виселицы слишком  уж
мало! Говорю вам, он может, братцы, он может!
     Когда шум стал затихать, Франсуа продолжал:

                Я скуп и расточителен во всем.
                Я жду и ничего не ожидаю.
                Я нищ, и я кичусь своим добром.
                Трещит мороз - я вижу розы мая.
                Долина слез мне радостнее рая.
                Зажгут костер - и дрожь меня берет,
                Мне сердце отогреет только лед.
                Запомню шутку я и вдруг забуду,
                И для меня презрение - почет.
                Я всеми принят, изгнан отовсюду...

     Внезапно чтение  прервалось,  послышалось  рыдание.  Экран  заполнило
растерянное, безобразное лицо Жака Одноглазого.
     - Франсуа, что с тобой? Проклятый Гарнье, это он тебя  расстроил!  Да
успокойся же, успокойся!
     - Никто  не  понимает,  никто!  -  лепетал  голос  Вийона.  -  Я  так
несчастен, Жак! И вы тоже, даже вы!..
     - Перестань плакать!  Кто  тебя  не  понимает?  О  чем  ты  говоришь,
Франсуа? Ты говоришь о виселице, к которой тебя...
     - Я говорю об этих стихах, что я в  Блуа...  Это  ведь  правда,  Жак,
здесь каждое слово правда! Я плакал, когда  писал  их,  ибо  ничего  более
искреннего о себе...  А  все  смеются,  всем  кажется,  что  я  острю.  Вы
хохотали, будьте вы прокляты все!
     Жак хотел что-то сказать, но его оборвал грохот  дверных  запоров.  В
камеру вошел Гарнье.
     - Франсуа, -  сказал  он,  -  парижский  суд  помиловал  тебя,  лысый
мальчик. Суд заменяет тебе  виселицу  десятилетним  изгнанием  из  Парижа.
Можешь уходить на волю. Но помни, что в душе я дружески  скорблю  о  тебе,
ибо выпускаю тебя не на радость, а в лапы мучительного  умирания.  Ты  еще
скажешь мне, Франсуа, я верю в твою честность, хоть ты пишешь  неприличные
стихи, которые не переживут тебя, ты еще воззовешь ко мне в сердце  своем:
"Друг мой Гарнье, ты прав, виселица была бы мне лучше жизни!.."



                                    4


     Камера потускнела, страстные импульсы мозга Вийона, уже  тысячу  лет,
постепенно ослабевая, мчавшиеся в галактическом  пространстве,  забивались
шумами других излучений.  На  минуту  показался  древний  Париж  -  темный
переулочек,  кривые  дома,  смыкавшиеся  верхними  этажами,   золотарь   с
переполненной бочкой, распахнувший пасть в половину экрана: "Ах,  Франсуа,
ты ли это! Иди сюда, крошка, я тебя поцелую!" Еще на минуту запылали дрова
в камине, пламя выхлестывалось наружу, оно то отдалялось, то  близилось  -
Вийон, озябший, лез к огню и, обжигаемый, отскакивал. Затем и эти  видения
пропали. На экране  больше  не  возникало  никаких  картин.  Рой  выключил
аппараты.
     - Неужели мы не разрешим загадку  его  смерти?  -  сказал  огорченный
Генрих. - Сколько помню, гибель Вийона окутывает тайна.
     - Давайте подведем итоги, - предложил Рой, игнорируя сетования брата.
- Мне кажется, можно подискутировать и о результатах, и о новых задачах.
     О чем говорили работники института, Петр слушал с пятого на  десятое.
Его томило удивительное  ощущение,  он  хотел  разобраться  в  нем  и  уже
собирался уходить, когда Рой спросил:
     - Разве тебя не интересуют наши предположения?
     Петр  заставил  себя  слушать  внимательнее.   Сотрудники   института
одобряли идею Генриха - искать излучения большой интенсивности, чтобы с их
расшифровки начать знакомство с летописью давно умерших  людей.  Но  этого
мало. Надо усовершенствовать аппарат, чтобы читать любую волну, излученную
любым человеческим мозгом. Выяснить и  записать  события  жизни,  мысли  и
чувства  всех  людей,  живших  когда-либо  на  Земле.  Нет  человека,   от
неандертальца до современника, чья жизнь не заслуживала бы  изучения.  То,
что в прежние  времена  называлось  наукой  историей,  пока  лишь  каталог
действий и дат отдельных выдающихся  людей:  сильных  интеллектом  ученых,
инженеров, мастеров искусств и важных должностью полководцев  и  монархов.
Их институт ныне  покончит  с  таким  унизительным  обращением  с  людьми,
простые станут равны великим. За время существования человечества на Земле
жило  около  двухсот  миллиардов  человек.  Составить  двести   миллиардов
биографий, разработать новую науку о человеческой истории - такова задача.
     Петр вслушивался в споры  и  предложения,  честно  старался  во  всем
разобраться, но мысль его, прихотливая и яркая, уходила  в  сторону...  Он
снова видел крутую улицу Тулузы, холодную камеру, грязные кривушки Парижа,
с ним разговаривали президенты парламентов,  тюремные  сторожа,  беспутные
бродяги и воры.  И  Петру  хотелось,  оборвав  споры,  отчаянно  крикнуть:
"Послушайте, да  понимаете  ли  вы,  что  это  такое!  Это  же  иной  мир,
совершенно иной мир, и он отдален от нас всего одной тысячей лет!"
     Да, конечно, и он, и сотрудники института, и тот же  Рой,  и  тот  же
Генрих, - они все учили историю; по книгам, по лекциям, по  стереокартинам
в музеях им известно  прошлое  человечества,  так  неожиданно  зазвучавшее
сегодня с экрана. Нового нет ничего, он  знал  все  это  и  раньше...  Все
новое, все! Он раньше воспринимал ту эпоху спокойной мыслью, не  чувством.
Сегодня он ощутил ее, испытал потрясенной душой, сегодня он побывал в  ней
- и в ужасе отшатнулся!
     И Петр подумал о том, что и ему, и работникам института, и всем людям
его времени, вероятно, так до конца и не понять своих предков,  горевавших
и насмехавшихся сегодня на экране - и все дальше от Земли уносящих отлитое
крепче, чем в  бронзе,  волновое  воплощение  своего  горя  и  смеха.  Три
четверти их забот, девять десятых их страданий, почти все их  напасти,  да
что таиться, и две трети их радостей чужды современному человеку. Нет  уже
ни советников, ни президентов парламентов, ни  тюрем,  ни  тюремщиков,  ни
воров, ни бродяг,  ни  чахоток,  ни  потаскух,  ни  голода  и  холода,  ни
преждевременной старости, ни насилия над творчеством. Ничто, ничто  теперь
не объединяет людей с мучительно прозябавшими на Земле  предками,  незачем
пылать их отпылавшим страданиям - о  них  нужно  эрудированно  рассуждать,
больше ничего не требуется.
     Так молчаливо твердил себе Петр, чтоб успокоиться. Но  успокоение  не
наступало,  смятение  терзало  все  горше.  Он  стал  сопричастен   чужому
страданию и боли - и сам  содрогался  от  боли,  и  сам  страдал  за  всех
незнакомых, давно отстрадавших... Генрих толкнул друга рукой:
     - У тебя такое лицо, словно собираешься плакать! Ответь Рою.
     Петр поднялся.
     - Боюсь, ничего интересного для вас не скажу. Разрешите мне  уйти,  я
устал.



                                    5


     Была ночь, и Петр один шагал по пустому бульвару. Он мог бы, конечно,
вызвать авиетку, но домой не  хотелось  -  ему  вообще  никуда  сейчас  не
хотелось.
     Он присел на скамью, отыскал в небе созвездие Стрельца.  Отсюда,  без
приборов, созвездие было маленьким и тусклым. Петр закрыл  глаза.  К  нему
вдруг вернулись чувства, томившие его во время долгой экспедиции к  центру
Галактики.
     - Пустота, - прошептал он, вспоминая пережитые и преодоленные страхи.
- Боже мой, абсолютная бездна! И мы ее вытерпели!
     Вытерпели? Все осталось позади, все совершалось сызнова. Он  сидел  с
закрытыми глазами на скамейке ночного бульвара -  и  мчался  в  гигантское
сгущение звезд. Светил было так много, что в  страшном  своем  далеке  они
казались туманным облачком - сияющее расплывчатое  пятно,  чуть  мерцающее
сквозь космическую пыль... Нет, как они тогда говорили? В Галактике пылает
звездный пожар, и пламя заволок дым. Да, кажется, так  они  говорили.  Они
подшучивали и трудились, надо было поддерживать себя шуткой  и  работой  -
кругом была бездна! Машины  звездолета  уничтожали  впереди  пространство,
корабль вырвался в сверхсветовую область, оставил за собой  релятивистские
эффекты повседневного мира, но, изменяя метрику  космоса,  он  не  отменил
безмерности мирового простора:  кругом  по-прежнему  была  бездна,  и  они
падали, все падали, все падали в бездну, в три тысячи раз обгоняя свет,  -
бездне не было дна!
     Да, в этом была главная мука, если  уж  говорить  о  муках.  Ни  один
человек на Земле  и  окружающих  Солнце  звездах  не  способен  понять  те
ощущения.  Может,  лишь  первые  космонавты,  двигавшиеся  с   досветовыми
скоростями, пережили это. Разве сытый  поймет  голодного?  Кругом  близкие
звезды, экспрессы твои уже третье столетие далеко оставляют за собою свет;
дни, недели пути - и ты на месте. Пустота лишь разделяет светящиеся шары с
планетами вокруг них, она не сама по себе, она легко  преодолима  -  таков
этот район Вселенной, звездная родина человечества.  Здесь  не  заболевают
болезнью бездонности, такая болезнь здесь немыслима!
     А их терзал непреходящий страх перед неизмеримостью  пустоты  -  ужас
вечной, без дна, бездны. Они голодали особым голодом - томлением по вещной
материи,  будь  то  звезда  или  пылевая  туманность,  планета   или   рой
метеоритов, - только не зловещая пропасть. "Пустота для себя и в  себе"  -
так они острили о ней. Вот каково было их состояние во время  многолетнего
падения в той бездне!
     Нет, больше эти ощущения не появятся  в  звездном  просторе,  как  бы
далеко ни умчался он в новой экспедиции.
     Беспредельной бездны, неизмеримого провала  во  Вселенной  отныне  не
существовало. Мировая пустота была не пуста.
     Петр снова поднял голову к звездному небу.  В  космических  просторах
мчались волны новооткрытых излучений. Они пересекались  и  сталкивались  в
каждой точке мира, они неслись со всех направлений и во  все  направления.
Двести миллиардов расширяющихся волновых сфер, творение и  летопись  жизни
когда-то существовавших  людей,  миллиарды  миллиардов  волновых  облаков,
созданных иными разумными существами, может и не миллиарды  миллиардов,  а
триллионы триллионов. Звезды рождаются и умирают, галактики  образуются  и
распадаются, а в мировых просторах, сравнимые со звездами  по  долголетию,
всюду несутся, слабея,  но  не  уничтожаясь,  волновые  знаки  жизни,  что
некогда народилась в  мире.  Нет,  не  безмерность  зловещей  пустоты,  но
радостное  соприсутствие  всего  живого  и   разумного,   что   когда-либо
существовало, - вот что суждено им отныне ощущать в межзвездных просторах!
     И Петр испытал чувство  еще  удивительней  того,  в  институте...  Он
словно посмотрел на себя со стороны и увидел: сквозь его тело мчатся -  со
всех направлений и во все направления - волны, порожденные давно и недавно
погибшими разумными существами. Он словно стал фокусом, где  переплеталась
эти не  открытые  еще  излучения.  В  маленьком  его  теле,  жившем  своей
маленькой жизнью, бушевали миллионы иных, давно отгремевших существований.
     Его  пронзил  озноб.  Ему  стало  тесно  от  толкотни  чужих  жизней,
наполнявших каждую клетку тела. Засмеявшись, он мотнул головой, отбрасывая
видения. И в той далекой экспедиции к центру Галактики они встречались  со
многим таким, что трудно было изобразить вещной картиной, но  что  отлично
поддавалось научному анализу. Важно понимать. То новое, что открылось ему,
было просто, в основе его лежали вещественные законы.
     Он шел, радуясь новому пониманию. Больше  его  никогда  не  настигнет
страх одиночества. Всюду с ним будет безмерная, разнообразная, вечная, как
материя, жизнь.




                              Сергей СНЕГОВ

                       ЧУДОТВОРЕЦ ИЗ ВШИВОГО ТУПИКА


                                    1


     Уже за сто метров сержант Беренс разглядел, что новобранец Эриксен  -
дурак.
     Он слишком часто и слишком по-доброму улыбался. И у него  были  очень
ясные не то серовато-голубые, не  то  голубовато-серые  глаза,  большие  и
грустные, к тому же такие круглые и  с  такими  фарфоровыми  белками,  что
казались  блюдцами,  а  не  глазами.  Индикатор  Подспудности  записал   в
призывной  карточке  Эриксена  невероятную  характеристику:  этот  верзила
говорил  лишь  то,  что  думал,  и  даже  в  глухих  тайниках   его   души
пронзительный луч индикатора не обнаружил  ни  черного  налета  злобы,  ни
скользкой плесени лживости,  ни  мутных  осадков  недоброжелательства,  ни
электрических потенциалов изортавырывательства,  ни  молекулярных  цепочек
заглазаочернительства,     притаившихся     в     маскировочном     тумане
влицопресмыкательства. О магнитных импульсах к чину и гравитационной  тяге
к теплым местам и говорить не приходилось. Эриксен  был  элементарен,  как
новорожденный, и бесхитростен, как  водонапорная  башня.  Таких  людей  на
Марсе давно уже не водилось.
     - Вы, малютка! - сказал  толстый  сержант  Беренс,  снизу  вверх,  но
свысока оглядывая  двухметрового  Эриксена.  Сержант  Беренс  -  рост  сто
шестьдесят  два,  вес  девяносто  четыре,   карьеризм   семьдесят   восемь
процентов, лживость в границах нормы, свирепость несколько повышенная,  ум
не выше ноль сорока семи, тупость в пределах  среднего  экстремума,  общая
оценка: исполнительный до дубинности оптимист -  держался  с  подчиненными
высокомерно. Он умел ставить на место даже тех, кто был на своем месте.  -
Я не понял: из какого сумасшедшего дома вы бежали?
     Эриксен спокойно сказал:
     - С вашего разрешения, сержант, я в сумасшедшем доме не бывал.
     Беренс с сомнением раскручивал ленту магнитного паспорта.
     - Но где-то вы жили до того, как вас призва