мел так проникнуть!.. Будешь отвечать?
     - Вы меня задушите! - пищал  мальчишка.  -  Дайте  глотнуть  воздуха!
Восемь лет я одиноко работаю над усовершенствованием людей,  а  люди  меня
ненавидят. Что я вам сделал плохого?
     Я швырнул его на ковер. Мальчишка скорчился и  тихо  плакал.  У  меня
тяжело стучало сердце. Я начал понимать, что попал в скверную историю.
     - Я думал, настал час  моего  торжества!  -  по-стариковски  причитал
мальчик. - Мне так хотелось поиграть земным шариком, побросать его из руки
в руку-у-у!
     Я не отрывал от него глаз. Все сходилось в  одну  страшную  точку.  У
меня оглушительно звенело в ушах.
     - Прекрати  плач!  Я  тебя  больше  и  пальцем  не  трону,  хоть   ты
заслуживаешь и не такой взбучки.
     К нему моментально возвратился прежний вид. Он  подбежал  к  столу  и
взгромоздился на него, сбросив на пол мои записи.
     - Отлично, профессор! - сказал он. - Можете  держать  себя  свободно.
Дышите глубже и размахивайте руками в ритм вздоха. Вижу,  что  не  ошибся,
считая вас двуногой акулой. Пока я сижу у вас на спине, а не в пасти.
     У  меня  оставался  один  шанс,  только  один  шанс!  Я  в   смятении
зажмурился, лишь потом заговорил:
     - Ты упомянул о восьми годах работы?  По  виду  не  скажешь,  что  ты
изнурен. Мне кажется, тебе больше знакомы шалости, а не труд.
     Он поглядел на меня с презрением.
     - Я  не   собираюсь   подвергать   сомнению   ваши   интеллектуальные
способности. Вряд ли существовал более тупой осел,  чем  вы.  Даже  слепая
летучая мышь увидала бы, что я только что появился на свет.
     - Из чана? - спросил я глухо.
     - Откуда же еще?
     - Зачем же ты говорил о годах работы?
     - Без коварства с такими, как вы, нельзя. Вас интересуют пустяки. Сто
лет я работал или ни единой минуты - какое это имеет значение?
     Я так глубоко задумался, что не слыхал телефонного звонка.
     - Возьмите трубку, - сказал мальчик. - И пошлите к  черту  того,  кто
мешает нам разговаривать.
     Это был Мартин.
     - Час ночи, профессор. Напоминаю, что пора спать.
     - Я уже сплю, - сказал я. - И вижу страшный сон, Мартин.
     - Лучше видеть плохие сны, чем проводить  ночи  без  сна,  -  заметил
Мартин. Он любил изрекать максимы, почерпнутые из романов мисс Вудворт.
     Я повернулся  к  мальчику.  Надменно  закинув  крохотную  голову,  он
смотрел на меня свысока. Это был, конечно, я - вот отчего он показался мне
знакомым. Этот отвратительный уродец был собран из моих  черт,  нашпигован
моими мыслями, озвучен моими словами. Я  не  мог  его  принять,  это  было
слишком чудовищно!
     - Скажете ли вы наконец, что вам нужно?  -  сварливо  поинтересовался
мальчик. - Я ведь уже объяснял, что спешу.
     Я закурил сигару, мне надо было успокоиться.
     - Вы оглохли, профессор?
     - Нет, я хорошо слышу. Вы куда-то спешите. Я хотел бы знать, куда  вы
спешите?
     На этот раз он, кажется, искренне удивился.
     - Как - куда? Наружу! Если вы не глухой, то слышали, чего мне надо. Я
поиграю земным шаром, потом брошу его себе под ноги. Надеюсь, он далеко не
откатится.  И  я  намерен  полюбоваться  своими  памятниками.  Вы   имеете
возражения?
     - Только одно: сейчас ночь,  а  земной  шар  не  везде  освещен.  Вам
придется переночевать в нашей гостинице.
     Он грозно нахмурился. Мне кажется, он колебался, не ударить  ли  меня
ногой.
     - Что за тон, профессор? Придется! Это мне, что ли, придется?  Поняли
вы наконец, с кем разговариваете?
     Теперь я крепко держал себя в руках.
     - Простите, я не хотел  вас  оскорблять.  Я  очень  бы  попросил  вас
соскочить со стола и пройти за мною...
     - Я пойду впереди вас, - сказал он высокомерно. -  Показывайте,  куда
идти.
     Из лаборатории в гостиницу можно попасть  по  коридору.  Гостиница  -
небольшая, на полсотни номеров - была роскошна. Обслуживание  в  ней  вели
автоматы: электронные  швейцары  охраняли  здание,  электронные  горничные
убирали, электронные официанты подавали еду и  вина.  Она  предназначалась
для наших гостей - акционеров, военных экспертов,  членов  парламента.  Но
мне больше некуда было девать мальчишку.
     - Ваш номер - первый! - сказал  я.  -  Три  личных  комнаты,  ванная,
гостиная на двадцать человек. Карточка занумерованных вин и блюд на столе,
номер набирайте на клавиатуре.
     - Здесь неплохо, - сказал мальчик, задирая голову. - До  утра  побыть
можно. Этот ковер ручной работы? Не забудьте положить ключ на столик.
     - Покойной ночи! - сказал я и поклонился.
     Он повернулся ко мне спиной.
     Я возвратился в лабораторию и в изнеможении упал в кресло.
     Голова моя шла кругом. Я, кажется, заплакал.



                                    *


     Потом  я  сказал  себе:  слезами  горю  не  поможешь,  и  заходил  по
лаборатории. Мне лучше думается, когда я хожу. В ту ночь  я  не  ходил,  а
бегал. За стеной мерно  гудел  Электронный  Создатель,  осуществлявший  на
холостом ходу самопроверку и регулировку. Это единственная в мире  машина,
не нуждающаяся в постороннем наладчике: она сама налаживает  и  исправляет
себя. В бешенстве я пригрозил Создателю кулаком. Он налаживал  себя,  чтоб
выдать злую карикатуру, исправлял для искажения. Все его миллионы киловатт
работали на беспардонное, бесцеремонное вранье! Я  топал  ногами,  обзывал
его последними словами. Утомившись, я прилег на диван. Мне  было  до  того
плохо, что пришлось принимать лекарство.
     - Ладно, - сказал я себе, глотая пилюли.  -  Ты  откричался,  пора  и
порассуждать. Он,  конечно,  исказил  тебя.  Но  почему?  Неверная  запись
генетической формулы или неправильная материализация формулы в зародыше? А
может, что-нибудь третье?
     Нет, третьего быть не могло. В реакторных чанах человеческий  зародыш
развивается,  а  не  создается.  Они  не  могут  прибавить  ему  ни  одной
существенной  черты,  отсутствующей  в  зародышевой  клетке,   -   простая
столовая, удовлетворяющая потребность зародыша в пище.  Конвейерная  линия
чанов к искажению моего образа отношения  не  имела.  Карикатуру  на  меня
сотворил Электронный Создатель. Он один отвечает за этого  отвратительного
мальчишку.
     Мысль о неправильной материализации генетической формулы  я  тоже  не
мог принять. В конце концов,  это  техническая  операция  -  подобрать  по
расчету нуклеиновые кислоты. Любой школяр,  не  задумываясь,  подставит  в
алгебраическое выражение  численные  значения  величин,  это  задачка  для
начальных классов, а не для Электронного  Создателя.  Зародыш  монтируется
правильно, в этом нет сомнений. Если бы Создатель совершал такие грубейшие
ошибки, как неправильная сборка зародышевой клетки, то грош  бы  ему  была
цена, а заодно и мне.
     Дело тоньше, дело гораздо тоньше!
     Остается одно: генетическая формула записана с ошибками.  Электронный
Создатель не разобрался в моих мыслях, неправильно прочитал биотоки мозга,
все дальнейшее было лишь развитием этого первоначального искажения. Но что
помешало произвести правильную запись? Почему он так обидно отобразил меня
двенадцатилетним мальчишкой? Не мог же Создатель прочитать в  моем  мозгу,
что я карликового роста, - у меня метр семьдесят семь, откуда  же  взялись
эти проклятые метр сорок?  И  вообще  -  случайны  ли  эти  искажения  или
закономерны? Несовершенства первого воспроизводства человеческого образа -
или природные свойства воспроизводящего аппарата?
     Повторятся ли они  в  следующем  акте  творения  моего  двойника  или
бесследно исчезнут?
     - Надо проверить, - сказал я себе. - Стань под облучатель -  и  через
три дня ты узнаешь, таков ли твой новый двойник, как первый.
     Я с содроганием отбросил эту мысль. Я заспорил с собой. А если ошибка
Электронного Создателя повторится? Один такой мальчишка  способен  уложить
меня в гроб, двоих я не вынесу! Нет, этот путь не для меня.
     - Не дури! - сказал я себе. - Ты ученый. Ты должен  со  всем  научным
тщанием...
     - Глупости! - крикнул я на себя. - Я прежде человек, а потом  ученый.
Если я еще раз увижу это мерзкое создание, я  стану  убийцей.  Ты  хочешь,
чтобы я гонялся за ним с ножом в руках?
     - Я хочу, чтобы ты успокоился, - возразил я себе, пожимая плечами.  -
Что за дурацкая манера - орать на самого себя! Пойми, у тебя  нет  никаких
других возможностей проверки.
     - Чепуха. Я вижу тысячи иных вариантов. Разве я не могу воспроизвести
кого-нибудь другого, хотя бы того же  Мартина  или  Пьера,  и  посмотреть,
соответствует ли их образ оригиналу?
     - Можешь, конечно, - согласился я с собой. -  Но  если  Мартин  будет
воспроизведен точно, это не решит загадку,  почему  Электронный  Создатель
наврал, воспроизводя меня. Нет, дружок, нужно еще раз повторить на себе, а
потом, найдя причину  искажений,  перемонтировать  Создатель.  У  докторов
принято новые лекарства испытывать на себе. Наука без жертв  не  движется,
дорогой!
     - Ненавижу жертвы! Слушай мой  новый  план.  Создатель  воспроизводил
меня по моим мыслям о себе. Сотни людей тоже думают обо  мне.  Почему  мне
этим не воспользоваться? Я приглашаю знакомого  человека,  навожу  его  на
мысль обо мне, а Создатель записывает.
     - Пожалуй, можно и так.  Решено:  записываем  первого,  кто  появится
завтра в лаборатории.
     Я рухнул на диван и, измученный  разочарованиями  этой  ночи,  быстро
уснул.
     Первым появился О'Брайен. Восторженный карлик часто навещал меня.  Он
хотел знать, как идет дело, обещавшее солидную жатву  денег,  и  как  себя
чувствую я. Приходя, он совал  свою  рожицу  в  бумаги  и  книги,  чертежи
механизмов и образцы питательных сред из чанов. Дурно пахнущие  коллоидные
растворы восхищали его не  меньше,  чем  гигантские  размеры  Электронного
Создателя.
     - Здравствуйте, Крен! - пропищал он, хватая своими лапками мою  руку.
- Всю ночь думал о вас. Это счастье для нашей  фирмы,  что  вы  живете  на
свете.
     С О'Брайеном я церемонился еще меньше, чем с  остальными  директорами
компании.
     - В чем же ваше счастье, дорогой О'Брайен?
     - Как в чем? Вы делаете нам золото, профессор. Чем вы заняты, Крен?
     - Собираю схему. Не обращайте внимания, сидите спокойно. Думайте  обо
мне.
     - Думать о вас истинное наслаждение для каждого из нас!
     - Поговорим о золоте, О'Брайен. Зачем оно вам нужно? Лучше одеваться,
сытней питаться?
     - Вы смеетесь, профессор. Пятнадцатый год я питаюсь одними  сухарями.
Увы, хорошая еда для меня - несбыточная мечта! Крен, а вы? Я имею  в  виду
разные пикантные блюда - первое, второе,  десерт...  Хи-хи-хе,  по  глазам
вижу, по глазам - вы лютый чревоугодник, Крен!
     - Отпираться не буду - иногда обжираюсь.  У  вас  много  наследников,
О'Брайен?
     - Ни одного,  дорогой  Крен,  ни  одного.  У  меня  не  было  времени
ухаживать за женщинами. Я растил не наследников, а деньги.
     - Для чего?
     - Удивительный вопрос, Крен.  Для  денег!  Деньги  порождают  деньги,
других детей у них нет, разве вы не знали? Что вы крутите на столе?
     - Сейчас  окончу,  и  вы  сможете  побегать...  то   есть   осмотреть
аппаратуру лаборатории, дорогой О'Брайен. Продолжайте думать обо мне.
     Вошел Мартин с подносом. Я молча показал на стол и на дверь. Он молча
поставил поднос, но  не  ушел.  Я  молча  топнул  ногой.  Он  нерешительно
поглядел на меня, на О'Брайена и, все так же  не  открывая  рта,  медленно
направился  к  двери.  Мартин  знал,  что,  когда  я  вожусь  с   пусковой
клавиатурой Электронного Создателя, со мной лучше не разговаривать.
     - Не очень вежливый у вас слуга,  -  сказал  О'Брайен,  когда  Мартин
убрался к себе.
     - Нахал. Если бы вы знали, что он иногда себе позволяет!
     - Нокаутируйте его, - посоветовал О'Брайен. - Не понимаю, почему  вам
нужно сдерживать благородные порывы души? Ваш  брат  Карпер  ни  одной  бы
минуты не колебался. Карпер ведь приходится вам братом?
     - Да, кажется. Или я ему, или он мне - точно не помню. Можете встать,
О'Брайен.
     На экране  главного  телевизора  сияла  моя  генетическая  формула  -
хаотическое переплетение стрелок, тире и  пятен,  линий  и  мазков,  нечто
вздыбленное и перепутанное, нечто похожее на  развалины  небоскреба  после
атомного взрыва. Это была та же формула, что я видел несколько дней назад,
я ощущал их схожесть. Вместе с тем, это была иная формула,  я  чувствовал:
что-то в ней изменилось, я не знал лишь - существенное или пустяки.
     - Боже, как красиво! - пискнул О'Брайен. - У меня дома  висит  шедевр
Джексона Поллока - очень, очень похоже. У вас даже лучше,  Крен.  Скажите,
как вы это получаете?
     - Почему вы не спрашиваете, что это означает? - поинтересовался я.
     - Я не такой наивный, Крен.  Это  ничего  не  означает.  Вернее,  это
означает как раз то, на что оно нисколько не похоже. Должен  вам  сказать,
что среди друзей меня считают знатоком современной живописи.
     Я посмотрел на него, возможно, слишком  внимательно.  Другой  человек
счел бы  такое  разглядывание  нахальным.  Мне  захотелось  разобраться  в
характере карлика. Это было важно не только для понимания его  самого,  но
еще больше для  понимания  моего  второго  двойника,  создаваемого  сейчас
Электронным Создателем, - О'Брайен, несомненно, видел во мне  не  то,  что
видел в себе я сам, второй двойник не мог повторить первого.
     - Дышите глубже, О'Брайен! Не суетитесь, не  размахивайте  руками!  -
сказал я строго. - Сейчас я задам вам несколько  трудных  вопросов,  а  вы
ответите на них честно и исчерпывающе. Протокола пока заполнять не будем.
     - Вы титан, профессор! - пропищал он восторженно. - Я готов  для  вас
на  все.  Вы  подозреваете  меня  в  уголовных  преступлениях?  Я   и   не
догадывался, что вы еще и криминалист!
     - Я философ, это гораздо опасней, чем криминалист. И подозреваю вас в
философской извращенности. Обвинение грозное, я не отрицаю.
     Впервые на его личике появилось что-то похожее на смущение.  Он  стал
заикаться.
     - Профессор, уверяю вас... Нет, я никогда... В общем, никаких половых
извращений... Я не эротоман, можете мне поверить.
     - Повторяю: речь идет о вечных загадках философии, а  не  о  насущных
проблемах эротомании. Итак, соберитесь с духом. Сложите ручки на  коленях.
Возвращаемся к зловещей тайне,  которую  уже  мельком  затрагивали.  Итак,
зачем вам деньги?
     Он поглядел на меня с искренним удивлением.
     - Как зачем? Я же ответил: деньги нужны для денег. Одна монета растит
десять. Разве это непонятно?
     - Темно, как в могиле. Глухой тропический лес в полночь. Для чего вам
десять монет, если вы неспособны потратить и одну? У вас нет  наследников,
вы не поклонник женщин, желудок ваш не переносит изысканных  блюд,  вы  не
тратитесь на драгоценности, на наряды, на выезды, на  слуг,  на  дворцы...
Тысячи прекрасных вещей и дел есть на  свете,  к  которым  ваше  отношение
исчерпывается единственной короткой фразой - "не нужно", даже еще  сильней
- "не  хочу!"  Для  чего  же,  черт  подери,  вам  непрерывно,  неустанно,
непомерно разбухающее состояние?
     Он слушал меня с таким напряжением, что у него отвисла  нижняя  губа.
Видимо, я задел его больное место, у него  внутри  все  заклокотало  -  на
углах рта вдруг появилась припадочная пена, тусклые глазки  засверкали.  И
отвечал он с жаром, какого я и ожидать не мог.
     - Все  правильно,  профессор!  Не  нужно  или   не   хочу!   Воистину
божественно точная формула, ваш могучий ум сразу проник в нее. Но  и  всей
вашей  несравненной  проницательности  не  хватило,  чтобы  довершить  эту
формулу главной ее частью: могу! Не нужно, не хочу,  но  могу!  Понимаете,
профессор, - могу!
     - Что вы можете? Что? Даже поесть нормального обеда...
     - Все могу! Нет того, чего бы я  не  достиг  и  не  получил,  захотев
истратить хоть часть своего состояния! Одной трети его хватит, чтобы стать
президентом этой страны! Пятьдесят  миллионов  делегатам  парламента,  сто
миллионов  газетам,  двести  на  избирательную  кампанию  -  и  готово,  я
президент. Могу, но не хочу.  А  вы  можете?  Сколько  бы  ни  хотели,  не
сможете! Женщины, вы сказали, эротомания? Мне доступны любые  красотки,  у
меня хватит золота, чтобы все они попадали передо мной на  колени!  Тысячи
красавиц у моих ног, молоденькие, голенькие, расфуфыренные - все, все мои!
Как часто я вижу, закрыв глаза, такую картину! Но не  хочу,  ни  одной  не
хочу. Могу, но не нужно. А вы, профессор,  можете  ли  вы  получить  любую
женщину, на которую падет ваш взыскующий взгляд? Обеды, ужины, банкеты! Да
понимаете ли вы, что я могу на главной площади  столицы  расставить  сотни
столов, а на каждый стол водрузить сотни изысканных блюд, сотни вкуснейших
блюд, вдохновенная фантазия лучших поваров мира к  моим  услугам!..  Любая
еда - любая может быть моей, я могу ее заказать и получить, но не хочу.  А
вы смогли бы, как бы сильно ни захотели? Вот что дают мне мои  монеты,  те
самые,  какие  вы  варите  для  меня  в   ваших   чанах.   Всевозможность,
вседоступность, всемогущество!
     Он впал в неистовство. Он не говорил, а кричал. Он прыгал на стуле от
возбуждения. Я сделал попытку вылить на его огонь ведро ледяной воды.
     - Что значит пустое слово "могу"? Реально вы не лезете в  президенты,
не завели ни одной любовницы,  не  устроили  ни  одного  банкета,  боитесь
прикоснуться вилкой к куску мяса!
     - Да, да, да! - закричал он в исступлении. - Никаких реальностей, ибо
каждая реальность осуществляет лишь одну возможность, а мне подвластны они
все, и я хочу их  всех!  Я  упиваюсь  сознанием,  что  я  все  могу,  все,
профессор! С меня этого достаточно. Я не хочу обкрадывать  себя,  не  хочу
обедняться, удовольствуясь малой частью того, что мне доступно полностью.
     - Обкрадывать себя? Обедняться? -  Признаюсь,  я  растерялся  от  его
ответа.
     Он взирал на меня почти с презрением. От  его  недавнего  преклонения
передо мной ничего не осталось. Уверен, его возмущала моя тупость.  Он  не
мог примириться с тем, что я мыслю по-иному, чем он.
     - Профессор, меня удивляет ваше отношение... Неужели непонятно,  что,
взяв что-либо одно, я тем самым отказываюсь от  всего  остального!  Разве,
поев ростбифа, я стану тут же смотреть на бекон,  на  индейку,  на  черную
икру, наконец? Почему мне отказываться от них ради ростбифа? И от ростбифа
ради них? Насыщение порождает отвращение. Мне хочется  вкусить  всех  блюд
мира, и я удовлетворяюсь тем, что могу  их  всех  вкусить,  а  чтоб  такая
возможность существовала, отворачиваюсь от каждого отдельного блюда, иначе
пробужу в себе отвратительную  мелочную  сытость.  Любовницы?  Но  если  я
заведу одну, то пренебрегу всеми  другими!  Ради  блондинки  отвернусь  от
брюнетки, от шатенки, от рыжей,  от  лиловой,  от  серой  в  крапинку,  от
пестрой в пятнышках... Зачем мне такое обнищание? Я могу иметь их всех - и
не откажусь от сладостного всеобладания  ради  скудного  обладания  одной.
Стать реально президентом?  Мне  доступны  все  государственные  должности
нашей страны, неужели пренебрегать возможностью иметь их все? Я  всемогущ,
пока мне  все  доступно.  Практическое  удовлетворение  любой  возможности
безвозвратно губит  всевозможность.  Формула  "все  могу"  неотрываема  от
формулы "не хочу". Я ответил на ваши вопросы, профессор?
     - На все. Честно и исчерпывающе, как я и требовал.
     Он умильно заглянул мне в глаза. Он мгновенно стал прежним  льстивым,
восторженным, смешным  карликом.  Но  я  уже  не  мог  относиться  к  нему
по-старому. О'Брайен был не смешон, а страшен.  Он  не  веселил,  а  пугал
меня.
     Я сделал усилие над собой, чтобы держаться непринужденно.
     Он поболтал и ушел. Я невесело размышлял у стола,  чертил  на  листке
бессмысленные черточки  и  кружочки  -  математические  эквиваленты  моего
существа, того неповторимого  своеобразного  единства  души  и  тела,  что
наз