о,
как началось. В ту же секунду до нас донесся затяжной, пронзительный взрыв -
все вокруг зарокотало и завыло, будто тысяча паровозных свистков грянула нам
в уши. Вой начался сразу на самой высокой ноте и быстро сошел на нет.
   Когда все успокоилось, мы снова сели  и  не  сговариваясь  уставились  на
пушку по ту сторону канала. От снаряда - если он  вообще  существовал  -  не
осталось никакого следа, зато из пушечного дула  извергалось  самое  большое
облако  пара,  какое  я  когда-либо  видел   в   своей   жизни.   Оно   было
ослепительно-белым и сверкало над жерлом, сохраняя почти правильную  круглую
форму и непрерывно разрастаясь благодаря новым и новым клубам,  вырывавшимся
изнутри. Менее чем за минуту пар затмил солнце, и  сразу  стало  холодно.  С
нашего наблюдательного пункта нам было видно, что тень накрыла чуть  не  всю
планету до самого горизонта. Очутившись  прямо  под  облаком,  мы  не  могли
определить его толщину, но по глубине  тени  догадывались,  что  она  весьма
значительна.
   Мы поднялись, на ноги.  Пушка  уже  вновь  начала  опускаться;  в  недрах
зданий, где крепилась ее ось, опять загрохотали машины. Рабы и  надсмотрщики
потихоньку выбирались из своих убежищ.
   Без всяких колебаний мы зашагали  обратно  к  городу,  мечтая  как  можно
скорее вернуться к его относительному комфорту. В тот  же  миг,  как  солнце
скрылось,  окружающая  температура  упала  гораздо  ниже  точки  замерзания.
Поэтому мы не слишком удивились, когда двумя-тремя минутами позже  заметили,
что вокруг порхают первые снежинки, а вскоре легкий снегопад  превратился  в
истый буран, густой и слепящий.
   Поднять глаза вверх нам удалось лишь однажды, и  тут  мы  убедились,  что
туча, откуда падал снег, - то  самое  облако  пара,  которое  изверилось  из
пушки! - закрыла теперь почти все небо.
   Мы чуть не прозевали тот пункт, где можно войти в город,  -  так  глубока
была укутавшая  дорогу  снежная  пелена.  Зато  мы  впервые  воочию  увидели
незримое прежде защитное поле, которое накрывало  город:  на  купол  толстым
слоем налип снег.
   Через несколько часов почва у нас под ногами содрогнулась снова, а  потом
опять и опять. Всего мы насчитали двенадцать взрывов с интервалами  примерно
по пять-шесть часов. В конце концов солнечные лучи прорвались сквозь тучи  и
растопили снег, облепивший купол, и тем не менее эти дни  остались  в  нашей
памяти как сумрачные и жуткие. И, судя по многим  признакам,  среди  жителей
Города Запустения так полагали отнюдь не мы одни.
   7
   На этом пока прервем рассказ о тайнах марсианского города. Описывая их, я
по необходимости  должен  был  представить  Амелию  и  себя  самого  эдакими
туристами, пытливо и беспристрастно глазеющими по  сторонам  подобно  любому
путешественнику в чужедальних землях. Однако в действительности, хотя нас  и
занимало то, что мы видели, до беспристрастности  нам  было  очень  и  очень
далеко: надо ли говорить, что нас более  всего  тревожила  наша  собственная
судьба.
   Мы редко касались самого главного, разве что косвенно, - не  потому,  что
не думали об этом, а потому, что понимали: затрагивай или не затрагивай  эту
больную тему, ничего утешительного все равно не изобретешь.  Мы  никогда  не
сумеем вернуться на Землю - это, увы, была непреложная истина.  В  сущности,
она лежала в основе всех наших мыслей и поступков, мы отдавали  себе  отчет,
что нельзя вечно  играть  в  прятки  с  собой,  но  в  открытую  планировать
пребывание в Городе Запустения на весь остаток жизни  означало  окончательно
примириться со своей участью.
   Ближе всего мы подошли к тому, чтобы прямо взглянуть правде  в  глаза,  в
тот день, когда впервые осознали, как далеко продвинулась в  своем  развитии
марсианская наука. Полагая, что в столь передовом обществе будет не  слишком
сложно достать необходимые материалы, я даже рискнул обратиться к  Амелии  с
предложением:
   - Надо найти какое-то место, где можно устроить лабораторию.
   Она посмотрела на меня с насмешкой:
   - Вы что, надумали заняться науками?
   - Мне пришло на ум, что мы могли бы попытаться  соорудить  вторую  машину
времени.
   - А вы имеете хоть малейшее представление о том, как она работает?
   Я покачал головой.
   - Признаюсь, я надеялся,  что  это  известно  вам  как  ассистентке  сэра
Уильяма.
   - Дорогой мой, - ответила Амелия, на миг нежно взяв мою руку в свои, -  я
ведаю об этом не больше вашего.
   Мысль о машине пришлось оставить. До той минуты она была  моей  последней
надеждой, но я уже узнал Амелию достаточно хорошо, чтобы уловить  подоплеку,
скрытую за ее словами. Я понял, что она и сама взвешивала  подобную  идею  и
сделала категорический вывод: воссоздать шедевр сэра Уильяма у  нас  нет  ни
единого шанса  из  миллиона.  И  потому,  не  пускаясь  более  в  обсуждение
дальнейших планов, мы просто день за  днем  влачили  свое  существование,  и
каждый втайне от другого сознавал: возвращение на Землю немыслимо.  Настанет
день, когда мы должны будем  сказать  друг  другу  правду,  но  покамест  мы
оттягивали этот день, как только могли.
   Если нам не удавалось обрести душевное  равновесие,  что  уж  говорить  о
физических потребностях организма! Двухдневные скитания по пустыне, судя  по
всему, не принесли нам особого вреда, хотя я и  страдал  одно  время  легким
насморком. А вот после первого марсианского ужина ни я, ни Амелия не  сумели
справиться с тошнотой, и последующая  ночь  выдалась  для  нас  обоих  очень
мучительной. С той поры мы взяли за  правило  принимать  пищу  в  небольших,
количествах. По соседству с нашим домом-спальней находились три столовые,  и
мы посещали все три поочередно.
   Как я уже упоминал, мы спали в здании, где не было других жильцов. Гамаки
казались достаточно широки для двоих, и я, не в силах забыть, что  произошло
между нами ранее, намекнул Амелии, что, быть может, нам станет теплее,  если
мы разделим один гамак.
   - Здесь вам не пустыня, Эдуард, - последовал ответ, и с того дня мы спали
раздельно.
   Ее отпор больно  задел  меня:  хотя  мои  намерения  в  отношении  Амелии
по-прежнему оставались достойными и честными,  у  меня  были  все  основания
полагать, что мы отнюдь не чужие друг другу. Но я обещал себе подчиниться ее
воле.
   В дневное  время  мы  сохраняли  самые  теплые  дружеские  отношения.  На
прогулках она нередко брала меня за руку или под руку, а вечером, прежде чем
я отворачивался,  чтобы  дать  ей  возможность  раздеться,  мы  обменивались
целомудренным поцелуем. Говоря  по  совести,  при  этом  во  мне  вспыхивали
желания, которые никак нельзя  было  назвать  достойными  и  честными,  и  я
боролся с искушением вновь обратиться к ней с просьбой выйти за меня  замуж.
Просьба была, разумеется, неисполнимой - где же,  в  самом  деле,  найти  на
Марсе  церковь?  Это  также  оставалось  вопросом,   который   волей-неволей
приходилось отложить до того часа, когда мы смиримся со своей судьбой.
   Самое же главное - нас поминутно терзали сожаления об утраченной  родине.
Что до меня, то я проводил целые дни, вспоминая своих родителей  и  горюя  о
том, что никогда  их  больше  не  увижу.  Случалось  мне  задумываться  и  о
совершенных пустяках. Например, я ощущал непреодолимую  уверенность  в  том,
что оставил в своей комнате в пансионате миссис Тейт зажженную лампу.  В  то
воскресное утро, когда мне предстояло отправиться в Ричмонд,  я  пребывал  в
таком приподнятом настроении, что, похоже,  выходя  из  дому,  не  прикрутил
фитиль. Мне до раздражения ясно помнилось, как я, встав с  постели,  зажигаю
лампу... но неужели я все-таки не погасил ее? Напрасно я  пытался  урезонить
себя тем, что сейчас, восемь или девять лет спустя, мои сомнения  совершенно
несущественны. Как я ни гнал их, они упорно возвращались  и  не  давали  мне
покоя.
   Амелия тоже казалась погруженной в свои  мысли,  хотя  о  характере  этих
мыслей можно было только гадать. Она даже силилась  не  подавать  виду,  что
занята собой, и проявляла живой интерес ко всему, что творится в городе,  но
затем мы оба подолгу впадали в молчание, и паузы  были  красноречивее  слов.
Внутренняя неуравновешенность Амелии доходила до  того,  что  временами  она
начинала разговаривать во сне;  речь  ее  в  таких  случаях  становилась  по
большей части бессвязной, но изредка она произносила мое имя, а  иногда  имя
сэра Уильяма. Однажды я улучил момент и как мог тактичнее спросил ее  об  ее
сновидениях, но она ответила, что не запоминает снов.
   8
   Через несколько дней после того, как мы  обосновались  в  городе,  Амелия
поставила перед собой задачу изучить марсианский язык. У  нее  всегда  были,
как она считала, способности к языкам, и даже то,  что  она  не  располагает
никакими сведениями ни о словаре, ни о грамматике местных жителей, не лишало
ее оптимизма. Существуют, уверяла она, простейшие ситуации, в которых  можно
разобраться без труда, и надо лишь прислушаться к тому, что говорят  вокруг,
чтобы создать элементарный запас  слов.  Разумеется,  это  принесло  бы  нам
величайшую пользу, поскольку  вынужденная  немота  резко  ограничивала  наши
возможности.
   Прежде всего Амелия взялась за истолкование письменного языка  марсиан  -
тех немногочисленных вывесок, которые встречались нам в городе.
   Вывески и в самом  деле  можно  было  пересчитать  по  пальцам.  Какие-то
надписи красовались у каждого выхода из города, какие-то слова были выведены
на бортах отдельных многоногих экипажей. И тут Амелия сразу же столкнулась с
серьезными трудностями, ибо, по ее наблюдениям, ни один знак в этих надписях
ни разу не повторялся. Хуже того, марсиане, судя по всему, пользовались  для
своих вывесок шрифтами разного рисунка, и  в  результате  Амелия  так  и  не
сумела усвоить хотя бы одну-две буквы марсианского алфавита.
   Тогда она обратила свое внимание на устную речь, но трудностей и  тут  не
убавилось. Главная из них состояла в множественности  интонаций.  Даже  если
отвлечься от того, что голосовые  связки  марсиан  были  настроены  на  тон,
гораздо более высокий, чем привычно для земного слуха (оставшись наедине, мы
с Амелией неоднократно пытались воспроизвести этот тон,  но  достигали  лишь
комического эффекта), -  живая  речь  изобиловала  множеством  интонационных
тонкостей  и  оттенков.  Иногда  марсианский  выговор   звучал   по   земным
представлениям очень жестко, а то  и  просто  неприятно,  иногда  становился
несравнимо музыкальнее и мягче. Одни марсиане говорили  с  каким-то  сложным
присвистыванием,  другие  затягивали   гласные   и   подчеркивали   взрывные
согласные.
   Еще в большей степени задача  осложнялась  тем,  что  марсиане,  все  без
исключения, сопровождали свою речь замысловатыми движениями рук и головы,  и
в  довершение  наших  бед  обращались  к  различным  собеседникам  в  разном
интонационном ключе. Что же  касается  рабов,  то  они,  как  нам  казалось,
говорили на особом, отличном от горожан диалекте.
   Пять-шесть дней безуспешных стараний привели Амелию к печальному  выводу,
что сложность языка (или языков) превосходит ее способности. Тем не менее до
самой последней минуты, проведенной нами вместе в Городе Запустения, она  не
оставляла попыток классифицировать отдельные звуки, и я искренне  восхищался
ее упорством.
   Впрочем, был в обиходе марсиан один звук, в значении которого сомневаться
не приходилось. Звук этот - общий для всех языков, для всех рас  Земли;  тот
же смысл он, как выяснилось, имел и на Марсе. Вскоре нам предстояло услышать
его не один, а много раз - жуткий, неудержимый вопль ужаса.
   9
   Мы прожили в Городе Запустения недели две,  когда  разразилась  эпидемия.
Сперва мы оставались в неведении, что случилось, хотя и  замечали  некоторые
признаки надвигающейся беды, не понимая ее причины. Например, как-то вечером
нам показалось, что в  столовой  меньше  марсиан,  чем  обычно,  но  мы  уже
настолько притерпелись к странностям чужого мира, что  ни  один  из  нас  не
усмотрел в этом ничего плохого.
   На следующий день мы стали свидетелями выстрела снежной пушки (так мы  ее
окрестили), и она приковала к себе все наше внимание без остатка.  Однако  к
концу того периода, когда на город с утра до вечера падал снег, уже никто не
смог бы усомниться, что жизнь серьезно  разладилась.  Мы  видели  на  улицах
нескольких мертвых или впавших в беспамятство марсиан, а  визит  в  одну  из
соседних спален подтвердил, что многие ее обитатели больны. Даже  неутомимая
деятельность  экипажей  претерпела  явные  изменения:  во-первых,  их  стало
меньше, а, во-вторых, один или два из них использовались теперь  как  кареты
скорой помощи.
   Надо ли говорить,  что,  как  только  мы  с  Амелией  полностью  осознали
характер происходящего,  мы  постарались  держаться  подальше  от  обитаемых
кварталов города. К счастью, никто из нас  не  обнаружил  никаких  симптомов
болезни; насморк, возникший как следствие простуды, продолжался у меня  чуть
дольше, чем дома, но и только.
   В Амелии пробудился дремлющий  в  каждой  женщине  инстинкт  сострадания,
совесть склоняла ее немедля отправиться на помощь страждущим,  но  поступить
так было бы в высшей степени неразумно. Мы  постарались  всячески  обособить
себя от нового несчастья, и жили надеждой, что болезнь скоро пройдет.
   Видимо, зараза оказалась все же не  слишком  стойкой.  Правда,  переболел
чуть ли не каждый второй, а однажды мы прикинули число  тел,  погруженных  в
многоногий экипаж, и поняли, что погибших тоже не мало. Но дней  через  пять
жизнь постепенно возвратилась в обычную колею.  Если  и  произошла  какая-то
перемена, то лишь единственная; всеобщая скорбь стала еще более глубокой,  и
мы впервые почувствовали, что у марсиан есть  на  то  весомые  основания:  в
городе, и раньше малонаселенном,  стало,  увы,  еще  меньше  народу,  однако
экипажи вернулись к нормальному патрулированию и перевозке грузов, и мертвые
на улицах больше не попадались.
   И вот тогда-то, когда мы совсем уверили себя,  что  все  вошло  в  норму,
настала ночь зеленых взрывов.
   Глава Х
   Нашествие
   1
   Я проснулся с первым же взрывом, но, еще не стряхнув с себя  сон,  решил,
что это опять стреляет  снежная  пушка.  За  те  несколько  ночей,  что  она
действовала, мы уже успели привыкнуть к толчкам и  отдаленному  грохоту.  Но
звук, который разбудил меня, казался иным.
   - Эдуард!
   - Я не сплю, - откликнулся я. - Что, снова пушка?
   - Нет, это что-то другое. И,  кроме  того,  была  вспышка.  Осветило  всю
комнату.
   Я промолчал, так как усвоил, что всякие догадки о  событиях,  свидетелями
которых мы здесь становимся, обречены на провал. Прошло  минут  пять,  город
оставался недвижим.
   - Мало ли что бывает, - сказал я. - Давайте спать.
   - Слушайте!..
   Где-то вдалеке по спящему городу, зловеще  завывая,  пронесся  патрульный
экипаж. Мгновением позже мы услышали второй экипаж - этот  промчался  ближе,
всего в нескольких кварталах от нашего укрытия.
   И тут комнату на миг  залил  ослепительный,  мертвенно-зеленый  свет.  Он
выхватил из мрака Амелию, которая сидела в гамаке, завернувшись  в  перинку.
Через секунду-другую до нас долетел взрыв - он произошел где-то за  городом,
но сила его была чудовищной.
   Амелия выбралась из гамака, как обычно, не без  труда,  и  направилась  к
ближайшему окну.
   - Видно что-нибудь?
   - По-моему, где-то пожар, - ответила  она.  -  Трудно  сказать  наверное.
Кажется, что-то горит зеленым пламенем.
   Я тоже  собрался  встать,  желая  взглянуть  на  необычный  пожар  своими
глазами, но Амелия остановила меня.
   - Пожалуйста, не подходите к окну, - попросила она. - Я не одета.
   - Тогда потрудитесь накинуть на себя что-нибудь. Я тоже хочу видеть,  что
творится.
   Она отпрянула от окна и поспешила туда, где сложила на ночь свою  одежду,
и в ту же минуту комнату  вновь  заполнил  яркий  зеленый  свет.  Мельком  и
невольно я различил контуры женского тела, но заставил себя отвести глаза  в
сторону, чтобы не смущать Амелию. Через две секунды раздался  новый  громкий
взрыв, много ближе и сильнее, и пол ходуном заходил у нас под ногами.
   - Я надела рубашку, Эдуард, - послышался голос Амелии. - Можете составить
мне компанию.
   И обычно спал, не снимая марсианского  одеяния,  так  что  мне  ничто  не
мешало выскочить из гамака и присоединиться к ней у окна.  Амелия  оказалась
права - к востоку от нас тянулась полоса зеленого света. Полоса эта не  была
ни слишком широкой, ни  особенно  яркой,  однако  в  самой  середине  зелень
становилась насыщеннее, и это в самом деле наводило на мысль  о  пожаре.  На
наших глазах полоса потихоньку бледнела, но тут рядом с ней  вспыхнул  новый
взрыв, и я оттащил Амелию от окна.  На  сей  раз  сотрясение  оказалось  еще
мощнее, и нас начал одолевать страх.
   Амелия вознамерилась было снова выглянуть в окно, но я обнял ее за  плечи
и вынудил остаться на  месте.  Снаружи  перекликались  сирены,  потом  опять
последовали вспышка зеленого света и грохот взрыва.
   - Возвращайтесь к себе, Амелия, - распорядился я. -  По  крайней  мере  в
гамаках можно не опасаться, что пол провалится у нас под ногами.
   К  моему  удивлению,  Амелия  и  не  подумала  возражать,   а   торопливо
вскарабкалась в  ближайший  гамак.  Я  бросил  последний  взгляд  в  сторону
взрывов, мимо наблюдательной башни, которая торчала у  самого  нашего  дома;
зеленое пламя разливалось все шире. Словно нарочно подгадав к этому моменту,
мне в глаза полыхнула  очередная  зеленая  вспышка,  сопровождаемая  сильным
толчком, и я тоже поспешил к гамакам.
   Оказалось, что Амелия сидит на краю того гамака, где обычно ночевал я.
   - Кажется, сегодня мне действительно будет спокойнее с вами, - произнесла
она, не утаив от меня предательской дрожи в голосе.
   Я тоже чувствовал себя оробевшим не на шутку:  сила  этих  взрывов  могла
перепугать кого угодно, и,  хотя  до  них  было  достаточно  далеко,  ничего
подобного я не слышал во всей своей жизни.
   В темноте я с трудом различал силуэт своей спутницы. Кое-как нащупал край
гамака - и тут Амелия сама протянула мне руку. В этот  миг  опять  полыхнула
вспышка, еще более ослепительная, чем прежние. Взрывная  волна,  докатившись
до нас, казалось, поколебала самый фундамент здания. И  я,  отбросив  всякую
сдержанность, залез в гамак и обнял Амелию. Она прильнула ко мне, и на время
мы совершенно забыли про таинственные взрывы снаружи.
   А взрывы продолжались, то реже, то чаще, без малого два  часа  кряду,  и,
будто подстегнутые ими, сирены марсианских экипажей звучали  с  удвоенной  и
учетверенной силой - одна за другой машины с шумом проносились по улицам.
   Так прошла ночь, и ни один из нас не сомкнул глаз. Мое внимание дробилось
между недоступными взору событиями, которые разыгрывались за окнами, и  моей
дорогой Амелией, доверчиво прижавшейся ко мне. Я так любил ее, что даже  эта
временная близость была для меня бесценной.
   Наконец, наступил рассвет, и перекличка  сирен  затихла.  Правда,  солнце
взошло на час раньше, чем они взвыли в последний раз,  но  потом  воцарилась
полная тишина, и мы с Амелией решили выбраться из гамака и одеться.
   Подойдя к окну, я  посмотрел  на  восток...  но  ничто  не  напоминало  о
взрывах, если не считать бледного пятнышка дыма, плывущего по небу у  самого
горизонта. Я уже хотел отвернуться от окна и  сообщить  Амелии  о  том,  что
увидел, как вдруг обратил внимание, что  наблюдательная  башня,  стоявшая  у
нашего дома, куда-то исчезла. Тогда я бросил взгляд вдоль улицы -  и  понял,
что и остальные башни, давно ставшие для нас неотъемлемой частью  городского
пейзажа, все как одна скрылись из виду,
   2
   Город после ночного кошмара казался неестественно спокойным, и, когда  мы
вышли из дома-спальни на разведку, нами владели вполне  обоснованные  дурные
предчувствия. Если раньше атмосфера города была словно преисполнена  горьких
ожиданий, то нынешняя т