в карманы.  Так что ничего удивительного или
обидного не было в том,  что Клавдия не разрешала мне трогать игрушки. Даже
лучше,  пусть трогает сама, а я буду смотреть. Зато пальцем надавлю клавиши
пианино и, оглянувшись, быстренько его закрою. Вот интересно!...
   А вторая комната была детской. Их дом стоял на самом крутом месте нашего
переулка,  на  "горбе",  и  для  того  чтобы  войти в  детскую,  надо  было
опуститься на  три  ступеньки вниз.  Так  необычно!  Мне  очень  нравилось.
Детская была неудобной,  продолговатой,  как школьный пенал. Одна кровать с
никелированными спинками справа от окна, другая - точно такая же - слева. У
каждого двухэтажная белая тумбочка,  у каждого свой коврик на стене и перед
кроватью. Вся мебель и стены белого цвета.
   Я  влюбилась  в  этот  дом,  во все белое, во все чистое, в Лару; сильно
переживала, когда Лара и Юра дрались. Ну зачем они снова сцепились, им ведь
так хорошо...
   Дома  я  долго  разглядывала себя  в  зеркало.  Намочив водой чубчик,  я
укладывала его то в  одну,  то в другую сторону.  Я фантазировала:  в конце
концов когда-то волосы вырастут,  можно будет их подкрасить, как это делает
тетя Валя, и тогда они будут, как у Лары. Мне так хотелось походить на нее!
И  уж совсем втайне я  мечтала о том,  что если у меня будут дети,  когда я
вырасту,  я  их обязательно назову Юра и Лара.  И хорошо,  если бы они были
тоже близнецами. "Отмучиться" - так сразу!
   Мама как-то  жаловалась тете Вале,  что роды -  это мучение,  что она не
хотела иметь ребенка,  что  это  Марк заставил,  что она хотела учиться,  а
он... Вот так. Если бы не мой. папочка, меня бы сейчас и на свете не было.
   Клавдия говорила,  что,  как  только Ларочка подрастет,  она обязательно
будет учиться музыке.  "Играть на рояле для девочки необходимо. Это красиво
и  благородно".  Ларочка нечисто пела  и  играла  "собачий вальс".  Но  мне
нравилось. Мне все в ней нравилось.
   Я так старалась "быть на уровне",  так следила за собой,  чтобы,  не дай
бог,  не  вырвалось одно из  моих "словечек".  Тогда мне запретят дружить с
Ларой.  Я  готова была носить воду,  мыть посуду,  выносить мусор,  лишь бы
смотреть  на  Лару,  на  игрушечную  комнату,  слушать  "собачий  вальс"...
Близнецы были  старше меня  на  полгода,  но  мне  они  казались маленькими
детьми... Действительно, "маленькие котята". И мне нужно было их "опекать"!
Постепенно я теряла свою индивидуальность.
   И один раз я сказала,  что слышала, как "вы Клавдия, напевали "Осень", и
если вам нравится...  это моя мама тоже любит...  можно ли,  я спою для вас
"Осень"?
   - С удовольствием послушаю тебя, голубушка...
   Из всего моего репертуара "Осень" -  самое подходящее, что прозвучало бы
достойно в этом доме.  Меня прорвало! Как будто джина выпустили из бутылки!
Я  пела "Осень" с  разнообразными оттенками осенней уходящей любви.  "Глаза
распростерты",  руки за спиной.  Все, как говорил папа, - "дую свое и ни на
кого не обращаю внимания...".
   Клавдия смотрела на  меня с  нескрываемым интересом.  Она первый раз так
смотрела,  будто раньше и  не видела меня.  Это я заметила и еще изощреннее
модулировала голосом.
   Когда  я   спела,   лицо  Клавдии  сразу  приняло  прежнее  бесстрастное
выражение.  А Лара вдруг расплакалась. Это было так неожиданно и непонятно,
что я сделала? Чем я могла ее обидеть?
   - Доченька,  котеночек,  не плачь. Ты тоже скоро будешь учиться играть и
тоже будешь петь...
   Ах,  вот в  чем дело!  Ну конечно!  Я ведь ее могу научить многим-многим
песням...
   - Ларочка! Я тебя научу петь, не плачь. Я знаю такие песни... Столько!
   Пришел с работы их папа.
   - Почему плачет Лариса?
   Клавдия быстро его отвела в сторону,  что-то зашептала,  но он еще более
громким, ледяным тоном продолжал:
   - Я же вас просил не пускать в дом посторонних. Я этого терпеть не могу.
Я вас просил.
   Меня он видел второй раз. Но было ясно, что еще тогда, с первого раза он
запретил меня пускать в дом. Было неловко. Все смотрели в пол. Я ушла.
   Я понимала,  что это плохой отец. Разве бы мой папа так сделал? Разве он
мог обидеть ребенка,  девочку? Он бы согрел, накормил... ой, да что об этом
говорить, это ведь мой папа!
   А  Лара хорошая.  И я ее обязательно научу петь.  И мама у нее неплохая.
Ведь у нее глаза сияли,  когда я пела.  Но я решила какое-то время к ним не
ходить. "Надо людям дать передых".
   Вскоре около моего дома меня поджидал Юра. Он сообщил, что у них с Ларой
день  рождения.  Они  меня  приглашают.  "Только мама  просила тебя  прийти
пораньше".  Все-таки я молодец!  Терпение -  великое дело! Значит, они меня
любят. Значит, я им нужна.
   Теперь - что надеть? Ну, надеть надо платье с бантиками. А вот на голове
у  меня будет точно такой же  малиновый бант из  парашютного шелка,  как  у
Лары.  А что подарить?  Я обшарила всю нашу квартиру,  перерыла все ящики с
тряпками -  ничего нет!  Можно попросить у  тети Вали перо или веер...  Но,
во-первых,  она не  даст,  а  во-вторых,  зачем он  Ларе и  Юре?  Они же не
собираются быть артистами.


   И  тут я увидела, как мы шли с папой и мамой по желтой песочной дорожке,
а  вокруг  много-много  цветов...  Это  было перед войной. Но где? Мы тогда
гуляли  в Ботаническом саду. Он идет параллельно Клочковской и вниз от сада
Шевченко.  Папа восхищался цветами, мечтал о собственных розах, о земельке.
Он бы выращивал виноград и делал свое вино... а еще лучше бы развести пчел!
Папа  всегда  мечтал  по-крупному.  А  мама  напевала  песню, которую она с
публикой  пела  на  массовках.  Папа  "приставал"  к  маме,  а  она  как бы
отталкивала его... А сама то и дело с удовольствием к нему прижималась.
   Я за ними наблюдала и слушала мамину песню:

                   В путь-дорожку дальнюю
                   Я тебя отправлю.
                   Упадет на яблоньку спелый свет зари.
                   Эх! Подари мне, сокол,
                   На прощанье саблю,
                   Вместе с острой саблей
                   Пику подари.

   Я вслушивалась в слова песни. Я представляла себе, как сокол - "чернявый
красавец" из папиной сказки - снимает с себя сначала саблю, потом пику, все
оружие отдает своей невесте. И вот так, без всего, едет воевать. А невеста,
с острой саблей и пикой, ждет дома жениха с войны.
   - Папусик,  зачем он  ей  дарит саблю?  Лучше бы  подарил кольцо "усе  у
драгоценных каменнях".
   Пока папа соображал, что мне ответить, мама как рассмеется.
   Она  всегда папе объясняла: про что фильм, хотя смотрели они его вместе,
о  чем  говорили  по радио, хоть слушали одновременно, что пишут в газетах,
потому  что  мама  быстро  их прочитывала - "блысь, и вже усе знаить". Мама
всегда  опережала  папу,  и  ему  это не очень нравилось. Хотя втайне он ею
гордился.  "Не-е,  она  девка  чуковная.  Когда захочить, усе зможить. Тока
лежень большой".
   - А,  действительно,  Марк!  Какой идиотизм!  Спрашивается,  с чем же он
поедет воевать, если все оружие невесте подарил? Хорош соколик! Хи-хи-хи...
   - Да-а...  Так  ета ж  мыя дочурочка разоблачила.  Такой ляпсус у  песни
нашла. Во ребенык! - Самое главное, чтобы последнее слово было за ним.
   Я  часто во  время войны видела эту нашу прогулку по Ботаническому саду;
слышала запах цветов... И когда в "Осени" я пою:

                  Наш уголок нам никогда не тесен,
                  Когда ты в нем, то в нем цветет весна.
                  Не уходи, еще не спето столько песен,
                  Еще звенит в гитаре каждая струна... -

   я представляю нас троих на желтой песчаной дорожке, а вокруг много-много
цветов. И весна!


   Рано утром я  отправилась в  тот Ботанический сад за цветами.  Наверное,
это  и  есть детство:  город разрушен,  а  Ботанический сад  так  и  должен
благоухать розами и сиренью.  Когда я добежала до сада, мне показалось, что
я  попала совсем не  туда.  Вся территория была изрыта окопами,  траншеями,
рвами и лунками от бомб и снарядов.  Всюду валялись осколки, каски, колеса,
дула орудий, патроны...
   Одни патроны мне очень понравились.  Я давно их заприметила.  Длинные, с
зелеными,  малиновыми и  желтыми головками.  Если  цветную головку обвязать
платочком, то получится матрешка.
   Но  сейчас мне нужны были цветы.  Только их нигде не было.  Одна зелень,
одни  уродливые кусты.  Я  обошла чудом  уцелевший красный кирпичный дом  -
бывший административный корпус сада,  а может, лабораторию, и увидела около
ограды куст шиповника с еще сохранившимися розовыми цветочками. Искололась,
но обобрала весь куст -  до единого цветочка! Дома поставила цветы в ведро.
Мамы, к счастью, не было - и к Ларе и Юре.
   Они еще спали. Клавдия суетилась в прихожей около керосинки. Задумывался
фруктовый торт.  Я принесла воду,  почистила яблоки. Потом проснулись дети.
На  тумбочках их  ждали  подарки,  обвязанные ленточками.  Но  было  решено
развернуть сюрпризы при гостях,  к двум часам.  Все таинственно, загадочно,
все так ново и интересно...
   Я к ним относилась так искренне и преданно,  что ни разу ничего у них не
попросила,  ничего не украла,  хотя очень хотелось и попросить,  и было что
украсть... Нет! Нет, и все!
   Клавдия пошла приводить себя в порядок.  Лара и Юра, с бантами на груди,
расставляли на столе тарелки,  раскладывали по две вилки,  по два ножа и по
одной  большой ложке  поперек тарелок.  Каждому по  бокалу и  по  салфетке,
продернутой через колечко.  У  нас в  доме такого никогда не  было.  Я  все
"мотала на  ус".  Когда  вырасту и  буду  зарабатывать деньги,  обязательно
папочку буду кормить за столом вот так красиво -  с  салфетками,  бокалами,
колечками.
   Я  тоже  побежала  домой.  Быстро  помыла  руки,  ноги,  надела платье с
бантиками.  Заскочила  к  тете  Вале. Она завязала мне малиновый бант прямо
надо  лбом - там были самые длинные волосы, и он крепко "сидел". Когда тетя
Валя отвернулась, я быстренько попудрилась ее голубой пуховкой. Взяла букет
шиповника  и  осторожно понесла его через дорогу, чтобы не осыпался. Первый
раз в жизни я шла к кому-то на день рождения!
   Уже в парадном я почувствовала, что все в сборе, так как услышала голоса
и  дружный  одобрительный  смех.   Ясно,   Клавдия  демонстрирует  куклу  с
закрывающимися глазами.  Потом я зашла в темную переднюю. Кто-то на пианино
играл чудесный вальс.  Потом я его узнала...  После войны,  когда папа этот
вальс разучивал.
   Я  стояла с  букетом,  в  красивом платье,  с  бантом на голове.  Я была
счастливая,   была  уверена,   что  сегодня  "выделюсь",  буду  петь,  всем
понравлюсь...
   - Молодец,  Сереженька,  умница!  А  теперь для меня "Жаворонка" Глинки,
пожалуйста!
   Мне хотелось посмотреть на  Сереженьку,  и  я  заглянула в  комнату.  Из
гостей было двое взрослых,  мальчик лет десяти и "Сереженька" -  детина лет
четырнадцати. Целый Сергей, а не "Сереженька".
   Клавдия меня  увидела,  вскочила и  быстро вышла в  переднюю,  закрыв за
собой дверь.
   - Какая умница, детка, что пришла...
   - А как же! У Лары такой праздник!
   - Это нам? - Она взяла букет, поморщившись. - Ай-ай-ай, какие колючие...
Зачем же столько,  деточка?..  -  И тут же положила цветы на кухонный стол.
Она похвалила "мой вид" и попросила немного ее "здесь подождать".
   Клавдия говорила со мной так,  будто мы с  ней сегодня не виделись.  Вот
стоит ведро воды...  Я его сама принесла -  сегодня.  Я ничего не понимала,
только  подкатывало  чувство  чего-то  недоброго.  Вошла  Клавдия  и  опять
прикрыла за собой дверь. В комнате было тихо.
   В руках у нее была тарелка с яблочным тортом, нож и вилка. Она поставила
тарелку на стол,  отодвинула букет шиповника,  потрепала меня по затылку. Я
кивала,  улыбалась,  а  когда увидела нож и вилку,  сказала,  что могу торт
съесть и руками: "Зря вы беспокоитесь". Она вышла к гостям. В передней было
темно.  Свет шел сверху,  из окна в комнате.  Я сидела,  смотрела в стену и
ничего не видела.  Даже запаха торта не чувствовала.  Обыкновенный пирог. Я
вышла... не плакала... все омертвело...
   "Тогда"  начиналось  то,  чего  я  боюсь  и сейчас. Все неестественное и
фальшивое,  вежливые  и красивые слова, в которых нет правды и к которым не
придерешься,  -  эти  слова  расточают каждому, ничего не чувствуя, пока от
тебя  есть  польза, - это все не мое. Я это ненавижу. Если потом на улице я
встречала  кого-то  из этой семьи, то проходила мимо. А они вежливо кивали,
здоровались... А потом перестали.
   Так случилось,  что мы с Ларой учились в одной музыкальной школе, только
у разных педагогов.  Но уже тогда,  в четырнадцать лет,  я точно знала, что
"научить" петь и играть - невозможно. А "божий дар"?

КУКОЛКИ

   Мои  "влюбленности" в  конечном счете приносили мне  только боль.  "Надо
научиться  всегда   быть   одной,   и   тогда   не   придется   мучиться  и
разочаровываться" -  так я себе внушала. И на первых порах от этого решения
было  легко  и  все  получалось.  Но  только на  первых порах.  А  потом...
Проходило время,  и  я  опять не  могла жить без  людей,  без  отдачи,  без
"влюбленности".  За  это  время накапливались силы для  любви.  И  "объект"
находился сам собой.
   Весной и летом я всегда душевно болею больше,  чем зимой. Зимой холодно.
Я мерзну.  А весной выходишь в мир -  солнце,  зелень,  тепло.  И почему-то
заливает беспричинная радость.  Все  вокруг и  ты  сама  насквозь пронизаны
фантазией и  оптимизмом.  И все это обрушивается на "объект",  хочешь с ним
разделить все это,  а "объект" или не понимает тебя, или бессилен выдержать
то, что ты ему предлагаешь. Или у него просто другая "группа крови"...
   И  когда я -  в который уже раз!  -  вновь оставалась на мели,  сидела и
горько переживала свое  очередное поражение.  ("Все!  Это  уже  точно  все!
Не-ет,  теперь-то это точно конец..."),  мой папа плакал со мной и  утешал:
"Не,  дочурочка,  не  выйдить в  тибя,  по  себе знаю,  усе вже знаю...  Не
выйдить...  У нас у деревни гаварять: "Зарекалася ворона г...но клювать..."
От так, детка моя..."
   Но  если делать сознательный отсчет этой моей перманентной боли,  то все
началось тогда -  летом 1943 года.  Те  дни,  те недели я  не вспоминаю,  а
"ощущаю",  как при мысли о  травме ощущаешь вдруг физическую боль и  страх,
что это может повториться.
   Теперь я знаю, что такое физическая травма.


   В  1976 году,  четырнадцатого июня,  я стояла на льду,  на коньках -  на
съемке... На съемке! Я была так счастлива, снимаюсь в музыкальной картине и
играю параллельно острую драматическую роль,  об этом я мечтала. Кончилось,
кончилось долгое и  изнуряющее время простоя.  Работа!  Я  тебя  дождалась,
здравствуй!  Папочка,  дорогой!  Как бы  ты был счастлив,  если бы дождался
вместе со мной!  Мне так сейчас хорошо,  это - почти состояние эйфории. Да,
точно - эйфория от счастья.
   "Эйфория" кончилась в секунду. Цирковой клоун шутил на льду, упал мне на
ногу, и она сломалась. Просто и быстро.
   Кажется,  что могут умереть все, но не ты. Человек попал в катастрофу, а
я - нет, я не попаду...
   И  моральная  травма,  и  физическая очень  похожи.  Обе  хочешь  забыть
поскорее,  как тяжелый сон. Обе вынуждают вести себя и жить по-другому. Обе
оставляют рубцы.  Обе заставляют постоянно задавать себе вопрос: "болит или
не болит?",  "прошло или не прошло?" И обе,  нанося поражение, удар, потом,
впоследствии,  приносят победу.  Травмы заставляют тебя  пережить наивысший
пик трагедии и счастья!  И когда в роли есть хоть намек на подобное -  тебе
все ясно, потому что у тебя такой "потолок", такой запас перенесенного!
   Можно прожить на экране драму,  трагедию человека только тогда, когда ты
сам пережил в жизни что-то похожее, хоть приблизительно. Рассказать об этом
нельзя.  То есть рассказать как раз можно, но научиться этому нельзя. Тогда
можно "сыграть", но не "прожить". А "играть" - нельзя. Стыдно.
   ...  Тогда, в детстве, я металась со своей травмой. Я еще долго не знала
этого  загадочного и  красивого слова -  "травма".  Тогда чаще  употребляли
прозаическое  слово  -  "горе".  После  "букета  шиповника"  я  помню  свое
состояние,   но  сформулировать  его  могу  только  сейчас.   Это  ощущение
физической  боли  в  сердце,  напрасной  затраты  душевного  порыва,  своей
ненужности я  должна была  уладить в  себе,  найти утешение своими словами.
Обязательно!
   Я ходила по городу, по излюбленным и изученным развалинам и старалась ни
с кем не знакомиться, не общаться. Зашла я и в Ботанический сад. Специально
зашла.  Чтобы проверить - "болит или не болит", "прошло или не прошло". Еще
не  прошло...  Я  бесстрашно смотрела на куст шиповника.  На нем не было ни
одного цветка! "До свадьбы заживеть, дочурка моя дорогенькая".
   Я  набрала в карман самых красивых патронов и отправилась домой.  Мама с
тетей Валей с утра ушли на работу в кафе.
   Все,  что мама приносила с базара,  мы раскладывали на широком мраморном
подоконнике и  на  железной печке,  если она не топилась.  Свои "игрушки" я
тоже расставила на печке.  Огрызком карандаша для бровей,  который для мамы
"оторвала от себя" тетя Валя, я нарисовала глаза, нос и рот на разноцветных
головках этих патронов.  Каждую обвязала тряпочкой,  как платочком.  У меня
получилось сразу десять кукол.  Я  расставила их по цветам,  как близнецов.
Впереди стояли малиновые близнецы - самые красивые. И всем дала имена.
   Я с ними возилась целый день.  А потом пришла мама с тетей Валей.  Когда
мама увидела у  меня кукол...  на  плите!  Что было!  Вначале,  тут же,  по
инерции,  удар по физиономии.  А потом... И что я хочу взорвать квартиру, и
что  я  использовала весь  ее  карандаш -  где  теперь такой достанешь!  И,
конечно,  какая она  несчастная,  что я  такая же,  как он,  -  все тяну из
мусорника в дом. Потом включилась тетя Валя.
   - Доця! Ты что, в самом деле? Ты же уже большая! Эти патроны стреляют, и
мы можем все погибнуть,  доця!  Леля!  Ты права.  Дети - это же тихий ужас!
Пусть лучше она ходит с  нами...  Нет!  Новое дело!  Это же кому сказать...
Товарищи! Приходим домой, а тут остался один пшик...
   Куколок своих я  вынесла в  развалины,  поставила их в ряд и с каждой из
них попрощалась. Это были трассирующие пули.
   За куколок я стояла в углу на коленях - там меня часто забывали. Вначале
это  наказание казалось  обидным  и  унизительным.  А  потом  я  его  нашла
интересным,  даже стремилась к нему.  А что?  Стоишь себе, смотришь в угол.
Колупаешь ногтем стенку.  Никто тебя не шпыняет.  Ты не лезешь, и к тебе не
лезут.  И  обида постепенно отходит,  становится легче.  В  голову приходят
всякие фантазии,  видишь разные светлые довоенные "картинки". И когда уже о
тебе вспомнили,  и пора вставать -  с большой неохотой расстаешься со своим
особым миром. И приходится изображать на лице обиду, а то моя "зоркая мама"
сразу поймет,  что стояние в углу -  не самое плохое наказание.  И,  не дай
бог, заменит его на что-нибудь новенькое...


   Когда  моей  дочке  Маше  приходилось  стоять  в углу, я украдкой за ней
наблюдала.  Она совсем на меня не похожа. Ни характером, ни внешностью. Она
любит  петь,  но  поет  нечисто.  Удивительно пластична, прекрасное чувство
ритма,  а  поет  нечисто! Ну неужели ничего "моего" нет? Не может так быть,
так не бывает.
   Точно.  Когда она стояла в  углу,  я с удовлетворением замечала знакомые
проявления: мой ребенок, счастливый, что его оставили в покое, стоит себе в
углу на коленях,  колупает стенку ногтем.  А  через некоторое время из угла
даже доносится робкое:
   "Пусть всегда будет солнце,  пусть всегда будет небо; пусть всегда будет
мама..."
   Я  не  пела.  Она  явно пошла дальше меня.  Вот  жалко только,  что поет
нечисто...

ПЕНИЦИЛЛИН

   Опять бои,  опять пожары, опять орудийная перестрелка, опять бомбежки...
Опять немцы отступают и  взрывают все,  что невозможно забрать с  собой.  И
опять наготове:  с мешками,  ведрами и корзинами жители города -  все,