вую,  что
делаюсь изящнее, стройней и моложе.
   А почему я не хромаю?  Ведь это мы обговорили, это интересно, как сказал
режиссер. Но нога совершенно не болит. Она здоровая. Первый раз не болит за
этот  мучительный год.  Но  все,  уже  поздно.  Начинается  сцена.  Партнер
заглянул мне глубоко в  глаза,  а  дальше -  уже не  я,  уже кто-то другой.
Никогда,  ни на одной, самой подробной репетиции так полнокровно не узнаешь
партнера и  себя,  как после слова "мотор",  "горячим" способом.  Тут видно
все. Ничем не прикроешься. Это самое мощное и высокое напряжение всех твоих
актерских  и  человеческих  ресурсов.   У  нас  -  в  драматических  ролях,
драматической картине -  пошел дуэт из  мюзикла!  Все,  что мы  говорили на
фонограмме звучит  как  музыка!  Без  специальных подстроек и  мучительных,
болтливых, изматывающих репетиций, мы с ходу попали в жанр этой необычайной
драматической картины,  спели  сцену  "в  яблочко".  И  стало ясно,  почему
двадцать лет  назад эти,  теперь уже  повзрослевшие герои фильма,  полюбили
друг друга на всю жизнь.  В предыдущей серии дуэт юных талантливых артистов
уже сыграл наши роли. Вот этот наш дубль и стоит в картине "Сибириада".
   ... Я сразу осунулась, сильно захромала и, держась за забор, пошла опять
туда, где меня никто не видит.
   - Эй, ты, Коза, ну, как тебе твой партнер?
   - Ой, что вы, Никита Сергеевич, по-моему, хорошо... Получилось вроде.
   - А-а... нравится! Эх ты, такую роль на Козу променяла.
   Я  двинула  плечами,  сутулая, сникшая... Я его больше не стеснялась, он
сейчас  так  много  узнал  про меня, а я про него, как будто мы долгие годы
знали друг друга.
   - А-а, Коза, не поверила мне, вот и ножку сломала. Теперь будешь верить?
А?
   - Теперь не знаю. Б-буду... - сказала я не совсем уверенно.
   Режиссерам  я  уже  не верила. Обещали всегда очень много. Сколько раз я
слышала,  что для меня нужно специально писать сценарий. "Вот у меня сейчас
будет  готов  сценарий,  там  такая  для  вас  работа,  Людмила. Я вам буду
звонить. Готовьтесь". И все. И молчок.
   Мне  кажется  из  всех  профессий  в  кино  профессия режиссера -  самая
вибрирующая.   Режиссеры  -   самые  неверные  люди.  Я  время  от  времени
анализировала причины. В общем, так оно и должно быть. Если в центре фильма
человек, который не побуждает режиссера к фантазии, к новому, к сверхсилам,
если режиссер в  него не  влюблен и  не  восхищается им,  то  снимать фильм
трудно,  иногда  невозможно.  Потому  режиссер и  меняет в  своих  картинах
актеров,  объект, остывает к предыдущим, которых он снимал, и результаты от
этого не  становятся хуже.  Просто этот режиссер работает вот так.  Но  мне
ближе такой,  который заранее знает,  что  и  в  следующей работе он  будет
вместе со  своими проверенными друзьями-единомышленниками,  и  они  его  не
подведут.  Я с удовольствием иду на фильмы Данелии потому,  что обязательно
увижу там Евгения Леонова;  на фильмы Панфилова потому,  что увижу там Инну
Чурикову.   Они  -   единомышленники.  Происходит  взаимное  обогащение,  а
выигрывает от этого фильма, искусство.
   Наверное,  я  сама во многом виновата -  слишком поздно начала понимать,
что к  чему,  многих отпугнула своей невыдержанностью,  но  мне не пришлось
работать постоянно с  одним режиссером.  Кончалась картина,  и  опять я  не
знала,  что  будет  завтра,  какому  режиссеру захочется пригласить меня...
Опять все с начала: сдерживать себя, играть что-то, тебе не свойственное, и
думать об одном:  "Скорей бы в  кадр".  Боли от встреч с режиссерами у меня
было  предостаточно.   И   я   решила:   режиссер  пообещал  -   прекрасно!
Поблагодарила. И забыла. Лучше не верить, а потом быть приятно удивленной.
   И вот 1976 год. Я снимаюсь на Рижской студии. Вечером в гостиницу звонок
из Москвы:  "Здравствуйте,  это Михалков.  Что вы делаете летом?  Вы читали
Чехова - "Платонов"? Там есть роль генеральши. Я ее готовлю для вас. Вы мне
нужны   будете   совершенно  свободной.   У   меня   репетиционный  период.
Обязательно. Мы с вами договорились. Я вам буду звонить".
   А  накануне в  рижском Доме кино я  посмотрела "Рабу любви".  Я была под
большим впечатлением от картины, от Елены Соловей, от художника Адабашьяна,
от режиссера Никиты Михалкова.  И надо же! На следующий день он сам звонит.
Как  правило,  всегда звонят ассистенты,  реже,  вторые режиссеры.  Но  сам
режиссер... Очень, очень редко.
   Я  порадовалась,  порадовалась,  и  "закрыла  клапан",  чтобы  потом  не
расстраиваться.  И  больше никаких звонков.  Ни  слуху ни духу.  Правильно.
Чудес не  бывает.  Я  к  этому привыкла.  И  начала сниматься в  совместной
постановке - "Мосфильм", Румыния, Франция - в мюзикле "Мама".


   Опять звонок домой:
   - Это Михалков.  Я был в больнице.  Срочно начинаю пробы.  Надо поискать
грим, костюмы. Давайте приезжайте завтра на студию.
   - Я не могу. Я уже снимаюсь в "Маме".
   - В какой маме?
   - Ну, фильм так называется...
   - Нет, вы серьезно?
   - Фильм так называется -  "Мама".  Это мюзикл по  сказке "Волк и  семеро
козлят". Я играю Козу.
   - Козу?!
   - Ну так в сценарии...
   - Слушайте,  что вы  говорите?  Какая коза?  Я  же вас просил освободить
лето! Я же на вас писал роль!
   - Я вам не поверила, я не верю режиссерам...
   Так  захотелось  плакать!   Неужели  он   говорит  правду?   Неужели  он
действительно писал для меня роль?
   Пробы по "Платонову" -  "Неоконченная пьеса для механического пианино" -
мы с Михалковым провели.  Директора картины "Мама" и "Механическое пианино"
уже договорились о моей занятости...  И тут я получила тяжелую травму.  Все
остановилось.
   Да, такую роль на Козу променяла!
   Через два года, рано, часов в восемь, неожиданный звонок:
   - Это Михалков.  Привет, Коза. - Голос в восемь утра бодрый, энергичный.
Наверное,  Михалков уже пробежал десять километров, как это было на съемках
"Сибириады",  -  вся  группа еще  только просыпается,  а  он  уже пробежал,
позавтракал, сидит и читает газету.
   - Я  сейчас  между  двумя  сериями "Обломова" хочу  попробовать снять  в
короткий срок  картину,  у  меня есть до  зимы три  месяца.  "Пять вечеров"
Володина знаешь?  Мне  нужны артисты,  которые быстро сумеют войти в  роль.
Ищу,  ищу актера, сам бы хотел сыграть, но думаю, нет, не смогу - снимать и
играть... Но очень хочется. Вообще играть очень хочется, но Ильина не буду.
Сыграю Тимофеева...  Ладно,  Коза!  Не суетись, ближе к делу. Что у тебя со
временем?
   - Я свободна,  -  сказала я не моргнув глазом. И в тот же вечер прервала
переговоры с  группой,  где уже была намечена проба,  а  режиссера еще и  в
глаза не видела... Звонили ассистенты...
   "Пять вечеров". Тамара Васильевна. Роль, состоящая из цитат, сыгранная и
другими,  и  мной в  предыдущих фильмах.  Уже давно драматурги и сценаристы
разнесли пьесу Володина по частям,  по репликам. Она появилась в 1957 году.
Сколько раз я сама на экране говорила,  как Тамара Сергеевна:  "Все парами,
парами,  а я все одна и одна". Сколько я сыграла одиноких женщин, и сколько
раз мне на экране говорили партнеры: "Выходи за меня..."
   Что   мне   делать  с   этой  ролью?   Ведь  в   Тамаре  Васильевне  все
играно-переиграно, и очень хорошими актрисами.
   Нужно  попытаться,  не  мудрствуя,  поближе быть  к  пьесе,  постараться
реставрировать роль,  не стесняясь повтора,  если это на благо образу, если
это искренне.  Наверное,  нужно попытаться не рыдать,  не плакать, избежать
напрашивающихся сантиментов.  Тамара семнадцать лет живет одна, она так уже
привыкла, она забыла, что это вообще такое - любовь. В бесформенном халате,
в бигуди,  серая,  безликая,  непонятно,  сколько ей лет - тридцать, сорок,
пятьдесят...  Ее виду никто не удивляется -  все давно привыкли.  Это очень
важно.  В первой встрече с Ильиным она будет неприятной, даже отталкивающей
- ведь она давно уже не  видит себя со  стороны,  она уже давно не женщина,
все умерло.  Работа,  племянник,  дом, телевизор, железные бигуди, железный
голос,  "лет сто не танцевала"... Больше ничего от третьего вечера мы о ней
не знаем.  Но Ильина она рьяно,  по-сумасшедшему разыскивает...  Это еще не
любовь,  это только проснувшаяся память о  прошлом,  о том,  какой она была
прежде.  Она еще железная,  хотя внешне и изменилась к лучшему.  Надо будет
поменять вязаную бесформенную шапку на кокетливый,  глупый берет... она уже
и  одеваться не умеет,  и в этом особая безнадежность.  И пусть она говорит
Тимофееву:  "Я ведь,  в сущности,  живу одна.  На работе хорошо.  Все время
чувствуешь себя нужной людям.  А вот в праздники плохо. Все парами, парами,
а я все одна и одна".  (Последнюю фразу режиссер разрешил не говорить). Да!
Так пусть она этот монолог говорит оптимистично и бодро -  ни в коем случае
не плакать и не жалеть себя.  Это еще пронзительней, когда человек не видит
себя со стороны и не понимает,  как он трагически одинок. Пусть после этого
монолога зрителю захочется сказать ей:  "Дорогая, ну что ты бодришься? Ведь
ты так наивно прикрываешься".  А потом уже,  потеряв "его", опять, еще раз,
она обмякнет,  уйдет в "железо".  И вот тут надо играть любовь.  Тамара уже
слабая, потому что опять любит. Чувство к Ильину просыпается с новой силой,
и  на глазах возрождается никуда не ушедшая,  приглушенная,  нерастраченная
женственность.  Это слабая,  нежная,  хрупкая девочка с морщинками на душе.
Она дождалась своего счастья...
   Перед съемками начались репетиции.  Их я  боялась как огня.  Но Михалков
про  меня  давно уже  все  понял.  На  репетициях я  тарахтела без  умолку.
Рассказывала анекдотики,  копировала и  шаржировала,  хихикала  и  пела  на
разные голоса, рассказывала про папу, крутилась и вертелась, забыв, что мне
сорок два...  А  к  роли нет-нет да и  вернемся.  Почитаем,  прослезимся...
полюбуюсь на Любшина... и опять меня режиссер отпускал на свободу!
   А к съемкам все внутри -  лежит на местах.  Тронь струну - и весь аккорд
ответит! На съемках - ни нервов, ни репетиций, ни выяснений отношений между
героями -  уже все выяснено. По движению брови, по скошенному рту режиссера
я  знала,  куда мне повернуть.  В  самых трудных сценах Михалков подходил и
молча брал меня за плечи:  "Ну, ты все поняла". От этого доверия появлялись
новые силы,  и я играла сцену. Мы с режиссером уже были в актерской упряжке
в  "Сибириаде".  Он  знает,  что такое находиться с  другой стороны камеры,
поэтому он чувствует актера и верит ему.
   В  павильоне  абсолютная  тишина. Все передвигаются бесшумно и только по
делу.  Идут синхронные съемки. Между членами группы самые теплые отношения.
На  меня  смотрят,  последние  поправки со светом, сейчас начнется сцена...
Саша  Адабашьян  здесь.  Интересно,  как  он себя чувствует после вчерашней
трудной  сцены?  Саша  не  актер,  он  сценарист  и  художник картины "Пять
вечеров",  но я Тимофеева представляю именно таким. Любшин еще не готов, он
поправляет грим. Вчера "горячим способом" сыграли с Сашей эпизод. Ни он, ни
я не знали, как повернется сцена, - режиссер нас пустил, значит, так надо -
даже  вчерашняя странная рваная сцена. Как интересно стало смотреть на Сашу
и  подстраиваться  на ходу. Что за человек Тимофеев? Любит он Ильина или не
любит? Защищать Тамаре Ильина или нет? Прислушиваюсь к мельчайшим обертонам
в  интонации  Тимофеева!..  Верила,  верила, и стоп! - опять не верю... Вся
сцена  переворачивается, и за что я потом благодарю его - не понимаю. И все
же  все  точно,  как  бы и в жизни было. Потом, когда снимусь в этой сцене,
нужно  будет  показать  свои  харьковские  фотографии,  которые я выбрала и
принесла.  Завтра они должны висеть на стенах комнаты Тамары - завтра будет
сниматься финал.
   Мне не стыдно здесь,  на съемочной площадке,  рассказывать, как мой папа
говорил мне в детстве: "Дуй свое, дочурка, надо выделиться. Иди уперед, моя
богинька, моя клюкувка..."
   Мне не стыдно воспроизвести папину неграмотную речь. Да, папа для меня -
это моя боль, моя радость, моя гордость.
   Кажется меня первый раз приняли со  всеми моими потрохами,  эклектикой и
"чечеточкой".
   - Богинька,  клюкувка,  иди на место в кадр,  -  тепло обращается ко мне
оператор Лебешев.
   - Мотор!  - шепотом говорит Михалков, и я иду в кадр, в счастливый финал
роли...

"ДАВАЙ ДАЛЬШИЙ"

   Мой  дорогой и  любимый папа  остепенился поздно.  В  1952  году,  после
сердечного приступа,  врач  сказал ему:  "Если  будете курить и  выпивать -
умрете".  Наутро папа проснулся и навсегда забыл, что он когда-то занимался
таким "сознательным убийством своего организьма -  ето ж  якая дурысть!"  С
того дня как отрезало! Папа начал тщательно следить за своим здоровьем.
   "Самое главное у жизни - питание". Ел он только полезное: творог, молоко
в  неограниченном  количестве, мясо кролика, очень любил арбуз. В гостях он
просил молока, в ресторанах угощал других. За чужой счет есть и пить считал
неприличным.  От  икры  морщился, но ел, потому что это полезно. Рыбу жевал
равнодушно, мясо отдавал маме.
   Когда  папа  узнал, что от сахара развивается склероз, он тут же перешел
на  мед.  Если  кто-нибудь  убеждал папу, что от того или иного продукта он
помолодеет  и в него вольются сверхсилы, в которые он очень верил, - он мог
съесть что угодно.
   В  1963 году я снималась в Риге в фильме "Укротители велосипедов".  Папе
было  шестьдесят пять лет.  Я  привезла ему  трех огромных жирных угрей.  Я
всегда  привозила  ему  деликатесы и  диковинки:  или  кокосовый орех,  или
ананас, или самый модный костюм, или ручку, в которой чернила то прикрывали
дамочку,   то   обнажали.   Я   знала,   что  он   будет  всем  показывать,
демонстрировать,  хвалиться.  Пойдут шутки, выдумки, начнут рождаться новые
папины истории... Он будет в своей стихии.
   - Ето што за  гадюк ты  привезла,  дочурка?  И  вот ето люди добровольно
едять?  А мамыньки.  Не,  я не... Хай Леля. Она зъесть. Она усе зъесть. - И
ушел в комнату, явно разочарованный моим сюрпризом. А во дворе ждут, чем он
сегодня похвастает, - дочь ведь приехала!
   - Сейчас, подожди, - сказала мама, заметив мое огорчение, и пошла к папе
в комнату.
   - Да?  Ето точно?  А што же вы мне не гаварите? Штоб етых гадюк никто не
ев!! - И тут же понес демонстрировать угрей во двор.
   - Что ты ему сказала?
   - Не  важно.  Сказала,  что  в  этой  "гадюке"  есть  самые  нужные  ему
витамины...


   У  нас  в доме - и в Москве, и в Харькове - лежали пачки трав и лекарств
от всех болезней и на все случаи жизни.
   - Лель!  Мне сказали,  як ревматизм лечить.  Пойди купи литр керосину, я
щас приду.
   Из магазина папа принес пачек сто швейных иголок, развернул их и высыпал
на стол. Мама, хоть и давно ничему не удивлялась, смотрела с тревогой.
   - Чего ты?  Да мне один авторитетный человек сказал...  Ты лучий слушый:
нада у  етый керосин кинуть во  етый металл,  закопать у  землю,  хай  иглы
лежать у керосине полгода...  А потом мажь себе сустав - и ревматизма як не
бувало. Вот так, детка моя. Чисто народное лекарство.
   - Марк! Уже больше полгода прошло... где же твой керосин? Хи-хи-хи...
   - Ах ты ж, мамыньки, совсем забыв.
   Пошел  во  двор,  выкопал  бутыль.  Керосин  стал  рыжего  цвета. Иголки
растворились,  но не до конца - от них кверху поднималась дрожащая паутина,
словно от затонувшего корабля, который пролежал на дне океана сто лет.
   - Лель! Давай ты первая. В тебя ноги болять, а?
   - Нет, Марк, котик, тебе советовали, ты и лечись...
   Папа  без  охоты  помазал  себе  колени,  локти  и  пошел  на  работу...
"Товарищи,  очень  пахнет керосином, как бы не было пожара, здесь же дети".
Бедный папа прибежал домой, сбросил с себя одежду, всю в рыжих пятнах. "Хай
оно сгорить! Який позор!" И отнес рыжую бутыль Соне.


   А как папа следил за своей внешностью! Каждый месяц мама восстановителем
убирала его седину,  и как бы то ни было, но выглядел он лучше мамы. Всегда
хорошо  одет,  подтянут,  строен,  легок.  Ему  шли  модные вещи,  и  он  с
удовольствием их носил.  Пользовался успехом у женщин. Мама уже считалась у
него пожилой.  Ему семьдесят,  а маме пятьдесят! Человек, который давал ему
пятьдесят пять,  папе  уже  не  нравился:  "У  него глаз злой...  не-е,  он
недобрый к людям".  -  "А сколько же ты хочешь, Марк-котик?" - "А пятьдесят
четыре!"
   У папы по-прежнему были дружки. Но после того, как сам перестал курить и
выпивать,  стал получать удовольствие от  того,  что  поил других,  а  сам,
чокнувшись  "за  честь,   за  дружбу",   пил  "Березовскую"  -  харьковскую
минеральную  воду.   Потом  совал  другу  в   карман  деньги  на  такси  и,
удовлетворенный, все убирал со стола сам, чтобы не сердить маму.
   Но увлечения его стали еще сильнее и азартнее,  чем раньше. Он постоянно
"шел вперед", ему было интересно "завтра", а не "вчера".
   - Леля,  ето  вже  прошло,  иди уперед,  назад не  оглядайсь.  Допустила
ляпсус,  сделай вывод -  и иди дальший... От так, детка моя. Давай дальший,
займись новым делом.


   Они с  мамой проводили массовку за  городом.  У  хозяйки папа увидел два
роскошных фикуса.
   - Лель! Давай купим фикус у дом! Якая прелесть!
   Фикусы тогда стояли в залах и считались богатым украшением интерьера.
   - Лель,  давай!  Увесь Дворец ахнить!  У во Дворце такого нима,  а в нас
будить!
   Но мама не захотела категорически.
   Папа разбудил меня рано, и мы тихо вышли из дома.
   - Ета лежень хай ще спыть.  Увесь мир можить проспать. Все вже на роботу
пошли, и Сонька з базару пришла, а она як барыня...
   Обычно папа уже в шесть часов утра поливал из шланга двор, цветы в нашем
палисаднике и  громко разговаривал со  всеми  соседями на  самые щекотливые
темы.  Во дворе стоял смех.  А  потом он пускал в окно струю холодной воды,
прямо на кровать с шариками,  где блаженно и сладко спала мама, - будил ее.
Так начинался день...
   Но  в  то  утро мама осталась спать,  а  мы  в  поезде поехали за город.
Оказывается,  папа уже давно сговорился с той хозяйкой, и она его ждала. За
сто пятьдесят рублей (старыми) мы купили огромный фикус в деревянной кадке.
   До станции фикус дотащили еле-еле. А что будет дальше?
   В   поезд  фикус  не  влезал.  Обломалось  несколько  листьев,  и  папа,
расстроенный,  держал  их  в  руках "при всякий случай". Фикус был объектом
всеобщего  внимания  и  восхищения:  "Какое  красивое  растение!",  "Ценная
штука", "Где достали?", "Вот живут люди". Папа сиял.
   В трамвай дерево не входило,  и мы тащили его через базар по Клочковской
до самого вокзала.  Папа нес фикус на плече,  а я изо всех сил поддерживала
его локоть. На нас все оглядывались.
   - Щас,  дочурка,  увидишь, як она бельмы вылупить... А я своего добився.
Як поставлю на своем,  так и будить.  Як же ты мне помогаешь,  мой сухарек,
моя ластушка дорогенькая!
   Я же готова была лопнуть от счастья, хоть и руки затекли, и шея онемела.
   Через  месяц  фикус  стал  желтеть.  Потом начали опадать листья.  Потом
остался один ствол.
   Мама была очень довольна.
   - Што же я не так сделав?  Я ж за ним, як за ребенкум, ухаживав, поливав
исправно,  -  жаловался папа интеллигентному старичку из Дворца -  старичок
этот вел ботанический кружок.
   - И как вы его поливали, Марк Гаврилович?
   - Ну  як...  Литровую  банку  утрушком,  полбанки вечером.  Думаю,  лист
толстый - хай пьеть.
   - Ну,  так  вы  же  его,  голубчик,  загубили.  Нельзя столько жидкости,
сгноили растение.
   Горевал папа, торжествовала мама, а потом: "Ладно, пошли дальший".
   И вскоре у нас в доме появилась клетка с двумя красивыми птичками.
   - Лель!  Не сердися! Щас на базаре они мне так пели! Выбрав самых лучих!
Щас споють. Што за птица, прямо прелесть!
   Но птички дома так ни разу и  не запели.  Он их и  уговаривал,  и угощал
сладкой водой с  вареньем,  и  щебетал перед ними.  На ночь закрывал клетку
черной  тряпкой,  а  утром,  как  советовали,  быстро срывал ее  с  клетки,
надеясь,  что