что я была готова на любые жертвы,  готова была не есть,  не пить,
ходить по  снегу босиком,  лишиться всех  земных благ,  лишь бы  вступить в
такой актерский "орден".
   С  какой  гордостью  я  приняла  все маленькие эпизоды и выходы. Сколько
бережного тайного удовольствия я вкладывала в несколько реплик, которые мне
казались  добрым  предвестником  нового этапа жизни, где нужно пройти такой
обязательный  начальный  экзерсис.  Я  так  всех  любила,  так распахнуто и
искренне  восхищалась  всеми,  что, наверное, казалась излишне простоватой.
Иначе  бы  не  вырвалась  фраза: "Гм, какая добренькая"... Это было брошено
вскользь,  мимоходом,  не  помню,  но кажется, по незначительному поводу. А
почему  же  это я не помню? Отлично помню: я пропустила без очереди актера,
когда  мы  получали зарплату. Я-то живу тут рядом. А ему домой - в Люблино.
Вот и вся моя "добренькость". Что плохого в слове "добренькая"? Так говорят
в  сказках  -  "добренькая  бабушка". Это брошено было вскользь, но здорово
меня  встряхнуло.  Интонация  иронии  почти не скрывалась. Как же мне вести
себя? Быть самой собой? Это значит, быть со своими порывами и восхищениями.
А  что  мне  делать?  Меня  выдавала  радость  на  моем  лице! Не могу же я
признаться:  знаете,  я  так  счастлива,  что работаю, что каждый день бегу
сюда,  к  вам,  таким  особенным.  Так, бывало, в детстве бежишь на любимую
картину  и  "света  божжага  не  видишь". Да что там всякие сравнения. Меня
жизнь в театре воскресила.
   Но с каждым днем я понимала,  что не могу постичь чего-то.  Не схватываю
какого-то  важного  полутона.  Не  могу  заставить себя  быть  прохладной и
сдержанной.  И  быть  "в  ударе" желательно в  точное время.  А  когда  это
"время"?  Эх,  папочка ты мой любименький,  вот как я унаследовала все твои
отставания  по  дипломатическим  дисциплинам.  Надо  учиться  разговаривать
умными гладкими фразами,  в которых нет однозначных максималистских "плохо"
или "здорово".
   В  дипломатии был  один  из  моих главных провалов.  Вот  чему надо было
учиться.  Это  был  важный момент для  существования в  организме,  где все
колесики и шарики притерлись.  Все знали свои задачи, функции и слабости. И
им,  как на ладони,  видны были все ошибки и провалы винтика, пришедшего со
стороны.
   Мой  показ состоял из трех отрывков: роль Джульетты, та самая, которую я
репетировала  в  коридорах  Театра-студии  киноактера,  и  два  отрывка  из
спектаклей   театра  "Современник".  Выучила  целую  картину  из  спектакля
"Назначение",  показывалась  в  той  самой  роли,  которую так блистательно
играла Нина Дорошина. И еще приготовила сцену из второго акта пьесы того же
Володина "Старшая сестра". Выучила я эти отрывки самостоятельно. С актерами
договорилась.  Текст  прошли перед показом. Потому мой показ был в общем-то
импровизацией.  Ни  танец,  ни пение под гитару для меня проблемой не были,
сложнее  оказалось  в монологах, в общении с актерами, которых я видела так
непривычно  близко. Но это было так интересно, так азартно. Я совершенно не
помнила  себя.  Неслась на какой-то высокой волне, которая мне могла только
присниться.  Кажется,  у  меня  в жизни до того вечера больше не было таких
пиков,  когда  все  самое невозможное находило реальное воплощение. В театр
меня  приняли  почти  единогласно.  За  исключением  голоса  одного актера,
аргумент которого меня тогда сильно удивил: "А что она будет у нас играть?"
Как  что? Нет, очевидно, он, будучи внутри механизма, знал что-то, чего мне
не  дано  было тогда знать. Но теперь я знаю. В театре у актера должно быть
свое  место.  Меня взяли без места. Но ведь взяли, все справедливо. Но нет.
Нельзя  идти  в  театр,  если  не имеешь гарантии на место. Пусть оно будет
голым  плацкартом,  но твое. Ты его потом обживешь, если у тебя есть что-то
от  бога.  Нельзя в театре "проехать зайцем". Театр - это не поезд, который
когда-то  достигнет  конечного  теплого пункта. В театре долго без места не
проживешь.  Или  потеряешь себя. Вот так. Единица для меня была, а места не
было.  Во втором составе я получила сразу одну большую роль. Но, как назло,
роль  голубую,  из пьесы "Сирано де Бержерак". А уж если что-то мне не дано
играть, так это именно такие роли, типа Роксаны, героини той пьесы. Из всех
швов  атласного  белого платья выпирал мой отнюдь не голубой характер и мое
полупролетарское  происхождение  вместе  с  остатками харьковского акцента.
Зато за мной прочно были закреплены выходные роли, в которых у меня не было
замены. Сыграла два срочных ввода. Потом и это как-то прекратилось.
   Я  все  явственнее  начинала  постигать  неведомые  мне  тайны  общения:
соблюдение дистанций,  неглубокие привязанности,  открытые неприязненности,
умение чего-то  не  замечать,  не  задавать открытых вопросов и  не  давать
быстрых ответов.  Не удивляться,  если вдруг начинается разнос -  и тут уже
все  своими именами,  каждому точную его  стоимость,  а  потом -  опять как
раньше...  И когда уже почти ничего не поражало меня,  я подумала:  ну что?
Пожалуй,  хватит. Нет, нет, мало, еще мало. Надо вот так еще себя поломать.
Мое от меня пока не уходит,  оно пока при мне.  Разумом я отлично понимала,
что мне здесь многое неродное,  но сознательно еще работала и существовала.
Радость на сцене в том,  как репетируют и играют талантливые люди. И в этом
плане как актриса я провела в театре прекрасные минуты своей жизни.
   Олег  Табаков.  Тогда  мне казалось, что, если он будет на русском языке
играть  в  любой стране мира, любой перевод только умалит достоинство этого
большого  актера.  Талант  международного класса. И точно. Прошло время. Он
выезжает  за  рубеж.  Играет  в  иностранных спектаклях на русском языке. И
зарубежный  зритель  восторженно  приветствует  его. Он ставит спектакли за
рубежом  и как режиссер показывает зарубежным артистам, как это "по-русски"
нужно  играть.  Мне  рассказывали,  что трудно повторить то, что показывает
Табаков.  Да и как повторить, если на сцене от удовольствия забываешь текст
своего маленького эпизода, глядя на этого артиста, всегда идущего по лезвию
ножа,    почти    на    запрещенных   приемах,   на   ходу   выдумывающего,
импровизирующего,  перевоплощающегося так тотально, что просто щупаешь себя
за  нос,  а  может,  ты  во  сне?  И так каждый спектакль. И в такие минуты
забываешь  о  всех  своих  недочетах,  ошибках  и  провалах  вне сцены. Вся
кулуарная  возня  кажется  ничтожной  в сравнении с таким праздником. Пусть
только  на  сцене счастье. Сейчас это самое главное. Пусть мой человеческий
склад совершенствуется и перестраивается... если сможет.
   Обожаю  талантливых людей.  Перед  талантом  млею  всегда.  Бездарных  и
претенциозных не люблю и  не скрываю этого.  Берись за то,  чему ты сроден.
И...  враги тут как тут.  Что ж,  здравствуйте,  товарищи враги! А жизнь, в
общих чертах, продолжается, черт побери, а?... И вас все больше и больше.
   ...Но  не было ролей.  Не сыграла я  ни в  "Назначении",  ни в  "Старшей
сестре". Вернее, в "Старшей сестре" сыграла. Девушку из общежития. Казалось
бы,  вроде танцую и  пою,  и  хотя бы  этим отличаюсь.  Но  на сцене пели и
танцевали другие,  разучивая танец неделями.  А  на  показе я  его делала с
ходу. Может, это нескромно, но это факт.
   Нет,  не  нужна  я  этому  театру.  Что-то  во  мне  их раздражает. Я не
прижилась,  хотя  ни  разу  не  слышала в свой адрес - бесталанна. "Слушай,
сегодня  сидим  в  гримерной,  -  говорила мне по телефону Таня Бестаева, -
просматриваем театральную программку за неделю. Я прошу посмотреть, что там
в "Современнике". Ну, в общем, поинтересовалась тобой. Мы хохотали до слез.
Сколько  же  ты  переиграла  девушек.  И  ни  одной  женщины".  Я живо себе
представила,  как бы я сама себя прокомментировала со стороны. И что-то мне
стало, ой как, невесело. А ведь два тяжелых года перевалили на третий. Пора
было  подводить  итоги.  На  моих  глазах голосовали судьбы многих, которых
брали  в  театр  на  испытательный  срок.  Уж  очень  это  больно  - в одно
прекрасное  утро  выйти  на улицу и быть свободной от занимаемой должности.
Еще  вчера  слышать  дыхание  зала,  еще  вчера  быть  членом  талантливого
коллектива,  а  сегодня ты от него свободна. Тебя освободили, так как ты не
соответствуешь  мерой  дарования  общему уровню этого коллектива. И тебе об
этом  все сказали своими словами, без всяких дипломатических витиеватостей.
Жестоко?  Ого!  Еще как! Ну что ж... Быть прекрасной машинисткой трудно. Но
научиться  печатать  можно.  Редко встретишь водителя-профессионала высшего
класса.   Но   машину  водят  многие.  Научить  быть  на  сцене  интересным
невозможно.  Ведь  на  сцене  все  тайное  становится  явным.  Жестокость -
отправная  точка  в  самом  раннем  становлении  профессии актера. С первых
шагов. Ты артист - и готовься ко всяким грядущим болям.
   Итак, в один прекрасный день я вдруг подала заявление об уходе из театра
по собственному желанию.  Тихо и спокойно. Как будто это было давно решено.
Хотя еще  утром,  идя  на  репетицию,  об  этом даже не  думала.  Я  просто
представила,  что сейчас,  на репетиции новой пьесы,  я буду долго сидеть в
ожидании своих двух  реплик...  И...  ноги,  помимо сознания -  красиво или
некрасиво,  удобно или неудобно, раньше или позже, деликатно или нет - сами
повернули в  фойе направо,  к  главному режиссеру.  И  как  пелось:  "...Но
бывает, что минута все меняет очень круто..." И от сознания своей свободы и
победы стало так легко!  Победы? Я ведь не справилась, потерпела поражение,
не сумела стать незаменимым винтиком.  Но почему же радость облегчения била
через край?  Все  четыре стороны света для  меня свободны -  выбирай любую.
Ничего впереди не  ждет.  А  я  счастлива.  Но ведь тогда,  в  Харькове,  в
больнице,  когда  во  мне  мучительно  умирала  моя  любовь,  я  ведь  была
счастлива.  Потому что  одновременно с  этим  я  приобретала облегчение.  И
где-то впереди брезжил свет.  Я знаю, что выхожу из увлеченностей в работе,
из самых поначалу необыкновенных увлечений, как только чувствую насилие над
своим внутренним миром,  о котором не расскажешь словами. Он вдруг бастует,
кричит,  бьется  и  физически направляет движение в  нужное  русло.  Своей,
только своей дорогой.
   Позже  я  часто возвращалась к этому важному периоду жизни. Да и не было
ни  одного  выступления,  где  бы зрители не интересовались причинами моего
ухода  из  "Современника".  Почему  же  я  все-таки ушла из лучшего театра?
Уязвленное  самолюбие?  Непризнанный  талант?  О,  как  же  я  изо всех сил
подавляла  в  себе  все негативное и подавила в конце концов. Тогда и стало
легче.  Но  прежде  мне нужно было научиться терпеть. А порой я думала так:
первый успех пришел "вдруг", без вклада. Без труда выловила рыбку из пруда.
А  после  была  неминуемая  расплата.  Научиться терпеть и воспитать в себе
волю.  Нужна  была недюжинная сила воли, чтобы пробудить прежнюю веру: "дуй
свое". Без силы воли теряешь веру.
   В  театре  я  прошла  прекрасную школу  жизни.  Научилась терпеть  и  не
чувствовать себя обиженной.  В  театре я  поняла,  что я далеко не чудо.  А
главное,  утроила желание трудиться,  трудиться до изнеможения. После такой
школы жизни уже никогда не потеряешь реального представления о  себе.  И уж
точно никогда не заболеешь "звездизмом".  И  больше тебе ничего не страшно.
Это я  взяла с  собой в  будущее,  но и многое оставила в этих стенах уже в
прошлом.  А сейчас,  через время,  я точно могу сказать,  что свет, который
брезжил, был - Музыкой!
   Музыка.   Меня   спасла  музыка.  Иногда  я  с  острым  приступом  тоски
чувствовала,  что именно музыка была ключом к моей жизни, к детству, теперь
такому  далекому.  Музыка  жила  во  мне  вопреки  тому, что я хотела стать
драматической актрисой. Она тщательно скрывала свой запас, понимала, что не
пригодилась  мне  здесь в театре, терпела, не выказывала себя, как могла...
Но  иногда  она вырывалась на волю, как однажды, в тот день Девятого мая. В
день  двадцатилетия  победы  над  фашизмом.  В  театре шел спектакль "Вечно
живые".  В  середине второго акта, прямо на полуслове, в зале погас свет, и
по  обеим  сторонам  сцены  зажглись  сосуды  с Вечным огнем. Все артисты и
зрители замерли. На авансцену вышел актер и негромко, торжественно-траурным
голосом  сказал:  "Сегодня,  в  день  двадцатилетия  победы  над фашистской
Германией, почтим павших смертью храбрых минутой молчания". Зал в бесшумном
порыве  взлетел  и  затих.  На целую минуту. Но какую! Я вдруг ощутила, как
кровь  отлила  от  головы.  Происходит  нечто  такое,  что  не может пройти
бесследно.  Минута  молчания.  Молчал  зал.  Молчала сцена. Молчала страна.
Молчал  мир.  Я  думаю,  в  зале  не было ни одного человека, который в эту
минуту  не испытал потрясения и кого бы эта минута не перенесла на двадцать
лет  назад  или не заставила задать вопрос: "А что такое эта минута в твоей
жизни?" После спектакля я шла домой, пересекая площадь Маяковского, забитую
нарядной,  праздничной  толпой.  Пестрая  майская молодежь, учтиво уступала
дорогу  сорокапятилетним  "старичкам"  с  орденами  и медалями. А дома меня
ждали  родители.  Как  только  папа  открыл  дверь,  я  бросилась  к нему и
расплакалась.  У  него  на  груди  красовались  две  медали: "За победу над
Германией"  и  "За  взятие Берлина". Родители приехали в гости. Папа, мама,
Маша  и  я  собрались все вместе. Папа очень темпераментно, уже в какой раз
рассказывал  о  событиях  фронтовой жизни. Мы же слушали, как в первый раз.
Вдруг  он прервал рассказ и горько заплакал: "Выпьем за моего родного брата
Мишку,  хай  земля ему будить пухум!" Всю ночь после минуты молчания, после
нашего  семейного  ужина с папиными рассказами и воспоминаниями меня мучила
музыка.  Так  наутро  родилась  первая  моя  песня  "Праздник  Победы". Мне
хотелось, чтобы в этой песне было все то, что так всколыхнуло меня. Чтобы в
ней очень просто было сказано о всех пережитых моментах.

                       Праздник Победы, шумит весна,
                       Люди на площади вышли.
                       Старый отец мой надел ордена,
                       Выпили мы за погибших.

   Чтобы в ней была страница моего детства,  которая пронеслась в ту минуту
молчания, когда я стояла на сцене.

                       Вспомним мы песню военных лет
                       "Синенький скромный платочек".
                       Эту песню я девочкой пела когда-то,
                       Эту песню я раненым пела в палатах,
                       Эту песню на фронт увозили солдаты.

   И чтобы в ней обязательно была Победа,  несмотря ни на что,  несмотря на
потери. Несмотря на солдатские могилы.

                 В них лежат подарившие жизнь нам солдаты,
                 Подарившие мир и салютов раскаты...

   Жаль, что на бумаге не воспроизведешь мелодии, исполнения, а лишь слова.
Их  по моей просьбе уложила в  стихи актриса театра Людмила Иванова.  После
каждого из  трех  куплетов идет музыкальный припев без  слов -  вокализ,  -
который имеет каждый раз новую актерскую краску,  особый смысл,  а  в конце
песни  вокализ  этот  звучит  уже  в  мажоре.  И  голос  исполнителя должен
перекрыть оркестр.  Как апофеоз,  как гимн Победе!  Что там говорить, я эту
песню задумала с размахом. Ах, как она мне была по душе.
   В  то  лето 1965 года в актерском доме отдыха я случайно разговорилась с
певицей  Москонцерта и узнала, что у нее нужда в репертуаре. Она загорелась
этой песней. В Москве я с ней разучила все нюансы, остановки, замедления, а
главное  -  мысль, и никакой внешней аффектации. В финале - апофеоз, да еще
исполнила  его  на  октаву  выше!  Эффект!  - "та што там гаварить!" Певица
Маргарита  Суворова  спела  эту  песню  осенью  того  же  года  на конкурсе
советской   песни  в  Театре  эстрады.  В  тот  день  я  играла  безмолвную
девушку-манекенщицу  в  "Третьем  желании".  И  о том, чтобы отпроситься на
конкурс,  где  будут  петь  "мою"  песню,  не могло быть и речи. Потому все
отзывы  моих  друзей оставлю в стороне - тут может быть и гиперболизация, и
просто  желание  меня поддержать. Но в "Неделе" эту песню отметили, назвали
ее  удачей  конкурса:  "Интерпретация  певицы  соответствует этой сложной и
необычной  по  построению  талантливой  песне". Начиная с самого 1957 года,
после  выхода  "Карнавальной  ночи",  после  всего-всего,  это  были первые
радостные  строчки.  У  меня  же прямо крылья выросли. Певица пела песню на
гастролях  с  успехом,  о чем писали местные газеты, вырезки из которых мне
переслали.  Уже и другие запели песню. А один эстрадный певец спрашивал: "А
что,  если  я  переделаю  и  буду  петь:  "  Эту  песню  я мальчиком пел по
палатам..." Я ему осторожно заметила, что если "петь", то "...в палатах", а
если  "ходить",  то "...по палатам". Но это его не остановило, и он "пел по
палатам". Ах, какая, в конце концов, разница? Спасибо, пел мою песню!
   И  вот как-то усаживаюсь вечерком перед телевизором...  В  то время была
такая музыкальная программа,  где  критик выступал с  новостями музыкальной
жизни и  критикой новинок.  В компании двух композиторов,  популярного в то
время  певца и  очаровательной критикессы как  раз  шла  речь  о  последнем
песенном конкурсе.  Я  затаила дыхание...  Что  будет...  Критикесса прочла
абзац из "Недели",  где говорилось о "Празднике Победы". Но уже потому, как
она читала те  же строчки,  которые меня так осчастливили,  было ясно,  что
сейчас меня "приложат". Я вцепилась в подлокотники кресла... Жду... "Ну что
вы,  это  же  несерьезно",  "спекуляция  на  чувствах  людей",  "Девочка  в
палатах",  "какой-то отец надел ордена и  медали",  разве о  таком в  песне
поют? Ну, товарищи, ну нельзя же так!"
   Как   дышать,  если  нет  воздуха?  Как  явиться  завтра  в  театр?  Как
встретиться в лифте с соседями? Как появиться на улице? Как объяснить папе?
А  может,  взять бюллетень? Что делать?... Нет, только не бюллетень. Только
открыто.  И  пошла. И играла. Как ни в чем не бывало. А что там внутри, так
это  дело  терпения  и  силы  воли. А через некоторое время появятся другие
песни,  "фронтовики  наденут  ордена"  и  выяснится,  что все это "поется".
Несмотря  на  такой грустный финал истории с моей первой песней, я получила
большое  наслаждение, когда ее пела. И пусть она не стала широко известной,
пусть это были мои маленькие, частные радости, но они были.
   ...Стояла теплая весна 1966 года. На голубом небе ярко светило солнце. Я
вышла из  театра на любимую площадь Маяковского.  "Нет,  жизнь не кончена в
тридцать один год, вдруг окончательно и бесповоротно подумал князь Андрей".
Какой еще князь Андрей?  А-а-а!  Андрей Болконский у Толстого.  Стоп. А мне
сколько сейчас?  Тридцать один! Ага? Вперед! Я пошла через площадь на улицу
Горького,  улыбаясь прохожим.  Изнутри  меня  заливала мелодия детства,  на
которой выросло мое поколение, она никогда не давала падать духом:

                   Нам ли стоять на месте?
                   В своих дерзаниях всегда мы правы...

   Музыка взбунтовалась во мне,  взорвалась и зазвучала, освободившись, как
от рабства. Музыка! Я пошла за тобой! Посмотрим, как распорядится жизнь...

ВРЕМЯ ГРЕЗ

   А  жизнь распорядилась просто.  Надо  кормить ребенка.  Надо  платить за
квартиру.   Надо  одеваться.   Надо,  надо,  надо...  И  я  со  всем  пылом
нерастраченной музыкальной энергии бросилась в наитруднейшее плавание -  на
эстраду.   Но  это  не  эстрада  с  "Зеркальным  театром",   "Эрмитажем"  и
"Олимпией". Это бесконечные перелеты на маленьких подпрыгивающих самолетах.
Это поездки в  общих вагонах,  где,  тесно прижавшись друг к  другу,  сидят
усталые люди с мешками и чемоданами. Это не роскошные номера люкс с коврами
и фикусами, а комнаты на четыре койки без удобств. Это маленькие нетопленые
клубики с пианино, на которых не хватает клавиш.
   19