моя - второстепенная. Но играть роль так, как видит ее режиссер,
-  не  могу. Мы оба страдаем от того, что такие разные, что ошиблись друг в
друге. "Вы знаете, в материале то, что вы делаете, в общем неплохо, но ведь
это  что-то  другое.  Как вы видите эту женщину? В сценарии - это все точно
выписано.  Как  же  вы  собираетесь  сводить  концы  с концами? Ведь они не
сходятся.  Нужно  многое  менять..." Значит, мы думали об одном и том же. Я
стала  что-то  бормотать  -  очень  вяло  и не очень связно... Думаю, что с
самого  начала  редактора  обезоружил мой вид. Так она мне потом и сказала:
ожидала увидеть меня какой угодно, но только не тем потерянным и измученным
человеком, который сидел перед нею - бледный, закутанный в одеяло, на узкой
койке  в  небольшом номерочке, с чайком - при помощи кипятильника. Зрелище,
мало   соответствующее  понятию  "кинозвезда"...  Очевидно,  у  меня  самой
появилась   потребность   вслух  провести,  проиграть  линию  роли,  заново
почувствовать  верность  изменения  характера - не того, что в режиссерском
сценарии,   а  того,  что  проникал  все  глубже  и  приживался  внутри.  И
присутствие  профессионала меня к этому подтолкнуло. А иначе - да ни за что
бы мне так не оживиться в тот холодный и серый день. Редактор меня слушала,
не  перебивая,  внимательно,  включаясь  в  мои  ответвления  -  примеры из
виденного, слышанного, прожитого. В общем, пришла ко мне редактор картины в
одиннадцать  утра, а расстались мы в восемь вечера. Мне показалось, что она
меня  поняла,  хотя  не  сказала  ни  "да", ни "нет". С режиссером они были
давними друзьями, работали вместе и раньше, а момент нашего взаимопонимания
и  общения  требовал  времени  и еще чего-то из области такта... В процессе
оставшейся   работы   редактору  все  труднее  и  труднее  было  оставаться
нейтральной.  Но  одна из сложностей редакторской профессии и заключается в
этом  тонком дипломатическом балансировании... Почувствовав правоту одного,
редактор  незаметно  убеждает  другого  создателя картины. И все - на благо
картины.
   Редактор начинает картину с работы над сценарием.  Живет в картине бурно
весь  период ее  создания -  пробы  актеров,  просмотр материала,  съемки и
пересъемки,  заключения по каждому отснятому объекту.  Редактор заканчивает
картину:  озвучание, титры, сдача фильма - переделки, перетонировка. А чуть
что не так -  "А где был редактор?"  Я  поняла,  как в этой профессии много
сложностей.  "Знаете,  есть такая закономерность: чем талантливее режиссер,
чем больше он прислушивается к мнению редактора. Иногда предлагаешь ведь от
души,  для картины,  а воспринимается как личная обида. Порой бывает... ах,
да ладно".
   Фильм выходит на экраны.  Читаем титры:  сценарист,  режиссер, оператор,
актеры,  художник,  композитор... и только о работе редактора зритель имеет
весьма приблизительное представление.  А ведь если редактор -  мастер,  его
работа  настолько  "растворяется" в  фильме,  насколько в  лучших  картинах
режиссер "растворяется" в актерах.
   Не знаю, удастся ли мне дойти до сути, наложив сегодняшнее на прошедшее?
Только тогда я смогла бы ответить людям на вопросы:  "Как вы смогли найти в
себе силы,  чтобы выбраться из  глубокого колодца?",  "Чем вы жили те годы,
когда не снимались?",  "Что вы делали все те годы? Откуда вы черпали силы?"
Это  главные вопросы из  многих,  многих  других.  Мне  дороги  вопросы тех
зрителей,  кто в  паузах,  в  молчании,  видит то,  чего не заметишь,  если
следишь только за  взлетами и  блеском.  Зрителей интересует долгое сидение
перед  прыжком:  "Какими  витаминами себя  питать,  чтобы  вскарабкаться на
горку?"
   Знаете,  дорогие  зрители,  когда  на  моем  пути  встречались  добро  и
милосердие, у меня, как чудо, находился выход из безвыходного положения.
   Наверное, из-за невзгод с какого-то времени я стала жить двойной жизнью.
Сознательно я это поняла лет в тридцать. Внутри меня постоянно сидел другой
человек -  трезво и реально соображающий.  Я не завидовала тем,  у кого это
счастливо сплеталось.  Во  мне это держалось всегда раздельно.  Но от этого
два человека -  внешний и внутренний - только взаимно крепли. Я их и теперь
редко  соединяю.  Вот  сейчас  мне  хорошо -  одна,  пишу  себе,  никого не
стесняюсь и никого не боюсь.
   Потому, когда я встречаю человека и ощущаю, что это человек "мой" - о! -
это  самый  редкий в  жизни праздник!  "Мой" -  это  тот  человек,  который
почувствовал,  раскусил и принял эту мою двойственность.  По-настоящему это
всегда понимала только моя мама.  Не  до конца -  несколько близких друзей.
Потому так непросто сходиться с людьми.  В кино,  пожалуй, тоньше всех меня
понял  режиссер Никита Сергеевич Михалков.  Он  незаметно раздвинул пестрый
эклектичный внешний занавес и  стал общаться с  тем человеком,  что сидел у
меня внутри.  Тот человек обрадовался,  что наконец-то им заинтересовались,
взял да и с удовольствием подчинился. И стало так спокойно - нигде ничто не
бунтовало.  Удивительное добро я  ощутила от  всех членов семьи Михалковых.
Это происходило в  самые неожиданные моменты и в ту пору,  когда у меня уже
была работа,  на том этапе,  когда - если со стороны - все прекрасно, когда
не нуждалась в  помощи.  Но,  как научила жизнь -  не только тот друг,  что
плачет с  тобой рядом,  если тебе плохо,  а  и  тот,  кто радуется и  дает,
подсказывает то,  чего  не  хватает  для  полноты  ощущения праздника души,
профессии.  А ведь,  в сущности,  эти люди мне не близкие, не родственники,
просто люди, каких, казалось бы, должно быть много. АН нет!
   Что  у  меня было в запасе до того 1976 года, когда Михалков стал писать
для  меня  по  Чехову  генеральшу  из "Неоконченной пьесы для механического
пианино"?  Ну  опять же "Карнавальная ночь", "Старые стены", "Двадцать дней
без  войны", "Соломенная шляпка" - далековато от Чехова. Каким же чутьем он
тогда  уловил, что я могу это играть? Ведь писать на актера - это значит на
роль  его  не  пробовать...  Чехов  для меня внутри был закрыт всегда - так
сложилась моя жизнь в профессии. Как этот молодой человек понял, что Тамара
Васильевна  из  "Пяти  вечеров" - это есть я сама - только сумей раздвинуть
занавес  и  вывести  на  свет  того, второго человека? Ведь она столько лет
ждала   Сашеньку,  а  я  столько  лет  ждала  Работы.  Ведь  ее  монолог  -
иносказательно монолог моей жизни: "Работа, милая, я знала, я знала, что ты
придешь,  я знала... Знаешь, я здесь хорошо жила, у меня было в жизни много
счастья,  дай  бог  каждому,  и потом, я никогда не падаю духом, никогда. А
теперь будет все иначе..." Разве это не мое? А ведь еще с шестидесятых, еще
с  "Современника"  все это было для меня наглухо закрыто. Да я только после
"Сибириады"  уверенно  почувствовала,  что если захочу - буду красивой! Как
это  сумел  внушить  мне режиссер? И сейчас я расправила плечи и играю даже
то,  что мне уже, казалось бы, не по "карману". А зритель - точный барометр
-  ничего,  не  протестует... пока. Откуда режиссер "Сибириады" мог понять,
что  я  способна  написать  книгу? Да у меня в школьных сочинениях учителем
было   написано:   "Сильно  сказывается  влияние  учебника".  А  чего  было
стесняться? В то время мы все имели одно мнение. Это теперь пишут сочинения
на  вольные темы. А тогда возьмешь да и честно спишешь. Лучше и лаконичнее,
чем в учебнике, все равно не скажешь. Прибавишь от себя: "мне так кажется",
"думаю,  что..."  или  "лично  мое  мнение"  -  и все. И главное, ни единой
ошибки.  А  то сморозишь какую-нибудь глупость от себя, вроде: "Печорин был
не  плохой,  но  и не хороший человек". - "Садитесь, два". Многие вещи в то
время,  в  середине  семидесятых,  были  еще  закрыты  для  меня.  И только
уникальные,   доброжелательные   люди   с  обостренным  сверхчутьем  смогли
распознать  во  мне  то,  что спало, дремало, о чем сама не ведала. И вот я
сыграла  "Пять  вечеров",  сыграла  так  и  не  сыгранную  мною  на  экране
генеральшу в "Механическом пианино", написала "Мое взрослое детство".
   Был  теплый осенний вечер 1979  года.  Никита Михалков пригласил меня на
чтение  пьесы.  В  узком  кругу  знакомых людей  свою  пьесу  читал  Сергей
Владимирович.
   - Пап, я хочу тебе дать прочесть одну рукопись...
   - Никит,  прошу тебя,  без дополнительных нагрузок...  Я  залился чужими
рукописями...  у  меня э-эт-того чтива...  -  услышала я  в  перерыве между
актами пьесы.
   Пьесу   прочли,  обговорили.  Настроение  было  веселым,  без  спадов  и
глубокомысленных  молчанок.  У меня на душе было легко и спокойно. Никакого
зажима.  Никита  отошел  в  угол  и стал копаться в стопке белых листов. За
километр  я бы могла узнать свою истерзанную и измученную рукопись. Всю мою
семью  с  полным  правом  можно  было  бы  назвать  первопечатниками. Взяли
напрокат   пишущую   машинку   "Москва"   без   двух   букв.  Переругались,
перессорились,  пока  получилось  то,  что  сейчас листает Никита Михалков.
Господи,  как  же  бьется  сердце,  какой позор, зачем я взялась не за свое
дело,  сейчас  будут ухмылочки, незаметная кривизна в уголках губ... Только
бы  не  потерять  сознание  от  жуткого  сердцебиения...  что там бомбежки,
тригонометрия,  премьеры  и  все вместе взятые "моторы"!.. Вот что значит -
человек занялся не своим делом.
   - Люся, прочти...
   - Не могу, нет, Никита, не могу... боюсь, ты сам, лучше ты...
   Я вижу,  он выбрал главу -  "Папа вернулся". Именно с нее 8 августа 1978
года я начала "Мое детство"...
   Никита неточно передавал речь  моего папы,  но  реакция сразу была очень
веселой  и  непосредственной.   Вокруг  все  очень  доброжелательны.  Я  не
обманываюсь.  Это  придало  мне  сил,  и  я  продолжала читать  сама.  "Еще
что-нибудь про-о-чти",  -  сказал Сергей Владимирович.  Я  набрала побольше
воздуху,  рванула подряд три  главы "Деревня"...  И  моя рукопись улетела к
добрым людям в журнал "Наш современник".  Не знаю,  как бы сложилась судьба
"Моего взрослого детства", если бы не тот вечер.
   Делать добро!  Разве это  не  говорит о  широте души,  о  безграничности
таланта,  когда ничто и  никто не  ущемляет твоего "я"?  Того  вечера я  не
забуду никогда!  Забывать о добре - грех. После таких минут опять летишь, и
опять рискуешь, и опять не унимаешься!
   Недавно я  прочла у  А.  В.  Луначарского:  "Не все мы похожи на Маркса,
который говорил,  что  поэты  нуждаются в  большой ласке.  Не  все  мы  это
понимаем,  и  не  все  мы  понимали,  что иногда ничего так не  нужно,  как
душевное слово". Это было сказано в годовщину смерти поэта Маяковского.
   Новая роль,  новая картина, новый режиссер. Впереди полгода новой жизни.
Полгода. Ну что ж... Делаю сильный вздох, и вдруг пронзает знакомая боль: а
что  если  через  эти  полгода вновь  наступит бескалендарное "время грез"?
Помнишь,  не забыла?  Смотри,  не забывай.  Уйди,  уйди,  милая горечь. Это
несправедливо,  не надо так.  Ну хочешь потом,  потом потолкуем. Пойми, мне
сейчас нужно готовить себя к новой жизни, к новой роли... Сажусь в кресло к
новому гримеру. Сердце - стук-стук...
   Что? Меня к телефону? Забыла позвонить домой, ведь надо было. Надо было,
надо было... Ах ты... Как только переступаю порог проходной студии - все из
головы вон - дом, семья...
   Однажды  на  встрече  со  зрителями Никита  Михалков  сказал,  что  есть
актрисы,   которые  семью,   ребенка  не  променяют  на  хорошую  роль,  и,
покосившись в мою сторону,  сказал, что "она" за хорошую роль может поджечь
свой дом,  сама принесет керосин, - потом будет раскаяние, суд, но роль она
сыграет. Я тогда, аж, сжалась вся. Да нет, не подожгла бы я дом, конечно. И
все же это правда.  Все мои недуги в работе излечиваются. Но если что-то не
так в работе - дом меня не излечит.
   Дом,  мой дорогой дом, прости. Прости меня, любимая семья, за то, что ты
в жизни для меня не главное. Но вы, мои драгоценные, уже свыклись и никогда
не в обиде. Мы тихо и мирно живем. У нас по-прежнему в доме кот и собака. У
нас все по-старому, все как прежде, но без папы. Без папы.
   5  июня,  в  день рождения Маши,  к  нам  в  дом  забрел маленький серый
облезший котенок. Маша прижала его к сердцу и умоляющими глазами посмотрела
на Лелю.
   - Не нужен он нам, он не пушистый, и "Лицо" у него треугольником.
   - Ах  ты,  Леличка,  ах ты миленькая какая...  Вот дедушка никогда бы не
выгнал такого маленького,  беззащитного... да еще в мой день рождения, ведь
он сам пришел...
   И  кот остался. Назвали его Серый. Никто ничего умнее не смог придумать.
У Маши дедушкина доброта и любовь к животным. Семья наша разрослась. Теперь
у   нас   в  доме  Маша  +  Саша.  Саша  Королев  -  красивый,  сероглазый,
самостоятельный  молодой  человек.  Учились вместе в школе, так что никаких
"сюрпризов" от Маши ему не будет. Друг друга "знают як следуить быть".
   А  22  сентября  1982  года  я  пришла с озвучания "Вокзала". Было очень
холодно. Я, точно как мой папа, полезла в кипяток - согреваться. Я ни о чем
конкретном  не  думала,  просто тупо и устало смотрела в потолок... Сколько
раз потом я ни представляла себе тот момент, не могла воспроизвести, что же
было  до  того...  как залаял наш пес, длинношерстный тойтерьер со странным
для  мальчика  именем  - Бабочка; как нервно хлопнула наша входная дверь, и
потрясенный,  неузнаваемый голос моего мужа возвестил: "Мальчик! Мальчик! У
Маши мальчик!"
   Бывают минуты, когда в течение часа испытываешь жуткое ощущение, страсти
-  и,  наверное,  проживаешь  не  один  час  - бесконечность часов! В такой
стрессовый  час  время  исчисляется не минутами, а захлебывающимися ударами
сердца.  В  один  момент  я  увидела  себя  в  зеленом  платье,  в  красных
мушкетерских  туфлях,  идущей  по  Арбату! Ну-ка скажи мне тогда: ты будешь
бабушкой! - Вы что, дорогие товарищи! Я - бабушка?!
   Сбылась моя  тайная мечта  -  мальчик!  Никто не  знал,  как  мне  самой
хотелось иметь  мальчика!  Я  мечтала назвать его  самым красивым на  свете
именем -  Марк!  Но родилась,  добрая,  хорошая Машенька. Когда до отчаяния
сознаю,  что  я  плохая  мать,  -  начинаю впопыхах наверстывать упущенное,
подлизываться и угождать. Но в этой профессии потери не наверстаешь. Мать -
это всегда.  Ежеминутно,  постоянно.  И природа, обойдя меня, наградила мою
дочь талантом -  быть матерью.  Вот она -  настоящая, прекрасная мама. Я ей
завидую. У нее сын Марк. Марк!
   - Мам,  интересно,  будет у  него что-нибудь от  нашего дедушки,  как ты
думаешь?
   - А что бы ты хотела?
   - Ой,  мам,  ну...  чтобы он был сильным,  как наш дед...  ну, добрым...
чтобы любил людей...
   - Рыб,  на ночь коляску ко мне в комнату завези.  А сама поспи, отдохни.
Ты знаешь, Люся, казалось бы, крошка, а мы с ним так друг друга понимаем...
   - А  он  у  тебя  пока  не  спрашивает:  прабабушка Леля,  как  вы  себя
чувствуете в этом качестве?
   - Ох,  не  напоминайте мне...  Я  на  него смотрю,  как будто это -  ты,
маленькая,  или Маша.  У  меня ведь мальчиков не было,  одни девочки,  одни
вы... Э-эх, глупые вы, ничего-то вы не понимаете...
   Мама улыбнулась чему-то своему,  тайному, так, как бывало в моем детстве
на Первое мая... На глазах у нее блестели слезы... Она повернула к нам свою
большую теплую спину и тихо пошла к себе в комнату.
   "Ничего-то вы не понимаете... я ведь опять рядом с Марком".

 * ЧАСТЬ ПЯТАЯ. БАЛЕТ ЖИЗНИ *

ИНТЕРЕСНО. ВСЕ ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНО.

   Льется легкий вечерний снежок
   Голубые мерцают огни.
   Мы бежали вдвоем на каток
   На   мерцающий   лед   голубой...
- раздавалось из металлического репродуктора. Стояла ранняя весна. И снежок
порошил, точно как в этой песне. А я шла на первые в жизни выборы. Это были
очередные  выборы  местного  значения.  Было из кого выбирать, потому что в
бюллетенях  значилось  несколько  фамилий.  Жаль, что не видно моего нового
платья.  Его  скрывало  старое  харьковское  пальтишко с капюшоном - таким,
какой  был  у  Миледи  в фильме "Три мушкетера". Но вдохновение от капюшона
Миледи уже давно прошло, новизна улетучилась. А вот ощущение нового, только
что  с  иголки  платья  -  рыжего,  атласного,  с черным бархатным поясом -
рождало во мне чувство какой-то особой, личной новизны. От принадлежности к
взрослому  миру,  нового  платья,  весны, первых в жизни выборов - от всего
вместе  у  меня,  наверное,  очень  загадочно светилось лицо. Так хотелось,
чтобы  все  обращали на меня внимание. Но люди спешили по своим делам. Ну и
пусть  спешат.  А  я  все равно счастлива. И жизнь моя прекрасна. Сейчас я,
точно  так  же,  как  вон тот дяденька, со своим бюллетенем зайду в кабину.
Немного  постою. Подумаю. Вобщем-то, все равно, кто из депутатов победит. Я
их  никого  не  знаю.  Знаю только одно: если их выбирают - значит, они все
настоящие  люди.  Умные,  благородные,  образованные  -  лучшие люди нашего
государства.  Наверное,  двух кандидатов - первого и третьего - вычеркну. А
среднего  оставлю. И выйду из кабины "з чистым сердцем, з исполненным перед
Родиною долгом, и усе будить честь по чести".
   "Вы куда,  девушка? Зачем вам в кабину? Давайте, скоренько вычеркивайте,
и  в урну.  Видите сколько народу,  и всех надо обслужить...  И что там еще
думать?..." -  последнее было сказано не мне,  а так,  между прочим. Я была
никому не интересна.
   "Догони,  догони,  ты лукаво кричишь мне вослед..." Певица еще не допела
свою песню,  а мои выборы уже и кончились. Дважды голосовала в своей жизни.
После того,  первого выборного похода,  прошло много времени.  Да и из кого
было выбирать? Всегда фигурировала одна фамилия. Так для чего идти? Портить
настроение?
   И только спустя много времени,  несколько лет назад,  я пошла голосовать
еще раз.  Появилась вдруг возможность выбора.  Но чтобы в кабину?!  Не-е-т.
Прямо тут же, при всех - смотрите, кому это интересно, - разложила на столе
свой бюллетенчик.
   Ей-богу,  мне не нужно было перестраиваться.  Я такого ждала,  хоть и не
верила,  что  придется "жить в  эту  пору прекрасную".  И  все  же  немного
удивительно,   что  я,   пронизанная  семидесятилетней  идеологией,  сквозь
которую,  казалось,  невозможно было  пробиться  ничему  своему,  присущему
только   тебе,   оказалась  совершенно  готовой   к   такому   неожиданному
перестроечному взрыву. Ведь непросто сформироваться, получая удар по голове
за  каждый  самостоятельный  шаг.  Ведь  пробовала  ранее  на  экране  быть
раскованной,  живой.  Грешной,  в  конце концов:  если ты  живой,  значит -
грешный.  А что получала в ответ?  "Дурной вкус",  "дешевка", "пошлость". А
теперь вот оказывается, что это-то и были лучшие куски ролей. Но на сегодня
"того"  уже  мало.  Сейчас  можно  и  модно  такое,  что  только и  успевай
переключать  сдерживающие  центры  самоконтроля.  Ведь  как  тут  важно  не
оказаться смешным,  не потерять в  погоне за тем,  чтобы все время быть "на
плаву", своего лица. А, с другой стороны, проработать годы в одиночку, так,
практически,  и не проявив себя в полную силу?!  Но ведь вот же - наступило
такое время - твори, выдумывай, пробуй!...
   Мы расстались с вами, дорогие читатели (или милые зрители), в 1983 году,
когда перестройкой еще и не пахло.  В моей книге был оптимистический конец,
как  и  полагалось в  духе соцреализма.  Меня ждала новая работа в  комедии
"Любовь и голуби".  Казалось,  что в жизни наступило небывалое "перемирие",
прекрасное затишье,  где был и нужный внутренний покой, и желанный успех. И
все  вместе в  этой жизни сигналило:  мгновение,  остановись!  Ведь это мой
личный рекорд.  Установилась планка,  к  которой так долго шла неосознанно.
Безо  всякой  надежды.  На  ходу  решая  проблемы.  Приятно радуясь удачным
стечениям обстоятельств. Прошумел "Вокзал", затронув раненые души. Пожалели
и посмеялись над героями комедии "Любовь и голуби". После фильма "Рецепт ее
молодости" женщины задумались над тем,  где бы достать такой рецепт,  чтобы
прожить триста  лет,  а