тдать
Симоновой талон на золото.  Боже сохрани,  говорю, отдайте его кому-нибудь:
на  черта мне то  золото.  Я  сроду ничего золотого не  покупала.  Проходит
время.  У нас там есть один начальник техотдела.  "Симонова - говорит, - по
цеху ходит разговор, что ты от золота отказалась. Все бьются, очередь им не
дают.  Тебе дали,  ты отказалась.  А  я тебя считал за умного человека".  Я
говорю, зачем мне золото? Мне завод выделил 160 рублей. Я купила телевизор.
Этот,  как его,  "Березку".  У  меня ж телевизора не было.  А потом до меня
дошло,  что то золото по четыре или пять рублей за грамм. Нет, Люся, это не
низкое золото.  На  производстве дают  талоны по  первичной цене.  Это  как
награда.  Настоящее золото.  И пробы что надо. Вот я себе и зубы вставлю по
довоенной стоимости.  Я  никогда талонов не видела на золото.  Ну,  думала,
цепочки,  кольца.  Но чтобы талоны на зубы...  Ой,  Леля,  у вас совершенно
другой хлеб.  У нас в Харькове такой страшный хлеб, в рот брать невозможно.
Раньше был хоть серый хлеб.  Я вообще люблю серый хлеб. Я очень люблю серый
хлеб.  Люблю и батоны.  И люблю серый хлеб.  А серый хлеб печь не стали. Не
знаю,  почему.  Ну,  батоны есть батоны,  а серый! Эх, серый... Ой, Леля, я
вчера зашла на Пушкинскую площадь - там митинг. Подошла к молодому человеку
и спрашиваю:  дорогой товарищ, за что вы сейчас боретесь? - "За свободу, за
демократию". - Ясно, говорю, за это уже мы боролись, а вы-то сейчас, сейчас
за что? Леля, он не нашелся.
   - Лидка,  тебе обязательно везде нужно сунуть свой нос. Вот возьмут тебя
за одно место... А паляныци в Харькове еще есть?
   - Какие паляныци,  Леля,  о чем ты говоришь!  Хлеб,  конечно,  из Москвы
брать не буду, но макарон и вермишели наберу обязательно.
   - А что, в Харькове нет?
   - Харьковская вермишель...  Я тебе сейчас, Люся, объясню. Она синяя. Вот
ты  ее  завариваешь -  вообще передать нельзя...  Синяя,  расплывается,  и,
извините, конечно, но она, как сопли.
   - Но ведь вы живете на Украине, житнице.
   - Да,  Люся,  Украина -  житница. И все Герои Социалистического труда. У
нас Герои - все. Все абсолютно.
   - Ну  так  что  же,  Лида,  ничего  хорошего  в  Харькове нет?  Ну  хоть
что-нибудь сдвинулось?
   - Метро! - выпалила мама. - Люся, в Харькове прекрасное метро.
   - Да, метро. Метро хорошее, ничего не могу сказать.
   - Лида, какая станция тебе больше всего нравится?
   - Где, в Харькове?
   - Лида, а про что мы говорим? Мне вообще "Пушкинская" очень понравилась.
   - А мне "Дзержинская".
   - Да, и "Дзержинская".
   - Что-то,  Леля, сейчас здорово взялись за Сталина. Все уже теперь знают
о предсмертной ленинской записке съезду.  Нам Нолек,  ты помнишь, еще тогда
говорил. К черту. Знаешь, мне кажется так: раз уж случилось, нечего об этом
болтать. Все. Ну что? Легче от этого стало? Нет?
   - Люди должны знать. Нельзя же так.
   - Ну  как,  ну  как,  Люся,  ну давай.  Культ личности Сталина.  Хорошо.
Терпим. Дальше. Брежневщина.
   - Хрущевщину забыла.
   -  Да,  забыла.  Перетерпели.  Дальше брежневщина. Ладно. Ну и что? Все.
Дошли  до  нуля.  Обокрали все государство. Обокрали народ. Обманули людей.
Куда  дальше,  куда? - Она перешла на шепот: - Общество, которое построено,
социалистическим  назвать нельзя. Ни в какие рамки не укладывается. Оно уже
от  ленинизма  на  тысячи... ушло давным-давно. Оно должно было иначе идти,
совершенно...   Что   сказал   Ленин?   Я,   Леля,   тридцать   лет   учила
марксизм-ленинизм.  Вот сколько работала, столько и учила его в политшколе.
И знаешь, что я себе толком вынесла? Что оставила из всех ленинских трудов?
Единственное  изречение  Ленина. Когда совершилась революция, Ленин сказал:
"Деревенскую прослойку ни в коем случае не допускать к руководящим постам".
Какие  бы  ни  были деревенские люди - у них остались мелкособственнические
пережитки.  И  уйдут,  испарятся  они  не  раньше, чем через сто лет. Можно
выдвигать  на  руководящую работу или квалифицированного рабочего от станка
или интеллигента. Наконец-то вспомнили интеллигента. Когда его уже нет. Его
уже  снесли.  Основы ж нет. Нет основы, Леля. Так о какой чести говорить? О
каком  достоинстве  говорить?  Где  его видеть, интеллигента? Видеть негде,
Люся,  а  я-то  помню.  Я-то  училась, ты этого уже не застала. Я училась у
царских учителей. Царские учителя. Что они нам прививали? Они прививали нам
чувство собственного человеческого достоинства. Это достоинство должно было
быть нам выше всего. Выше денег, благ, выше всего, всего. Никакого унижения
личности.  Ты посмотри, нас в третьем классе называли на "Вы". Тебе смешно?
Не-е-т,  это  не  смешно.  "Лидочка,  пройдите  сюда.  Войдите пожалуйста в
класс!"  Детей,  нас  всех  детей  -  на  "Вы".  Тебя  на "Вы" - и ты себя,
понимаешь, ты себя, Люся, тоже. Ты шел и поднимался! Ты рос! В своих глазах
ты рос, понимаешь? Ты шел и поднимался. Ты рос. Ты рос в своих глазах. Ведь
тебя  сам  учитель  называет  на  "Вы".  Ты  идешь к доске, и не можешь, не
смеешь,  не  имеешь  права  не  выучить.  Срамота!  Ведь тебя, ребенка, сам
учитель называет на "Вы". А сейчас? "Пошла из класса вон, дура!"
   - Лида, ах, как ты сейчас похожа на бабушку.
   - А если еще кок "чеховский" сделать...
   - Ах, как похоже.
   -  Ну,  а  как  же...  "Подлые,  недоброкачественные  ух-ух-ух-мужичонки
неграмотные  власть  захватили".  Все  прошло. Пролетело время, да какое...
Люся, смотри, это ж сколько поколений? Бабушка Татьяна Ивановна, Марк, мы с
Лелей, ты, потом Маша, потом Марик. Семь колен, считай прошло. Лелька, а мы
еще  дрыгаем!  Вот.  А ты говоришь... Надо же. Ах, ничего. Подожди, шеинка,
еще  наступит  хорошее  время,  матушка моя. Я еще надеюсь. Все может быть.
Хоть и жизнь сейчас такая малохольная Люся, эти поколения уже не будут так.
Они  уже  отпали.  Вы  с  Костей тоже отпали. Маша и Саша колеблются. А вот
Марик, Капошная Леночка - они сделают другой строй. Сейчас все пошатнулось.
И  другое  поколение  рассуждает:  если вы были дураками, то мы дураками не
будем.  Люся,  сейчас  нормальному  человеку  трудно  войти  в  обстановку.
Нормальный  человек не знает как быть: говорят одно, думают другое, а хотят
третьего. Не с этого начали. Не с этого. Не с этого надо было начинать. Что
сказал  Форд?  "Если  бы  ваши  рабочие  работали  так,  как  мои, то у вас
безработных было бы вдвое, а может, и втрое больше. У вас никто не выдержит
того  темпа,  который  выдерживает  американский рабочий". Все наши рабочие
работают спустя рукава. И все они знают, что начальники воруют. Воруют все.
И мясокомбинаты, и кондитерские, и даже там, где есть ткани. Люся, ведь они
же  там все озолачиваются, и их уже не интересует ни план, ни вал, ни черт,
ни  дьявол. Их только интересует, сколько они с рулона будут иметь. Имеет и
директор, и начальник цеха, и лекальщик. О, от лекальщика зависит много. От
него  идет  крой.  Все  видят, что крой косой. Почему, когда купишь пальто,
попадаешь  в  нем  под дождь, оно р-раз - и перекосилось все. Да потому что
крой  косой.  Его  тянут,  тянут,  тянут,  кто  сколько может! Тянут во все
стороны.  Тянут,  чтобы вытянуть как можно больше. Люся, я тебе говорю, что
придут,  придут к выводу - только хозяин! Только хозяин сможет держать свое
хозяйство. А начальник никогда не удержит. Потому что это хозяйство не его.
Значит,  нужна  новая система. Совершенно другая система хозяйства. Все уже
давно  поняли,  что  колхозы  - пшик! Начались теперь семейные подряды. Вот
спросили дядю Устима: "Когда ты работал в колхозе, Устим, то надаивал по 17
литров молока от одной коровы. А когда ты сам коров кормишь, стал давать по
27 литров от каждой коровы. Почему? Объясни, Устим, почему?"
   - Лида, ты немецкий не забыла?
   - Шеинка моя, да как же это можно забыть? Это моя вторая страшная жизнь.
   - Лида, это молитва, переведи, пожалуйста.
   - Давайте.  Это отче наш. Земля твоя, небеса... Мне нельзя было молиться
по-русски.  А девочка,  ей было три года, она все равно: "Лидия, зер комен!
Зер комен,  Лидия!" И Лидия должна была стоять рядом.  Стою,  руки прижала.
Они  все  обязательно молятся на  ночь.  Дети лежат в  постельках.  Вот так
крестом складывают руки.  И на молитву приходят и отец,  и мать,  ну и все,
кто в доме.  Абсолютно все.  А маленькая кричит:  "Зер комен, Лидия! Лидия,
зер комен!" И все молились. Они о своем. Ну, а я, конечно, о своем... Люся,
у  нашей хозяйки была страсть -  шляпки.  Сама она  их  не  носила никогда.
Женщина она была некрасивая.  В очках с большой диоптрией.  Муж обязательно
привозил ей из всех командировок в  подарок шляпку.  Люся,  каких только не
было! И с вуалетками, и с перышками, и с цветами.
   Эти  с детства запомнившиеся рассказы о шляпках, каменоломнях, эшелонах,
молитвах  и  подземных  заводах,  так  спрессовались в моей детской голове,
что...  ну, как вы думаете, куда я отправилась в первый же день, оказавшись
в  Германии?  Вы  верно  догадались.  Я  долго-долго  стояла  у красочного,
сказочного,   пестрого   шляпного   магазина.   Мне   виделись   кареты   с
необыкновенными,  в шляпах из трофейных фильмов, женщинами. Я была и Карлой
Доннер  из "Большого вальса", и Диной Дурбин, и Марикой Рекк. По моему лицу
текли  счастливые,  никогда  больше  неповторимые  слезы.  Раздался звонок.
Открылись  двери  шляпного  магазина.  И на пороге появилась опрятная седая
старушка.  "Вас  волен  зи,  фройлен?"  Я  с  ходу  ткнула  пальцем в самую
роскошную,  царственную шляпку. Мысль о том, за сколько я ее куплю, в какое
общество  можно  в ней идти - такие мысли мне не приходили в голову. В этом
магазинчике  меня  приняли  прекрасно. И варенье желтое, и почему-то темное
печенье,  ни разу не виденное мной в жизни. С ума сойти! Я им пела немецкие
песни.  Когда  они  узнали,  откуда  я,  русская  девушка, знаю эти песни -
загрустили.  Подбавляли  еще и джема. Говорили, что с такими воспоминаниями
мне буден нелегко жить. А потом втроем запели самую популярную песню времен
войны "Лили Марлен". Купила я себе две шляпки, которые в Москве так никогда
и  не  надела.  А потом они в разное время были подарены двум замечательным
женщинам.  А  третью,  ту самую красивую и царственную, они мне подарили на
память. Я ее назвала "Лили Марлен".

ЧИСТЫЕ ПРУДЫ

   В   кинотеатре   "Колизей",   на   Чистых   Прудах,   где  теперь  театр
"Современник", шел детский фильм "Белеет парус одинокий". Дети столпились у
ларька  за  газировкой  и мороженым. До начала сеанса оставалось пятнадцать
минут.  На  моих  самых модных часах-крабах, которые я купила на гонорар от
трижды  надоевшего,  было  девять часов сорок пять минут утра. Была я одета
так,  как  в  моем  представлении должны были одеваться кинозвезды. И белые
перчатки  в  горошек.  И  лаковая  черная  сумочка в черный горошек в форме
ведерочка.  И белые клипсы-тарелки. И красные клеенчатые босоножки под цвет
сатинового  в  оборочках  платья.  Я  его  не любила за то, что оно мнется.
Старалась  как  можно  меньше  в нем садиться. Но это все был лишь гарнир к
моей  белой  с  вуалетками  и  двумя  розами  шляпе "Лили Марлен". Прохожие
оглядывались.  Девушки  немели.  Молодые  люди  сникали - "не по зубам". Но
разве  не  мы об этом мечтали с папочкой? Сегодня у меня важное свидание на
той  скамейке,  что  через  пруд.  Второй,  если идти от метро "Кировская".
Свидание   с  главным  начальником  или  в  кинематографии,  или  по  делам
кинематографии.  Вот первыми появились знакомые улыбающиеся близнецы. Ровно
в  десять ноль-ноль подъехала машина. Из нее вышел человек - еще не старый,
но  уже  и  не  молодой  -  лет  сорока, с седыми висками, в сером костюме.
Человек  вполне соответствующий слову "начальник". Прежде чем поздороваться
со  мной  за  руку, он чуть излишне долго меня оценивал. Наверное, одним из
проявлений  дипломатии есть умение выждать, когда все вокруг подталкивает к
спешке.   Моя   рука  уже  несколько  раз  вспархивала  для  рукопожатия  и
опускалась,  вспархивала и опускалась. Ну сколько же можно держать паузу? Я
понимаю,  что  я  "явление неординарное". Это слово мне уже говорили. Я его
запомнила.  Но  такая  пауза...  Да,  он,  наверное,  действительно главный
начальник.  Как только он жестом пригласил меня сесть на скамейку, близнецы
незаметно   скрылись   за  деревом.  "Я  залюбовался  вашей  шляпой.  Какая
прелестная  вещица". Он попал в точку. Он выбрал самую точную струну. И она
зазвенела.  Она  ему  прозвенела и про Берлин. И про гостиницу "Адлон", где
якобы останавливался Гитлер. И что немцы - это совсем не страшно. И что они
добрые  и гостеприимные. И что было в опере. И что была на концерте. И весь
зал  подпевал  солисту,  обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону. Так
пели  немецкие  солдаты  в  нашем  школьном  дворе в Харькове. И даже спела
последний  шлягер.  Его  пели на каждом углу Берлина: "Их вайс вас, их вайс
вас,  их  вайс  вас  дир  фельд. Айн ман дер дир каине мерщен эр цельт". И,
конечно,  красочно  и  проникновенно  поведала  историю со шляпкой, которую
назвала "Лили Марлен".
   - Вот вы и будете у нас "Лили Марлен". Чудесно. Решено.
   Мой  рассказ  ему  понравился.  Сначала  он  его слушал сдержанно. Потом
улыбался.  А  потом  уже  и  смеялся,  и подпевал, и подхохатывал. Близнецы
видели, что хозяин доволен.
   - Эй,  парубки, слышите как оригинально - Лили Марлен! Это тебе не Светы
и  не  Греты.  Гали да  Раи  -  остроумно и  что-то  ностальгическое.  Ведь
забываем, забываем, какую войну выиграли.
   А мне очень понравилось:  парубки. Близнецы-парубки. И сразу вспомнилась
школьная "Энеида" Котляревского:  "Эней був парубок моторный и  хлопець хоч
куды козак. Узявсь на всэе злэ проворный завзятиший од всих бурлак". Тут же
хотелось спросить,  не  знает  ли  товарищ начальник украинского языка.  Но
инстинкт подсказал: спрашивать не надо.
   - А почему я буду Лили Марлен?
   - Ну, а какое женское имя вам нравится?
   - Я  свое  имя  не  люблю.  Это  папе понравилось.  Так  звали героиню в
американском фильме "Алан и Люси". Но если бы вот сейчас предложили сменить
свое имя, эх, я бы выбрала, как у Чехова в "Трех сестрах" - Ирина.
   - Да,  Ирина -  это очень женственно.  Я знал одну Ирину. Чудо, как была
хороша.
   - А  я на днях была во МХАТе.  Послушайте,  какая прелесть.  Как звучит:
"Перед нами длинный,  длинный ряд дней, полных моей любви к вам, Ирина". Ну
прямо до слез! Длинный, длинный ряд дней - как звучит, ах, как звучит.
   - Согласен.  Ирина -  это  тоже  прекрасно.  Главное,  суть от  этого не
меняется.  Что, парубки, давайте немного прогуляемся? Засиделись. Ну да все
не без пользы.
   Мы вчетвером прогулочным шагом пересекли дорогу. И вошли в серый дом. Он
стоял за нашими спинами.  И опять жизнь продолжает свой балет.  В этом доме
живут хорошие друзья.  У них часто бываем.  Да только кому расскажешь? Сама
про себя вспомнишь, сами собой сдвинутся брови.
   Мы поднялись на третий этаж.  Вошли в полупустую нежилую квартиру.  Окна
не  мытые с  зимы.  Стол.  Несколько стульев.  Пыльный оранжевый диван.  На
тумбочке что-то  вроде большого радиоприемника.  Парубки скрылись на кухне.
Мои  локаторы,  мои  нетренированные для  подобных "встреч" сосуды и  мышцы
напряглись до  такой  степени,  что  тут  же,  перебрав в  голове все,  что
говорила до этого, и не найдя криминала, быстро сдала себе экзамен. Это был
первый экзамен в моей жизни после того, как она перестала принадлежать мне.
Экзамен из той жизни, которая будет теперь проходить на виду. После все той
же  веселой,  прекрасной и  трижды надоевшей картины.  Итак:  "Я никогда не
скажу "да",  если  мое  сердце говорит "нет".  Я  не  вижу причин чего-либо
бояться.  Прятаться,  прячась от самой себя. Я люблю своих родителей. Люблю
свою страну. Могу отдать за нее всю жизнь". Я могу сказать, что с тех самых
пор мое нравственное ядро внутри не умирало никогда.  Оно, правда, замирало
от страха и  беззащитности.  Но,  даже в  три погибели согнувшись,  терпя и
ожидая, достоинство я сохраняла всегда.
   Что-то  щелкнуло незнакомым звуком.  Один  из  "парубков" мимо  тумбочки
прошел к окну,  чтобы открыть форточку. Когда тумбочка открылась, в большом
радиоприемнике уже горел зеленый огонек.  Значит,  это магнитофон.  Срочный
экзамен: не говори слов, которые выдают твое настоящее состояние. Пусть эти
слова не обманывают, но лучше их не говорить. Сиди и слушай.
   - Итак, скоро грядет Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Для нашей
страны это  событие огромное,  первое за  долгие годы и  потому чрезвычайно
ответственное.  Со всех концов мира к нам пожалует молодежь и, естественно,
не только молодежь. Будет много друзей и не только, как вы догадываетесь...
   - Вы думаете, что и враги приедут?
   - Видите  ли,   в   нашей  стране  очень  и   очень  многое  всех  будет
интересовать.  Будут приемы.  И в Кремле, и в Большом, и в Колонном зале...
И,  конечно,  всем будут интересны наши популярные люди. Мы намерены широко
демонстрировать вашу картину.  А такие девушки, как вы, будут замечательным
украшением праздничных вечеров.  Нужно и  поговорить с гостями,  и показать
столицу,  и увлечь нашими красотами.  И попеть.  И станцевать, а что? У нас
есть и сила, и красота, и голова на плечах.
   "Голова на плечах" мне сразу напомнила,  что я сижу на шляпе. И все же я
не  такая безнадежная дура,  чтобы надеть ее просто так.  Был в  этом свой,
очень  личный,  тайный необъяснимый резон.  Может быть,  мне  хотелось быть
взрослой,  официальной. Может, шляпа-то, по идее, и должна была для меня же
самой ставить меня на свое место и уводить - прости меня, папочка - уводить
от  твоей доверчивости.  Не могу объяснить,  но после его слов о  голове на
плечах,  я  стала  ощущать как  живую  часть своей головы ее,  едва  ли  ни
единственную спасительную соломинку, мою красавицу "Лили Марлен".
   - Понимаете,  сейчас вы очень популярны в стране.  Все,  кому иностранцы
зададут такой вопрос, назовут ваше имя. Они будут вами интересоваться.
   - Знаете,  я  получаю по триста писем в  день.  Всем так хочется сказать
спасибо, спасибо, спасибо! Такие добрые люди.
   - У  вас  ведь  квартиры нет?  Будет  квартира.  И  гостей  можно  будет
пригласить.  И с обстановкой,  и с машиной не будет проблем.  Какой язык вы
знаете?
   - С  пятого в  школе  учила  английский.  А  в  институте уже  два  года
французским занимаюсь.
   - Без  постоянной практики дело  не  идет.  Нужно  разговаривать.  Будет
хороший педагог.
   - Ну, за что же мне такое?
   - А вот представьте: такой, как я, подходит к толстому иностранному дяде
и  начинает с  ним  про  погоду,  про  столицу,  про  наших  милых скромных
девушек...  Вот и вы смеетесь.  А если этот разговор, милую беседу проведет
такая юная и  нежная,  как  вы,  -  это ведь совсем другой,  как говорится,
коленкор.  Вы согласны со мной?  Верно говорю,  парубки?  Ну,  ладно, шутки
шутками,  а  теперь пора бросать якорь.  Нужно вам присвоить номер.  Какой,
хлопцы, у нас там последний? Но можно выбрать и покрасивее.
   Все! Я в ловушке и сейчас она захлопнется. Ну, что же ты молчишь, Ирина?
Что "затрусилася"?  Или сейчас же  все-все выложить -  (Как ты поняла.  Все
своими словами.)  -  как мой папа,  не умеющий вести игры,  штучки,  далеко
идущие интриги. Или как? Ну, что делать? Что делать?
   И вдруг моя шляпа сказала: стоп!
   - Я могу вам позвонить? - Я не узнала своего нового голоса.
   - Вас предупреждали, чтобы ни с кем ни слова?
   - Я хочу сама подумать, простите.
   О, как это не понравилось начальнику! Каким же он стал сразу неприятным.
У  меня  очень  долго  стояло  в  глазах его  брезгливое выражение лица.  Я
просыпалась даже ночью -  оттого, что это выражение показывало мне истинное
отношение ко мне,  выражение отвращения. И мое настоящее место в жизни. Так
что триста писем в  день,  мои милые,  родные и  несведущие зрители...  Ах,
зрители!  Когда потом я буду кланяться вам,  а вы