м им столько соли? Что солить? Идиотизм какой-то..."
   Как часто мама теперь говорила про эту соль. Смысл ранее непонятных слов
"на черный день" стал доходить до нас.  Каждый день становился все чернее и
чернее.
   Наше новое жилище на четвертом этаже состояло из двух просторных комнат.
Первая была с балконом.  Наша половина выходила на большой квадратный двор.
А половина тети Вали и Мартыненко - на Мордвиновский переулок.
   Балкон на  всю  жизнь стал для  меня символом холода.  Если в  доме есть
балкон,  значит, в нем холодно. После нашей маленькой темной комнатушки эти
две  светлые комнаты казались огромными залами.  Я  и  сейчас боюсь больших
комнат.  Это не значит, что я думаю о войне. Просто холод с детства пронзал
меня так глубоко, что я чувствую его намного раньше, чем он наступает.
   В  эту квартиру перекочевала и кровать с шариками.  И стол.  И буфет,  в
котором по-прежнему стояла ваза. Теперь она была покрыта пылью.
   Выпал снег. Начались холода. Постепенно все, что составляет человеческий
организм,  перестроилось на волну: "хочу есть", "как и где достать поесть",
"не умереть с голоду".
   В  городе самым ходовым стало слово "грабиловка".  Что  это такое?  Если
бомба попадала в склад с продуктами,  люди, вооружившись мешками и ведрами,
толкая и  обгоняя друг  друга,  бежали "грабить".  Многие не  возвращались.
Немцы расстреливали тех,  кто замешкался и не успел скрыться.  Люди хватали
все подряд,  что близко лежало, не нюхая, не читая надписей на ящиках. Лишь
бы добыть что-то и поскорее унести домой.
   Мама всегда боялась. Но страх, что я совсем ослабею от голода, заставлял
ее  пересиливать себя  и  тоже  оказываться в  этой  толпе...  Я  стояла  у
парадного и  ждала маму.  А  вдруг с ней что-то случится и я останусь одна?
Невозможно так долго ждать...
   Я  увидела ее,  как  только она  появилась из-за  угла Клочковской.  Она
медленно поднималась вверх по нашему крутому переулку. На спине мама несла,
согнувшись,  тяжелый ящик.  Я побежала ей навстречу.  Я так была счастлива,
что она жива,  что она вернулась!  И вдруг из парадного ей преграждает путь
мужчина без пальто и шапки,  толкает ее;  ящик падает на землю. Я вижу, как
мама  умоляюще протянула к  нему  руки.  Еще  быстрее  бегу  вниз.  Мужчина
здоровенный.  Эх!  Был бы  сейчас мой сильный папа!  Он бы его одним ударом
сбил с ног.  И вдруг я как закричу:  "Мамочка!  Не бойся!  Вон наш папа уже
бежит!"  Вырвалось  у  меня  это.  Вырвалось  -  и  все!  Мужчина  воровато
оглянулся,  схватил банки,  которые высыпались из ящика,  и  быстро исчез в
подъезде. Я успела его рассмотреть. Вблизи он не казался таким огромным. Он
был черный, волосатый, похоже, что армянин.
   Вдвоем мы еле-еле подняли этот ящик.  Такую тяжесть моя худенькая (тогда
еще худенькая) мама могла поднять и  нести только в  состоянии необычайного
возбуждения.
   Уже  около дома,  когда мы  поняли,  что  ящик  наш,  мы  с  нетерпением
фантазировали:  ну,  что же там,  в этих банках. Наверное мясо! Ну, что еще
хранят  в  таких  банках?  Пришла тетя  Валя.  Дома,  как  назло,  не  было
консервного ножа.  Мы пробили гвоздем в  банке дырку и стали нюхать...  Это
оказалась томатная паста для борщей. Не мясо, но все же...


   ... Мы увидели из окна, как что-то горело в районе кондитерской фабрики.
После бомбежки в городе было очень дымно и пахло гарью.
   - По-моему,  горит  КАФОК,  -  сказала  мама.  (Так  сокращенно называли
кондитерскую фабрику). Внизу, по переулку, уже беспорядочно бегали жители с
ведрами, мешками и корзинами. - Пойду. Ты - к тете Вале.
   Я представляла, как мама несет мне из КАФОКа любимую шоколадную "бомбу".
До  войны  не  было  ни  одного  праздника,  чтобы  папочка не  принес  мне
шоколадной "бомбы". У нас была постоянная игра:
   - А что я принес дочурке?
   - Конфеты!
   - Не-а...
   - Пирожное!
   - Не-а...
   - Зефир!
   - Ну, дочурка, давай думай чуковней!
   - Бомбу!
   - Пр-равильна! Усе чисто сображаить...
   Сначала  надо  было  снять  с  этого круглого шоколадного мячика золотую
бумажку.
   - Та-ак, знимим золото и...
   - Разобьем!
   - Исключительна правильна!
   Главный сюрприз -  внутри "бомбы".  Там  могли быть деревянные матрешки,
кувшинчики,  сердечки. Всегда неожиданность, но обязательно радость. Жалко,
что  после войны в  кондитерских магазинах уже  не  было шоколадных "бомб".
Наверное,  потому,  что люди знали,  что такое бомба.  С  этой бомбой слово
"игра" не сочеталось.
   С КАФОКа мама принесла ведро коричневой горькой массы -  патоки. Если ей
удавалось что-то раздобыть, она была просто счастлива.
   На этот раз она пришла вся оборванная,  в саже.  Молча поставила ведро и
сразу пошла к  тете Вале.  Я  тут же залезла в ведро языком.  Ой!  Это даже
повкуснее шоколадной "бомбы"! Какая хорошая мама, целое ведро!
   А  чего это  она  сразу к  тете Вале направилась?  Даже ни  слова мне не
сказала? Надо подслушать. Я тихонько подкралась к тети Валиной двери.
   - Орут,  кричат.  Люди прямо из огня ящики вытаскивают,  а ящики в руках
горят.  Я не смогла. Стою, меня швыряют во все стороны. Вдруг как обвалится
этаж!   Все  бросились  в   другую  сторону,   кричат!   Кого-то  засыпало,
придавило...  Вдруг:  "Сюда! Сюда! Здесь патока!" Ой, Валя! Представляешь -
стоит внизу чан,  прямо в пол встроен,  ну, представляешь... Такой большой!
Да  больше,  чем  твоя комната,  только круглый,  как пруд.  Сзади толкают,
торопят.  Немцы вот-вот.  Свалиться в  него можно в  два счета...  Господи!
Валя...  Только я  об этом подумала...  Дядька напротив меня -  тянул целую
выварку и вдруг упал вместе с ней, она его перетянула... Упал, и его тут же
засосало... А все продолжали набирать ведра, тазы, и я тоже. До сих пор все
внутри трясется! Не могу... Как жить? Люсю жалко. Детство называется.
   Мы съели патоку. Это было такое лакомство в ту страшную зиму 1942 года!
   После этой грабиловки моя мама подпоясывала пальто папиным ремешком. Все
пуговицы на пальто были вырваны "с мясом".  Пуговиц не было, ниток не было,
иголок не было... Так ходили многие женщины.


   В 1975 году я снималась в фильме "Двадцать дней без войны",  играла Нину
Николаевну.  Шубка у  меня была подпоясана таким же  ремешком,  какой был у
мамы.  Кто-то из съемочной группы заметил:  "Братцы! Потрясающе! Смотрите -
на  фотографиях  тех  лет  женщины  вот  именно  с  такими  ремешками.  Это
прелестно!  Это  очень женственно.  Подумать только -  война,  а  мода свое
берет!"
   Я  хотела рассказать тогда,  откуда появилась эта "мода",  но  для того,
чтобы  при  этом  быть  убедительной,  мне  нужно было  бы  целиком уйти  в
атмосферу моего  детства...  При  одной  мысли об  этом  времени мне  стало
холодно, одиноко и страшно.
   За окном солнце. Я актриса. Снимаюсь. В журналах печатают мои фотографии
и статьи обо мне.  Все прекрасно! Но глубоко в душе есть холодный тайник. И
я  боюсь его открыть.  Я  его открою.  Только не сейчас.  В самой трудной и
обнаженной сцене он мне понадобится.
   Потому я и сказала тогда: "Друзья мои, женщина всегда остается женщиной!
Во  все  времена.  Кстати,  сейчас в  последнем французском журнале дорогие
шубейки подпоясаны кожаными кушаками. А? Намотаем на ус... Ах-ах-ах...".
   Играя роль Нины Николаевны,  я напряженно жила жизнью моей молодой мамы.
Как она была беззащитна!  Как она была беспомощна!  Как жаждала любви,  моя
мама!

КАЗНИ

   На  каждом доме немцы вывешивали приказы-объявления.  В  них говорилось,
что в  такое-то  время всем здоровым и  больным,  с  детьми,  независимо от
возраста, собраться там-то. За невыполнение приказа - расстрел.
   Главным местом всех событий в городе был наш Благовещенский базар. Здесь
немцы вешали, здесь устраивали "показательные" казни, расстрелы.
   Жители города сотнями шли со всех концов на базар. Образовывался плотный
круг.  Впереди -  обязательно дети,  чтоб маленьким все было видно.  Внутри
круга -  деревянная виселица со  спущенными веревками.  На  земле несколько
простых домашних скамеек или  деревянных ящиков.  Дети должны были видеть и
запоминать с детства,  что воровать нельзя, что поджогом заниматься нельзя.
А если ты помогаешь партизанам, то смотри, что за это тебе будет...
   Из  темных машин выводили в  нижнем белье мужчин с  дощечками на  груди:
"Вор", "Поджигатель", "Партизан".
   Тех,  кто "Вор" и  "Поджигатель",  подводили к  виселице,  вталкивали на
скамейку и, не дав опомниться, выбивали скамейку из-под ног.
   Операция "Партизан" была самая длинная, изуверская и... "торжественная".
Самого слова "партизан" немцы боялись патологически.  Мужчин в  городе было
очень мало.  Но  и  те немногие прятались по домам.  Выходили только ночью.
Носили в  дом воду.  Выполняли тяжелые работы для семьи.  К  январю-февралю
1942  года  в  каждом мужчине немцам чудился партизан.  К  казни "партизан"
немцы готовились, тщательно режиссировали это "зрелище".
   Опять же  из  машин очень медленно выводили нескольких человек в  нижнем
белье со связанными руками.  Они стояли на трескучем морозе так долго,  что
это казалось вечностью...
   Сначала  длинный  приговор  читали  по-немецки.   Потом  так  же  длинно
переводчик читал этот приговор по-русски с  украинскими словами вперемежку.
Пар вырывался у него изо рта, замерзал и превращался в сосульки. Они висели
на бровях, на усах, на носу. Клубы пара поднимались над толпой и застывали.
А люди в нижнем белье и босиком стояли и стояли...
   И  один раз приговоренный к казни через повешение не выдержал и крикнул:
"Давай, сука! Чего тянешь?"
   Толпа загудела.  Защелкали автоматы. И вдруг над толпой раздался высокий
голос: "Сыночки ж мои роднэньки! Быйтэ их, гадив! Мий сыночок на хронти..."
   Она еще что-то  кричала,  но  ее  уже отталкивали в  сторону.  Раздалась
автоматная очередь. Все смолкло. Стояла тишина...
   Как  только казнь  была  совершена,  немцы быстро,  прикладами в  спину,
разгоняли людей. Они боялись всяких бунтов, выступлений масс.
   Я  не  могла  смотреть,  как  выбивают скамейку,  и  человек  беспомощно
бьется...  Первый раз я еще ничего не знала.  Я не знала,  что такое "казнь
через повешение".  И смотрела на все с интересом. Тогда мне стало нехорошо.
Что-то снизу поднялось к горлу, поплыло перед глазами. Чуть не упала. Потом
я уже все знала... Я боялась повторения того состояния. Я уткнулась лицом в
мамин живот, но вдруг почувствовала, как что-то холодное и острое впивается
мне  в  подбородок.  Резким движением мое лицо было развернуто к  виселице.
Смотри!  Запоминай Эти красивые гибкие плетки, похожие на театральный стек,
мне часто потом приходилось видеть. Их носили офицеры.
   Тогда мне было шесть лет.  Я  все впитывала и  ничего не забыла.  Я даже
разучилась плакать.  На это не было сил.  Тогда я  росла и  взрослела не по
дням, а по часам.

СКАЗЕНКИ

   Посередине комнаты  стояла  железная печка.  Мы  сожгли  всю  деревянную
мебель.  Мама  завидовала тем,  у  кого  была  деревянная кровать.  А  наша
железная -  не горит.  Тепла от печки хватало ненадолго...  И  опять холод,
холод...  Из окон дуло.  Из щелей балкона дуло.  С  внутренней стороны окна
были  сантиметров на  десять  покрыты  льдом.  На  ночь  мы  затыкали  щели
полотенцем или тряпкой,  и  на утро их уже было не оторвать.  Вода в  ведре
покрывалась за ночь коркой льда.  Целыми днями мы лежали с  мамой в одежде,
набросив на  себя все,  вплоть до  ковровых дорожек.  Тулились ближе друг к
другу,  чтобы согреться, и молчали. Говорить не было сил. Каждый тихо лежал
и думал о своем. Я думала о папе...


   ...  Вот мы идем с  папой по Сумской улице.  Папа покупает все,  что мне
хочется.  А я все время задаю ему вопросы:  "А что это?  А кто это?" И он с
удовольствием отвечает.  На  ходу  перевоплощается в  продавцов,  животных,
милиционеров -  в  тех,  кто  меня  интересовал.  И  так  нам  весело,  так
интересно... "Якая умныя девычка! Исключительно допытливая".
   Один раз я  его сильно озадачила.  Увидев издали нашего знакомого,  папа
мне сказал:
   - Дочурка! Хто ета? Познай. Во-онин идеть...
   - Папусик,   почему  ты  говоришь  "вонин"?   Надо  говорить  "вон  он",
понимаешь? Ты неправильно говоришь, папа.
   - Лель! Ты скажи на милысть, такая соплюшка и вже заметила.
   А через время:
   - Лель!  Ета ж скока Люси тогда було? Года четыре? Ну да, четыре года. И
вже раднога отца вчила. Та што там гаварить... Во ребенык!
   В детстве я тайно страдала,  что папа так неграмотно говорил. Был даже в
моей жизни позорный период,  когда я  его стеснялась.  Правда,  это длилось
недолго. Как мне теперь стыдно за тот период!
   Чем  старше я  становилась,  тем все больше и  больше задумывалась,  как
могло произойти,  что два этих совершенно разных человека - мои отец и мать
- могли прожить вместе всю жизнь...
   В разные годы своей жизни я приставала к маме с одним и тем же вопросом:
   - Ну как ты -  умная, из интеллигентной семьи - могла выйти за папу? Ну,
скажи,  мам,  неужели ты не слышала, как он говорит, какой у него характер?
Ведь это же сразу видно. А? Ну, мам, ну скажи...
   - Ну, видела... - всегда неохотно отвечала мама.
   - Ну и что же? Скажи, мам! Мне это очень нужно... пожалуйста!
   - Не знаю... вот так... Ах, ну зачем тебе это? Этого не объяснишь.
   Люди тянулись к нему.  Везде он был в центре внимания. Не успеешь прийти
с папой в незнакомое общество, как вскоре около него компания, шутки, смех.
Услышав веселье,  со всех сторон присоединялись и другие.  "Ну когда успел?
Что за человек?" - тихо жаловалась мама, хотя я видела, что ей это приятно.
   Многие пользовались его добротой, многие его обманывали.
   - Лель! Сегодня видев Удава.
   - Он тебе деньги отдал?
   - Да не-е,  он,  як увидев меня, зразу голову - брык униз, мол, на земле
шо-та ищить... А я думаю - дай перейду на другую сторону от греха подальше.
Не, Лель! Он не оддась - ето дело пиши пропало... Он же за копейку з церкви
спрыгнить.
   "Удавом"  папа  прозвал своего коллегу, баяниста дядю Сеню. Это прозвище
дядя  Сеня  получил  за  скупость,  за то, что много и жадно ел. Мы с мамой
смеялись  до слез, когда за столом папа показывал Удава во время обеда: "Во
жреть!  Мамыньки родныи, не успеишь у сторону голову отвесть - на столе вже
ничегинька  нима!  Тока блысь - и кругом чисто! Ну скажи на милысть, жреть,
як удав".
   Удав да  Удав.  А  что  зовут Семеном,  все забыли,  даже его жена.  Она
жаловалась маме: "Все проедаем... Точно твой Марк назвал Удавом".
   Папа  многим давал прозвища.  Был  Паштетик -  тоже баянист.  Маленький,
толстенький,  рыхлый.  На  закуску любил больше всего паштет и  называл его
любовно -  паштетик.  "Леля!  А  паштетик для меня будет?" -  "Да ты сам як
паштетик.  Такой увесь мякенький,  прямо як баба...  Ну,  давай,  Паштетик,
садися чуковней..."
   Был и Пароходик. Баянист дядя Шура. Прозвище получил за то, что его лицо
как-то  странно выдавалось вперед и  напоминало нос парохода.  Но дядя Шура
был хороший и добрый человек, и папа его называл Пароходик.
   "Ну,  Паштетик,  Пароходик!  Давайте -  за  честь,  за дружбу!"  Это был
знаменитый и  постоянный папин тост.  Многие запомнили этот  тост  и  Марка
Гавриловича...  Какие бы  витиеватые и  остроумные речи ни произносились за
столом,  папа  всегда терпеливо дожидался конца,  а  потом вежливо заключал
оратора:  "Ну,  так,  значить,  за  честь,  за  дружбу?"  О  чем бы  ни был
предыдущий тост,  папин "за честь,  за  дружбу" подходил ко всему и  как бы
ставил нужную точку.
   Когда папочке было уже семьдесят лет,  он жил в  Москве.  У него и здесь
были  друзья-пенсионеры.  Они  тоже  имели прозвища.  Был  Чугун.  Папа его
прозвал так за крепкое сложение, да к тому же тот всю свою жизнь проработал
на  чугунолитейном заводе.  Второй -  Партизан.  Во  время войны он  был  в
партизанском отряде.  Чугун и Партизан - два опрятных старичка с собачками,
осторожно стучали три раза в  дверь.  Они боялись маму и потому не звонили,
чтобы не причинять беспокойства. А когда мама открывала им, они испуганно и
ласково спрашивали ее:  "Марк Гаврилович выйдет вечером гулять? Без него...
скучно. Передайте, что мы его ждем в садике..."
   Удав,  Паштетик, Пароходик, Чугун, Партизан... Все ждали папу. Ждали его
рассказов.  Он  умел  в  "историях"  перемежать  грустное  и  трагическое с
неожиданными   юмористическими   отступлениями.  "Ето  -  штоб  дать  людям
передых".   Папа   интуитивно   точно   режиссировал   свои   приукрашенные
импровизации и держал всех в крайнем напряжении.
   Самые яркие мои впечатления детства -  папины сказки.  Сказенки. Придя с
работы домой,  папа  снимал свой баян с  плеч,  ставил его  на  стул и  шел
мыться.  Мама шла по длинному коридору на коммунальную кухню готовить ужин.
А я была в ожидании,  когда же папа скажет:  "Ну дочурка, якую тибе сегодня
рассказать сказенку? Веселую или жалостливую?"
   Вопрос   этот   он   задавал  каждый  вечер.   Одновременно  происходила
отрепетированная мизансцена:  папа ложился на нашу кровать с шариками,  а я
торопливо усаживалась ему на грудь, чтобы тут же бодро воскликнуть:
   - Жалостливую!
   - Для дочурки ув обязательном пырядки! - И начиналось...
   Папа  знал  три  сказки,  но  они  всегда  были  новыми.  Он  их называл
"Вогниво",  "Медуза горгона". Много позже эти сказки - "Огниво" и "О Медузе
горгоне  и храбром Персее" - я прочла. Они мне показались серыми и скучными
по сравнению с цветной, яркой папиной интерпретацией.
   А  третий сюжет был  самый волнующий.  "Вольный".  Тут что хотел,  то  и
говорил.  Заворачивал в  любую сторону.  Сюжет про бедную девочку,  которую
выгнали из  дома.  При  помощи волшебных сил она скоро становилась большой,
богатой и красивой.  И вот пришло время выбирать себе жениха. Этого момента
я ждала,  аж дух замирал.  По-папиному все женихи должны были выстроиться в
длинный ряд и ждать, кому же принцесса-красавица отдаст предпочтение.
   - Ходить она ат  аднаго да другога...  И  никого не хочить обидеть...  И
етый  парень  краси-ивый,   здаро-овый,   но  идеть  она  дальший.  И  враз
остановилася.  Глаза в  землю опускаить и  гаварить:  "А  ета  мой муж!"  И
одеваить ему на палец кольцо!  Усе у  драгоценных каменнях.  И выбрала она,
дочурочка,  высокага, чернявага, маладога орла! Глаза блестять як у цыгана,
нос горбом,  зубы,  як мел,  вусы,  як у Буденнага...  А он ей и отвечаить:
"Спасибо тибе, барышня, буду служить тибе верую и правдую!"
   И   я   себя   представляла  той  бедной  девочкой,  которая  становится
принцессой,  и втайне грезила, какой же он будет, этот высокий, чернявый...
Это папа с детства нарисовал мне идеальный портрет героя. Бедный папа. Он и
не  представлял  тогда,  сколько  ошибок  и  разочарований  предстояло  мне
испытать  впоследствии.  Сначала  в  поисках этого "высокага, чернявага", а
потом уж и после встречи с ним...
   Папа делал все, чтобы я его любила больше, чем маму.
   - Эх, дочурочка, було ета у тридцать шестом гаду. Мы з мамою у санатории
работали,  под Чугуевом. Да-а, иду я вокурат з работы... Вечереить. Смотрю,
ах,  ты  ж  мамыньки мои  родныи!  Стоить моя  дочурка кала  заборчика,  як
сиротка,  одна...  качаится.  Тибе ще тока десять месяцев було.  А ета твоя
мать  усе  твои  грязныи пеленки у  мешок поклала,  пувесила мешок тибе  на
плечо,  а  ты  ще ходить не вмела...  Она тибя и  прихилила до заборчика...
"Уходи, куда хочешь! Надоело мне тибя кормить и твои пеленки стирать. Уходи
у лес з глаз долов!" А папусик твой тут як тут! Увидев свою дочурочку, узяв
на руки и горька заплакав,  што мою клюкувку,  мою богиньку так мать родная
обижаить... Чуть ребенка з дому не выгнула...
   Мы  с  папой принимались плакать вместе.  По-моему,  ему  даже нравилось
наблюдать за тем, как я плачу...
   Входила с  ужином мама.  Тут  же  понимала,  про  что  шла  речь.  А  я,
прижавшись к своему защитнику, холодно смотрела на нее. Я представляла, как
о