дело...
   И бегу.  И самой стыдно за свою грубость. Ну присел, да, присел... Нервы
не выдержали...
   Я  бегу  по  улице  Горького,  прокладывая  себе  дорогу  между  людьми,
спешащими навстречу.  В такие минуты всегда преследовала мысль:  а ведь они
когда-то  видели тот нашумевший фильм.  Многие из них,  вот сейчас спешащих
навстречу,  писали мне письма...  А  теперь у  них другое увлечение,  дела,
события и  радости.  И для меня в их жизни уже нет места.  Ах,  как в такие
минуты больно ощущать, что все проходит. Надо жить только будущим. Потому я
не  люблю  "вчера".  И,  наверное,  потому  мне  так  тяжело продолжать это
повествование тех бескалендарных лет...
   Уже  пять  часов  пополудни.  Впереди  еще  семь  часов жизни. В витрине
овощного магазина увидела апельсины. И вмиг появилась цель! Как будто целый
день  только  о них я и мечтала. Взяла сразу три килограмма - на всю жизнь!
Это с войны. Кажется, что завтра уже апельсинов не будет. Иду и ем, на ходу
сбрасывая  очистки  в  урны.  Апельсины  переносят  меня в жаркие страны, в
которых  никогда  не была. Но их отлично заменяют видения Нового Афона. Там
росли  мандарины.  И  там  снимали  "итальянскую  натуру" к фильму "Роман и
Франческа".  Такой  невинный  оранжевый  фрукт  вдруг опять принес тоску по
кино.
   Висят афиши нового фильма.  Его  обязательно посмотрю.  Есть талантливые
люди,  которые,  как  точный  прибор,  своим  творчеством  определяют,  мне
кажется,  пульс времени. К ним стремишься. К ним зависть самая белая. К ним
завистливая боль от восторга.  Они,  сами того не зная,  меня поддерживали.
Они не  давали мне отстать от жизни.  С  ними я  проигрывала экранные роли.
Спорила в одиночку.  Задавала себе от их лица вопросы.  И сама,  ставя себе
преграды,  получала пространный ответ.  Сама себе ставила оценки за ответы.
Незаметно  порой  выстраивались  свои  теории,  которые  и  в  слова-то  не
облечешь.  Как  важен пример,  как важен.  У  меня постоянно присутствовала
потребность преклоняться перед  талантом.  Особенно  остро  я  ощущала  эту
потребность,  когда намечался избыток внутренних сил.  Тогда, ломая себя, я
отдавала эту  силу  талантливым людям,  порой  тем,  с  которыми так  и  не
пришлось близко познакомиться,  чтобы  сказать:  "Знаете,  что  вы  в  моей
жизни?"...
   - Никто не звонил?
   - Нет,  я недавно пришла, мамочка, наверное, звонили, - и в Машином тоне
я  слышу  извинительные  нотки.   Ребенок,   а  все  понимает.  Читать  нет
настроения.  А читать для того,  чтобы быть на волне...  Я уже не стыдилась
сказать:  "Нет,  не читала,  не видела,  не знаю".  Как вспомнишь: "Ах, это
шедевр!",   "Только  не  начинайте  с  отпетых  вещей!",  "Ну,  это  совсем
тривиально!",  "Вы не читали? Ну это же конец света!" - аж мороз по коже! С
этим этапом дешевой полусветской показухи покончено. Вранья меньше. Но жить
по правде еще трудней. Спрашивается: как жить?
   Звонок.  Обе бежим к телефону.  Берет трубку Маша: я ведь не стремлюсь к
разговорам,   я  ведь  смертельно  устала  от  предложений,  от  ролей,  от
концертов. Это играется в доме как отработанный аттракцион.
   - Алло, кого? А куда вы звоните? Нет, это не тот номер...
   Обе  расходимся.  Она к телевизору, я в свою комнату. Долго стою у окна.
Дом  напротив  растет  не  по  дням,  а по часам. Скоро его увидишь, лежа в
постели. Проснешься утром, а домик тебе: "Шлю вам привет, люблю балет". Ах,
балет,  балет... В те годы я не пропускала ни одного балета. "Кармен-сюиту"
смотрела  пятнадцать  раз. Пластинку Бизе-Щедрина приобрела, как только она
появилась.  Эти  праздничные балетные вечера как искры вспыхивают в памяти,
как  детские  праздники в Новый год. Именно детские, когда все впереди, нет
никакой  грусти  и  никаких  невзгод. Когда на сцене талант, он отдает тебе
частицу  себя  и  заполняет именно те места, которые болят и ждут помощи. И
потому идешь наполненная, счастливая и свободная - как ребенок!
   Вечером у меня музыка. Музыки у меня много. Музыка разная. Сейчас у меня
долгое  и  счастливое увлечение джазовыми пианистами.  С  изумлением слушаю
Билла Эванса.  Он  мне  наиболее близок.  Ах,  как  жадно слушала я  музыку
Цфасмана и  оркестр Варламова на пластинках сразу после войны.  Но откуда у
меня,  русского человека,  выросшего рядом с  папой-баянистом,  частушками,
маршами и  русскими народными песнями,  такая любовь к джазу?  Почему я так
замирала в  музыкальной школе,  когда слушала Рахманинова и Мусоргского?  Я
сходила с  ума от арии -  "Как во городе было во Казани".  Какая интонация,
вроде традиционно русская -  и нет,  не традиционная. Где появляются в мире
новые течения,  новые гармонии и ритмы? Почему я так тянусь к ним? Теперь я
думаю,  что это Время.  Оно заставляло прислушаться к новому. И если у тебя
душа начинает вибрировать от  счастья,  ты  не  сможешь не  открыться этому
новому.  И не важно, в какой стране живет талант. Он несет радость людям за
тридевять земель.  Джазовых пианистов Билла Эванса и Эррола Гарнера уже нет
в живых. А их музыка звучит и радует. Вот Билл Эванс играет импровизацию на
тему Джорджа Гершвина "Порги и  Бесс".  Когда я еще училась в институте,  в
Москве были  гастроли театра из  Америки.  И  я  слушала эту  оперу.  А  на
занятиях  по  зарубежному  кино  мы  смотрели  музыкальный  фильм  "Голубая
рапсодия в  стиле блюз" с музыкой Гершвина.  А потом,  в Сочи,  я бежала на
концерт пианиста и  композитора Александра Цфасмана,  где  он  играл ту  же
"Голубую рапсодию" в переполненном летнем сочинском зале. Значит, не я одна
- вон  сколько восторженных лиц.  Как  все переплелось:  Гершвин,  Цфасман,
Америка,  Россия и музыка,  музыка, музыка. Как необыкновенно выходит Эванс
из  основной  темы  в  импровизацию.   Интересно  следить  за  его  длинной
музыкальной фразой, которую я чувствую и понимаю без перевода. Эти джазовые
импровизации учили меня смелости,  учили не бояться,  пробовать, рисковать,
уходить от буквального,  расширять диапазон роли,  из ролишки строить роль,
из материальчика выстраивать материал.
   Уже восемь часов. Прожить еще четыре часа, а там "утро вечера мудренее".
Музыка кончилась. Перебрала свои забавные наряды, а в голове зрел очередной
наряд к Новому году. Но поскольку до последней минуты не знаешь, где ты его
будешь встречать (а вдруг туалет там будет некстати),  фантазия затихает. Я
смотрю в зеркало:  да нет, еще терпимо. Не "Карнавальная ночь", конечно, но
ее  и  не  надо.  Сейчас я  даже получше.  Вот так бы продержаться еще лет,
лет... Ну ведь буду же я когда-нибудь, ну... через несколько лет сниматься,
в  конце концов?!  "Ведь другие снимаются,  а  ты  что,  хуже всех?"  Где я
слышала эти слова?  Кто мне задавал этот вопрос? Ну как же, это было летом.
Это было летом 1968 года.  Я шла по аллее сочинского парка.  Внизу бушевало
море.  Бушевали страсти, знакомства, влюбленности. Знойный юг был в знойном
разгаре.  Быть  на  людях,  когда  на  душе  мрак,  тяжело.  Я  так  устала
прикидываться,  наигрывать...  Жизнь  все  никак  не  выбрасывала  меня  на
поверхность из мнимого убежища.  Я  в  ту пору еще крутилась по "замкнутому
кругу".  "Объект" в  веселой компании на пляже играл в  карты -  в ажиотаже
успеха задал мне именно тот вопрос. И я даже подыграла и развлекала еще раз
компанию. А потом незаметно исчезла.
   - Да, никак, ты...
   Я не успела перестроить выражение лица. Оно так и осталось растерянным.
   - А я тебя узнала.  Смотрю,  идет красивая баба, вся в белом, в моднющих
брюках. И вдруг ты! А что с тобой?
   Я совершенно не знаю этой женщины. Возможно, где-то видела ее, возможно,
мы  и  общались,  но  не  так  тесно,  чтобы позволить застать себя вот так
врасплох.
   - Да ты, никак, не узнаешь меня? - Говор вроде не харьковский.
   - Ну,  а  как Маша?  Ей  уже должно быть лет восимь-девить?  Или десить?
Смотри, а талия все та же, - и сразу вспыхнуло...
   Мы с ней когда-то снимали в одной квартире по комнате.  Моя была смежной
с кухней.  И она на кухню попадала "через меня".  Это же она меня и пугала,
что талия после рождения ребенка пропадет.  И  она заговорила очень быстро,
отрывисто, очень громко, очень взволнованно и очень-очень темпераментно:
   -  Ты  что,  ты  что  такая?  Я  тебя  не п'нимаю. Ты крысивая, мылыдая,
пыпулярная,  модная,  да  мне  бы такое, я бы весь свет перевернула. А она?
Нет,  я  тебя  не  п'нимаю.  Нет,  ты  посмотри,  море - прилисть, солнце -
прилисть,  люди  -  прилисть.  Сочи  - прилисть, а ты знаэшь, ты знаэшь, ты
знаэшь,  када  мне  плохо,  знаэшь, что я делыю? Я... Я оденусь, накрашусь,
п'смотрюсь в зеркало... Умоюсь и, и... и... ложусь спать! П'няла?
   Может,  так и сделать?  А может,  позвонить ей и узнать еще какой-нибудь
рецепт для "успокоения"?
   Ни  одного звонка.  Ну отзовитесь же кто-нибудь!  Ну вспомните про меня!
Мне еще до  конца дня несколько часов!  Ну позвоните,  ну постучите,  ну не
забывайте, ну пожалуйста!
   "Что  бы  вы  хотели себе  пожелать?"  Он  улыбнулся:  "Чтобы звонить по
телефону не  переставали.  Хуже нет,  когда ты никому не нужен".  Ну что ж,
есть все основания надеяться,  что такого с популярным актером не случится"
- из интервью с актером театра имени Моссовета.

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ

   Последние десять лет живу словно в горячке. Несусь, несусь, наверстываю,
наверстываю...   И   вот,   когда  пришел  такой  счастливый  1982  год   -
интереснейшие  работы,  впереди  музыкальная  роль...  Осуществилось!  -  я
почувствовала такую слабость, какую чувствует человек после очень трудного,
непосильного пути.
   Ночь  ехала  в  "Красной стреле". Спала плохо. Привезли прямо на студию.
Костюм,  грим,  чай  в  гримерной. Вокруг добрые и любимые. Это "Ленфильм".
Эпизодическая  роль  в "Магистрали". Снимаем в просторных коридорах райкома
партии   Смольненского   района.  Сняли  быстро.  Так  всегда  у  режиссера
Трегубовича.  Ночью  опять  на  "Стреле"  в  Москву.  До  поезда устроили в
"Ас-тории". Провалилась в мертвый сон. Проснулась от необычной тишины - где
я?  Темные  обои,  бархат,  бронза...  А! Милая, дорогая моя "Астория". А я
думала,  ты  навсегда  изменила  -  все  иностранцы, иностранцы... Да разве
кто-то  по-настоящему может оценить твою красоту, твой покой? А? То-то. Как
ты  затаила  дыхание.  Почувствовала "свое"... "Астория", Ленинград, начало
моей  жизни  в  кино. Как это было давно... Меня охватило, сжало в объятиях
такое пронзительное чувство счастья... Да вот же о каких слезах просил меня
режиссер  в  "Сибириаде".  Нет,  тогда  не "схватила". Он тогда еще сказал:
"Ладно, пусть будет так". А я спросила: "А как?" Да вот так, как сейчас. Но
уже  все  -  кадр  снят,  поезд  ту-ту...  Пошли,  судьба,  еще  раз  такую
возможность!...
   Лежу и с ужасом смотрю на телефон.  Хоть бы не зазвонил.  Я задыхаюсь от
перегрузки. Нет сил на разговоры, встречи, улыбки. Я боюсь телефона. Боюсь,
когда он молчит. Боюсь. Когда бесконечно звонит. Если человек живет один, и
у него есть телефон -  он не должен считать себя одиноким. Если в доме есть
эта  пластмассовая штука,  она с  утра врывается в  жизнь,  смешивает все в
обдуманном дне и преподносит,  преподносит...  А потом,  довольная, молчит.
Когда гоняются за "модерновым" телефоном,  я  отмечаю:  что-то там у  этого
человека еще не созрело. Аппарат телефонной связи, как часы и машина в наше
время -  необходимость.  По мне -  пусть они будут простые и  добротные.  И
незаметные.
   Тихо-тихо.  Ни  звука.  Вечереет.  В  окне напротив красивая площадь.  В
центре памятник царю.  Знаю точно,  что  не  Николаю II  и  не  Александру,
который преследовал Пушкина.  Лежу.  А ведь в Ленинграде грех так проводить
время.  Перед  глазами  поплыли  залы  Эрмитажа.  Сколько  раз  в  Эрмитаже
проделала я  путь,  что прошли в семнадцатом первые бойцы революции.  Среди
них  мог  быть и  мой  папа.  И  я  всегда старалась смотреть на  эти залы,
коридоры,  на эти лестницы его глазами.  Однажды мы ходили с папой по этому
пути,  аж до белой столовой.  "Ну, братва наша, наверна, здесь духу дала! И
як тока ета усе у кучу пособрали?  Якеи люди ети художники...  Усе честь по
чести стоит на местах,  блистить...  Тока царя нима.  Теперь мы з  дочуркую
ходим... Якое ж тута богатство... Ета ж мамыньки родные..."
   А  в  Александровском каждый раз пристроюсь к какой-нибудь группе, чтобы
еще  раз  услышать:  "В  этом зале бывал Александр Сергеевич Пушкин". После
этих  слов  любая,  самая  усталая и задерганная, экскурсоводша становилась
молодой  и  прекрасной,  потому  что  -  ни  одна!  - не говорила эти слова
скороговоркой.   Обязательно   обводила   всех   взглядом   и  через  паузу
произносила:   "Пушкин".  И  обязательно  после  фамилии  поэта  проносился
странный, святой вздох...
   ...По телевизору -  ленинградские новости. По экрану пронесся непривычно
маленький трамвайчик с  одним вагончиком.  Наверное,  снимают что-нибудь из
жизни начала века.  Но  почему-то  из  окон  трамвайчика выглядывают люди в
современных вязаных шапочках и дубленках. Прислушалась. Оказалось, что этот
отреставрированный  трамвайчик   будет   ходить   по   историческим  местам
Ленинграда.  И ведет его красивая русская женщина,  грудь в орденах.  Сорок
лет она на этом месте.  И  только один год была в  простое.  В  год блокады
Ленинграда.  Вот  вагончик  делает  остановку  на  красивом  мосту.  Позади
заснеженная Нева.  На  остановке толпа  людей аплодирует трамвайчику и  его
водительнице.  И  вдруг  из  середины толпы  выделились три  старушки.  Они
запрыгали как дети, протягивая свои сухонькие ручки к вагончику. Они помнят
его  с  юности.  Сколько силы  жизни и  радости в  этих старых женщинах!  Я
вскочила как от толчка. Лежать, щадить себя, уходить в себя? Бежать, бежать
по Ленинграду! Смотреть, смотреть, восхищаться и плакать.
   ...Я лежу и тупо смотрю телевизор. За окном щебечут птицы. Жара. Любимое
лето. В Москве со мной стали жить мои любимые папа и мама. В первые дни мы,
счастливые,  сидели,  тесно прижавшись друг к другу. У меня рядом появилось
надежное,  теплое,  родное.  Мама вошла в хозяйство и Машину учебу.  А папа
сидел со мной с утра до вечера, чтобы я не скучала. Бдительно следил, чтобы
дома я  была ровно в  одиннадцать вечера.  Но годы,  проведенные врозь и  в
разных жизненных обстоятельствах,  все  же  разобщили нас.  И  как  это  ни
больно, но порой я и папа не знали, о чем говорить! В Харькове многих новых
сотрудников из  Дворца пионеров я  уже не  знала.  А  он  никого не  знал в
Москве,  и поначалу в новой жизни вообще ничего не понимал.  Первое, что он
решил,   "...немедленно  иттить  до  самага  главнага  начальника  по  всей
кинематографии и изложить, якой капитал он добровольно выпускать з рук".
   - Ты ему,  Марк,  котик, не забудь про "концертик у диревни" и как ты на
"маленьких гармоньках выступал перед  самим Рокосовським..."  Или  все-таки
перед Жуковым, а, Марк?
   - Выступал перед тем, кому надо було. А начальству усе чисто про дочурку
изложу.  А хто ж,  Леличка,  нашага кровнага ребенка выручить, када не мы з
тобою?
   Еле-еле   отговорила   его   от   этого   похода.   Но  очень  скоро  он
сориентировался  и  понял,  что  прошлое  нужно  оставить  в прошлом. А вот
реальность:  Москва, дочь без постоянной работы, внучка без алиментов, маме
пять  лет  до  пенсии.  "И  што  выходить  на  дели? Немедленно нада иттить
работать,  кров  из  носу".  И  пошел, не постеснялся отбросить былую славу
доброго  баяниста  и стать простым сторожем. А мама еще долго отрывалась от
Харькова,  мучилась и переживала прошлое. Интересно, что главным тормозом в
их  переезде  была  мама. Казалось, папа старше, ему труднее все оставить и
улететь из обжитого гнезда. Так нет, он прямо рвался в Москву. Ни за что не
хотел  умирать  в  Харькове.  При  жизни уже планировал себе памятник "штоб
такого  ни  в каго ще не було, во як!" Втайне от мамы он ходил в мастерские
по мрамору, говорил с художниками, предлагал им свои проекты. Но как только
заикнулся  маме  насчет цены... Моей маме представить, что человек в полном
здравии,  уважаемый  на  работе,  абсолютно серьезно при жизни готовит себе
памятник...  К  чему  только  она за долгую жизнь с папой не привыкла, но к
подобному...  Об этом мама рассказала нам совсем недавно. Она аж задыхалась
от смеха и удивления, вспоминая про памятник:
   - Так  что  ты  думаешь,  огромную глыбу белого мрамора он  все-таки  на
грузовике привез. Говорит, мастера подвыпили и уступили по дешевке. Ну, как
такое в голову пришло?  Что за человек... А полтонны клена на баяны? Это же
на тысячу баянов... А десять чемоданов инструментов... Говорит: "Не возьмем
усе ета у Москву,  я у столицу ни ногой".  Ужас с этим папой. Странный, ему
обязательно нужно было попасть в историю, хоть памятником...
   А еще через некоторое время мои родители, как и Маша, почувствовали, что
лучше иногда оставлять меня одну, все равно ничем не поможешь.
   - Сегодня, дочурка, не сиди дома, сходи у гости. Друзей у тебе во скока.
Не  сиди, не вырабатуй, иди у народ. Я и Лели усегда гаварю - не вырабатуй,
лучше  якую  новую  игру  или  шараду  дитям  разучи. Двигайсь, не сиди, як
квочка.  Главное,  от  людей  не  отрывайсь. Ничего, моя птичка, твое щастя
упереди. Вже скоро, вже вот-вот, усем сердцем чую. Харошага человека судьба
пожметь,  пожметь  и  отпустить.  Ну,  а я пойду до своей старухи, "к Елене
Александровне",  ух,  якой  характер  вредный...  каждый  день  усе хужий и
хужий...  Слышь,  дочурка,  никак  не можить успокоиться - усе за Харьковом
плачить. А я так думаю, што ета неспроста. Наверна, у ней там хто-та быв...
А?  Ета  што ж выходить? Я вже аккынчательно успокоивсь, а она усе: "Как же
так,  мы  оставили квартиру, работу, друзей, сарай, палисадник" - во як - и
сарай  з  палисадником  помнить. А скока крови у меня выпила за етый сарай,
мамыньки  родные!  А  за етый палисадник, а за виноград... А якой виноград!
Она  мне  усе  розы  простить  не  можить.  Што  я три куста роз заменив на
виноград.  А я своего добився! Свое вино було, да якое! Як уезжали у Москву
до  тибя, пособрав увесь двор! Усе понапилися, Сонька з Розкою плакали, усе
целовали  Марка Гавриловича. И усе остались пьяные и довольные. Ты ж своего
папусика  знаешь,  он  никого не обидить... Ну ладно, загаваривсь, а в тебя
свои дела. Пошов, закрывай дверь на усе замки. Если куда пойдешь... а лучий
побудь  дома. Сегодня по телевизору будить етый, як его, Леля знаить... Ну,
поеть у кино. В него имя як мое, етый...
   - Бернес?
   - Во-во, як же ж мы его на фронти любили.
   - Наверное, "Два бойца"?
   - Дочурка, а ты з им устречалась, гаварила з им? Як он?
   - Что?
   - Ну, як человек?

                        Я люблю тебя, жизнь,
                        Что само по себе и не ново.
                        Я люблю тебя, жизнь,
                        Я люблю тебя снова и снова...

   "Як человек?"...  Человек,  папочка,  он был замечательно-непростой.  Со
всеми плюсами и  запятыми,  как  и  у  всех  живых людей.  Но  ведь он  был
артистом,  художником. И потому обычные человеческие проявления у него были
острее, ярче и крупнее.


   ...Как  только осенью 1959 года я  поселилась на  девятом этаже углового
дома на Садовом кольце, снимая очередную комнату у очередной хозяйки, через
неделю  в  подъезде  появилась жирная  надпись  мелом:  Бернес+  Гурченко =
любовь!  Я  обомлела.  Откуда?  Я  его еще сроду в  глаза не видела,  а уже
"любовь". Связывали меня и с Игорем Ильинским, с Юрием Беловым, с Эльда-ром
Рязановым,  с Эдди Рознером - тут понятно. Все-таки вместе работали. Но я и
Марк Бернес! Ну что ты скажешь! Оказалось, что Бернес жил в этом же доме на
пятом этаже.  С  тех пор,  поднимаясь на свой девятый этаж,  я со страхом и
тайной надеждой ждала остановки на пятом этаже;  а  вдруг откроется дверь и
мужской знакомый голос спросит: "Вам какой этаж?"
   Заканчивался  фильм  "Девушка  с гитар