гитарным  трезвучиям,   в   которых  таятся  корни  понимания
миллионной аудитории.  Это  особый дар -  найти именно такое наисложнейшее,
простое звучание.  Как же нам,  двум новым людям,  нужно было обоюдно тонко
испытать силы друг друга,  слить их воедино и работать обязательно в дружбе
и любви.  В любви!  Ведь фильм о любви.  Любовь в кадре.  Она должна быть в
атмосфере и  за  кадром.  Надо было быть предельно бдительным и  тактичным.
Нельзя было допустить намека на обидную интонацию.  Бережность, бережность,
уважение и терпение.  И забегу вперед: взаимопонимание состоялось. С самого
начала. Только поначалу робко, с заминками. А потом все круче. Все терпимее
- к  просчетам и  ошибкам друг друга,  потому что обоюдное уважение росло и
крепло с каждым съемочным днем. И что самое показательное - не прекратилось
после конца этой работы. Когда каждый занялся уже новым делом...
   И все же история работы над ролью Веры не совсем обычная.  У меня еще не
выветрилось какое-то  глупое  детское  отношение  к  материалу  при  первом
прочтении роли.  Оно состоит из  сплошных эмоций,  а  реальность еще где-то
далеко-далеко.  Это  ворох  восхищенных  интонаций,  неосознанных  обрывков
чего-то услышанного.  Короче,  сразу одеваешься в  роль,  приходишь в такое
возбуждение,  испытываешь такой замечательный эмоциональный подъем!  Ну что
за  профессия такая  распрекрасная!  А  потом  вдруг  трезвеешь!  Наступает
прозрение.  Это жестокая метаморфоза. И начинаешь разрываться между прежним
радужным многообещающим замыслом,  и тем, что обнаружила, когда окунулась в
роль.
   В    этом    фильме   отрезвляющим   обстоятельством   явился   типичный
кинематографический казус.  Уходила зима,  а последние кадры фильма - снег.
"Снежный эпилог". Итак вот, если бы не "уходящая натура", фильм снимался бы
сначала,  с  первого кадра,  а  не с  конца.  И  думаю,  что это был бы уже
совершенно другой фильм.
   Первый,  самый первый съемочный день. А снимаем последние кадры картины.
Настроение  -  бодрячок.  Шуточки,  юмор, остроты, притирочки друг к другу.
Веселый  автобус  мчит  съемочную  группу  по  снежной  дороге к Люберецким
карьерам.  От  Москвы расстояние - тьфу, а бескрайний снежный покров, как в
Ледовитом  океане.  Повторяюсь,  но для меня любая красота, где холод - это
ужас,  это  война.  Что  ж,  "зажав свое сердце в руке", я делаю свое дело.
Стремительно - любовным бегом перекрываем расстояние, метров в пятьдесят, с
репликами  типа: "Что ты собираешься делать, когда выйдешь отсюда?" - "Жить
с  тобой,  моя дорогая!" Сняли дубль. Но решили снять еще один, а потом уже
разбить  тарелку на счастье. Есть такой ритуал - бить тарелку после первого
отснятого  кадра.  Осколки  берут  на  память.  У меня много таких памятных
сувениров.  Снимаем  второй  дубль.  Потом  и третий... Несколько дней тому
назад  я еще находилась в тропической стране на всемирном кинофестивале - в
Маниле,  на  Филиппинах. Там жара. Вода в океане горячая - моя. Организм за
двенадцать дней только-только попривык к тропическому жаркому климату, а мы
раз  -  и  уже  в  Москве.  А  тут родные русские морозцы в полном разгаре,
двадцать  два градуса ниже нуля. После третьего дубля чувствую - дыхание ни
туда   ни  сюда.  Голова  закружилась,  покрываюсь  испариной,  подкатывает
тошнота.  Я  начинаю тихо и безропотно умирать. Прошептала гримеру, что мне
плохо.  Вползаю в обледенелый автобус. Но мне уже не холодно. Или холодно -
не знаю. Мне уже все равно. Сухими губами ловлю валидол. Запаха нашатыря не
чувствую.  Но  вслушиваюсь  и  соображаю  изо всех сил! Тянутся все жилки к
жизни, преодолевают. Но так слабо, как в том надвигающемся мрачном наркозе,
с  которым  справиться  уже  не  в  силах. Значит вот как это происходит...
Внутри  все  притихло.  Но  хоть  бы  что-нибудь булькнуло. Гример по моему
взгляду понимает, что пока не надо никому говорить. Там, за окном автобуса,
кипит  жизнь! Перекур. Сейчас разобьют тарелку. А во втором кадре "ребятки"
(это  мы  с  Олегом  Басилашвили) побегут сначала на камеру, а потом камера
будет снимать их спину. А они будут бежать долго-долго, пока не превратятся
в  две  черные точки на белом снегу. Не хочу, не хочу превращаться в черную
точку.  Неужели  же  я  вот  так,  без  сопротивления, вот так вяло, нелепо
сдамся,  уйду еще дальше, перестану слышать и соображать? Неужели папе тоже
приходилось  вот  так  же  исчезать?  Он  был  на  краю  несколько  раз, но
поднимался. Папа, папочка... Захотелось плакать, участилось дыхание. Хорошо
же   начинаю   новую  роль.  Эльдар  говорил,  что  моя  Вера  любит  героя
по-настоящему.  Как это "по-настоящему"? Как в первый и последний раз? Сама
умрет,  но  его  спасет?  Как  декабристки?  Понятно,  это  не  Офелия и не
Джульетта.  "Коня  на скаку остановит, в горящую избу войдет". Так, что ли?
Мамочка, как ты. Да, как ты! Выдержала войну, выучила меня, вырастила Машу,
прожила  рядом  с  нашим  папой. Ну неужели же я с собой не справлюсь? Силы
небесные,  ведь  это так несправедливо, неужели эти первые кадры могут быть
моими  последними? Это невозможно! Ой-ой-ой, сейчас, вот сию минуту я точно
ощутила  это  состояние,  только  сейчас...  Я  уловила единственную верную
интонацию  финала  роли.  Ах,  черт,  только  первый день, а уже финал. Без
разгона  бросайся  сломя  голову  в  первый  финальный кадр. Но что ж, умру
вместе  с  Верой.  Но  дотяну  героя,  спасу его! Он не опоздает к утренней
поверке.  Ноги  ватные,  губы  вякают.  Глупо  подморгнула  гримерше. "Люся
готова?  Олег  готов?  Давайте  дальше, ребятки мои милые". Ну, Эльдар, иду
умирать.  И  пусть  это  будет  на  экране.  Стыдно  тебе за меня не будет.
Господи,  как  там у Пастернака? Ну, память, память... Сейчас мне это очень
нужно...  "Не  читки  требуют  с  актера,  а полной гибели всерьез". Гибель
всерьез - вот, вот, вот оно.
   Теперь  я  буду  всю  роль  профильтровывать  через  состояние  правды в
финальной сцене. Теперь я не буду хвататься за возможные комедийные краски,
чтобы  вызвать  желанную  реакцию  смеха.  Пусть  улыбка, ее предостаточно.
Перестройка  шла  на ходу. Правда жизненных ситуаций диктовала другой стиль
картины.  Совсем  иной,  чем тот, который виделся авторам за рабочим столом
вдали  От  вокзала  с  его  трагическими буднями и настоящими человеческими
перевоплощениями.  Картина  Эльдара Рязанова вырвалась в реальную жизнь. И,
как  гибкий  художник,  он  услышал  эту  интонацию. И на ходу перестраивал
картину по новому камертону. В фильме не появилось ни одной новой сцены. Но
каждая сцена сценария перестраивалась изнутри. Один из авторов сценария сам
режиссер  -  ему  и  карты  в  руки.  И  фильм вбирал новые и новые - самые
узнаваемые  краски,  реплики,  которые  только  надо было уметь отобрать из
реальной  жизни,  что  бурлила  вокруг нас. При этом режиссер везде находил
"плюс",  приподнятость  над  обыденным, остроту, что так характерно для его
таланта.
   Премьера.  Публика реагирует так,  как, наверное, мечталось режиссеру. А
вот и первые аплодисменты. И реплик не слышно. Ну, тут и я аплодирую. Здесь
про себя забываю.  Здесь сцена с Михалковым. Грандиозная идея пригласить на
роль проводника Никиту Михалкова.  Ну ничего общего у этого интеллигентного
человека с тем быдловатым гражданином, который сейчас на экране. Но никогда
не  знаешь  наперед,  что  будет  делать этот  неожиданный художник.  Такой
сиюминутный актерский дивертисмент, что только держись. Это силища редкая.
   Остановки поездов дальнего следования на двадцать минут -  это и есть те
счастливые короткие встречи героини фильма с красавцем-проводником Андреем.
Так и  жила бы наша Вера,  если бы однажды от поезда не отстал герой фильма
Платон.  Встреча с проводником происходит у него на глазах.  И герой видит,
как они, обнявшись, скрываются в купе вагона. Можно только представить, что
бы я  наиграла в этой встрече,  а потом в купе с проводником "Андрюшечкой".
Как  бы  вошла в  дуэт,  и  уж  точно бы  "луснула пополам",  но  все равно
каким-нибудь боком,  а "выделилась" бы.  Но был сыгран "снежный финал".  И,
как  ни  обидно,  в  этой  сцене сознательно веду свою партию на  тормозах.
Полностью отдаю  любимые  моменты эксцентрики талантливому партнеру.  И  на
ходу  ищу  мягкую  щемящую  интонацию приближающегося конца  этих  коротких
постыдных встреч.  Как и  тогда,  в "Сибириаде",  мы с партнером интуитивно
находим музыкальный контрапункт.
   - Все так не по-челове-е-ечески,  не могу-у  больше...  Так хо-о-очется,
чтобы ты прие-е-ехал надо-о-олго...
   - Приеду, приеду, приеду.
   - Чтобы мы сходи-и-или с тобой в кино-о, в па-а-арк... Как лю-ю-ди.
   - Сходим, сходим, сходим.
   - Погуля-а-али бы вме-е-есте ря-а-адом...
   - Погуляем, погуляем, погуляем.
   На  экране  тронулся поезд, оставив героиню на перроне, а зрительный зал
Дома  кино  проводил  аплодисментами  Андрея  Михалкова.  Впереди  меня  на
приставных  стульях  сидят  Эльдар  и  Нина.  Гладя на удаляющегося Андрея,
Эльдар  так искренне смеется и аплодирует, радуясь за артиста, будто бы это
не он сам провожал его в кадре с командой "Мотор!". Поезд удалился, оставив
героев  фильма  один  на  один.  Вот зрители вроде как притерпелись к этому
дуэту,  к  этим  двум,  казалось бы, абсолютно несовместимым людям. В самом
деле,  почему интеллигентный человек должен полюбить вокзальную официантку?
Что  в  ней  такого?  Да ничего. Обыкновенная провинциальная женщина. А что
такое вообще обыкновенная женщина? Может быть, та, мимо которой прошел и не
заметил   ее?   С   чего   начать   работу  над  ролью  этой  обыкновенной,
провинциальной,  вокзальной  официантки?  Как  она  выглядит? Во что одета?
Какая  прическа?  Если  бы фильм снимался лет десять назад, я бы одела ее в
кримплен,  на голове бы возвышалась величественная "хала". И, может, где-то
еще  и  есть  такие официантки, но меня интересовала такая женщина, которая
живет  сегодняшним  днем,  чувствует  пульс  времени, моды, знает, что ей к
лицу,  именно  ей,  Вере.  Вера.  Имя-то какое! У этой обыкновенной женщины
необыкновенная  душа,  чем так славится русская женщина. Ты прошел мимо, не
заметил  ее  и  проиграл. А вот наш герой остановился. И всю роль Веры мы с
режиссером  вели  к диалогу-открытию, к которому пришел герой картины. Этот
диалог  режиссер  слушал  во  время  съемки  за  кадром со слезами - первый
зритель  -  жизнерадостный талантливый человек. А теперь этот диалог звучит
для всех в зале Дома кино:
   - Будете потом  вспоминать,  как  застряли на  промежуточной станции.  И
подвернулась вам одна официанточка...  Что вы молчите, смешно, да? Была она
не так чтобы очень, но ведь дело было проездом...
   - Вера,  вы  себе цены не  знаете!  В  вас  нет  того,  что я  ненавижу.
Ненавижу!  Вы естественная,  вы добрая,  вы красивая,  вы очаровательная...
Вера, вы... прекрасны!
   Долгая пауза.
   - Вы знаете, мне таких слов никто никогда не говорил.
   По  спине,  по  затылку Эльдара я вижу, как он неспокоен, как напряженно
вслушивается   в   это   особенное   дыхание   зала.  Ведь  это  непростой,
требовательный,  кинематографический  зритель. За один такой просмотр можно
потерять  столько сил. Можно измотать все нервы. В такие минуты я почему-то
представляю  нервы  в  виде жалкого пучка желтоватых ниток, которые хозяйка
мотает туда-сюда на волнистой стиральной доске.
   Все происходящее доносится как бы издалека.  Я сижу,  погруженная в свои
мысли, мне только бы продержаться. И все равно тяжелее всех ему, режиссеру.
Он главный,  и он обязан выжить, ведь он основной виновник. Да нет, Эльдар,
смотри,  у людей, хоть и кинематографистов, взгляды благодарные. Недаром ты
отдал своему фильму год жизни и  невосполнимую часть здоровья.  А картина с
сегодняшнего дня пойдет бродить по  свету,  по  городам,  по  экранам мира.
Пойдет к людям!  Дорогой наш "Вокзал"! Пожалуйста, стань радостью не только
для двоих.  Прощай,  прощай,  прощай,  дорогой "Вокзал"! Пусть от встречи с
тобой у людей будет "хорошее настроение". Прощай.
   Мелькали кадры из фильма...  Мелькали кадры из жизни.  Жизни,  в которой
долгие годы не было работы. Жизни, о которой никто ничего не знал...

АХ, КАК ХОТЕЛОСЬ ЛЮБИТЬ!

   Кто,  из  решивших стать актером,  не  мечтает,  что  своим появлением в
искусстве он перевернет мир?  Кто из молодых не думает: вам не удалось, так
этим первым буду я. Проходит время, фантазии разбиваются о реальность, и ты
понимаешь,  что мир не перевернулся.  И по-прежнему прекрасен.  Со временем
приходится нащупывать свое настоящее место.  Более скромное,  но свое.  Так
начинается нормальная рабочая жизнь,  естественная жизнь  в  искусстве,  со
всеми приметами, которыми так замечательна, но и трагична профессия актера.
Как бы  гладко и  благополучно ни сложилась биография артиста,  его жизнь -
это  всегда  трагедия.  Можно  помягче -  оптимистическая трагедия.  Цветы,
письма,  поклонения и  аплодисменты кружат голову и  сшибают с  ног  только
вначале. Со временем эти дорогие вещи становятся только милыми и желанными,
но не самым главным в профессии.
   Сложность   моего   положения  была  в  том,  что  я  достигла  огромной
популярности,  так  и  не  познав  своих  актерских  возможностей. Не успев
понять,  что  же сидит там, внутри, что мешает мне жить и просится в мир. И
если  поначалу  всех  очаровывали молодость, жизнерадостность, подвижность,
голос,  то  потом популярность перехлестнула эти качества, и не стало знака
равенства.  Ну  и  что  -  поет,  это же не какое-то феерическое бельканто.
Музыкальна - а сколько музыкальных на свете. Ну, милая, способная девочка в
удачной  картине.  Но  не  больше.  Не  больше.  Надо  же  быть реальной. А
неприятности  разом  оборвали  мой стремительный рывок по главной дороге. И
уже ни на одной самой узкой тропинке я не видела укромного уголка. Я должна
была  уйти  от  людских глаз. Надо было время, чтобы одуматься. А главное -
суметь смириться. Смириться, для того, чтобы выжить.
   Когда я была в девятом классе,  я в первый раз побывала на море.  И там,
на пляже,  я каждый день наблюдала за одной красивой парой.  Тогда я еще не
могла определять возраст, но они были еще не старые. Эта пара была как одно
целое,  что ли...  Они и в море вместе. И смеялись одному и тому же, и тоже
вместе.  И  книгу читали одну.  И  если кто раньше прочитывал страницу,  не
вскрикивал:  "А я  уже!"  Вечером я видела их в парке Ривьера.  Они гуляли,
тесно  прижавшись.  Их  пронизывало что-то  такое,  чего  я  тогда  еще  не
понимала. Но аж мурашки пробегали по коже.
   Это я  к  тому,  что речь пойдет о  любви.  А то все говорю о невзгодах,
делах, будто героиня пятидесятых годов, когда титр "Конец фильма" шел сразу
после свадьбы.  Ну, а дальше? А как же насчет любви? И что это такое? "Ишь,
хитренькие какие",  -  так сказала однажды моя дочка Маша дедушке. Ой, и об
этом надо рассказать. Нет, если о любви, то с этого и надо начинать.
   Была  у  Маши  бабушка  -  мама  Машиного отца.  Женщина необыкновенная.
Красоты,  ума, таланта и женственности непревзойденной. Актриса и режиссер.
Была  она  из  аристократического грузинского рода.  В  1959 году,  когда я
приехала в Тбилиси,  уже заметно округлившаяся, пошли мы с ней в грузинские
серные бани.  По незнанию того,  что серная вода такая мягкая и  мылкая,  я
сильно шлепнулась на  спину.  Ах,  как она испугалась!  Собрала всех терщиц
(есть такая в тбилисских банях профессия - терщицы - прямо шкуру сдирают) и
все  по-грузински с  ними,  по-грузински,  ох  да  ах,  и  все  "генацвали,
генацвалики"... Я улыбалась - все обошлось.
   А  потом ходили мы на балет "Отелло" с неповторимым Вахтангом Чабукиани.
И в антракте ей все кланялись в почтительном поклоне.
   Она,  казалось,  не  замечала  моей  провинциальности, невыдержанности и
относилась  ко мне с нежностью за открытость и доверчивость. Ах, как они со
своей приятельницей тактично промолчали, когда я подряд два раза сварила им
один и тот же кофе. А что, думаю, один черный, другой будет, как чай. Как в
Харькове.  А "чай и кофий - ето ж настыящий яд! Нада пить только молоко", -
учил  меня  папа  в  пятидесятых  годах. А в Москве, в семидесятых, нещадно
натирал  себя  змеиным  ядом: "Ты смотри, такое смертельное животное и якое
благо  организьму  даеть".  Была  грузинская  бабушка  и у нас в Харькове -
приезжала  посмотреть  внучку.  Стол  ломился от еды. Мама готовила с тетей
Соней  два  дня.  Была  даже  рыба фиш - а вдруг она "рыбу больший ценить".
Своим  ФЭДом  папа  нащелкал  ворох снимков: грузинская бабушка за столом с
внучкой,  около  моего  портрета,  около  портретов  папы с мамой в день их
свадьбы и еще много разных поз.
   - Лель,  якая же высококультурная,  приятная женщина! Только высоковата,
а?
   - Ну, Марк, это же аристократы все же.
   - Ну понятно,  не моего поля ягода -  а што ж вы,  симановщина, што ж вы
усе  разъелися,  где  ж  ваша культура?  Смотри,  як  человек есть -  прямо
загляденье -  аккуратнинечко, помаленечку. Лель, а ты знаешь, она совсем не
костистая. Я так за плечо ее пощупав - уполне упитанная.
   - Марк, котик, ну сдержись ты - веди себя прилично, а?
   - Лель,  а  што  я  такога зделав?  Ты  ж  видишь,  она  довольная,  уся
зарозовелася, влыбается. Што ж она, не живой человек?
   Больше  грузинскую бабушку  мы  никогда не  видели.  Она  умерла,  когда
Машеньке еще и года не было.  Только-только получила новую квартиру, а жить
в ней так и не пришлось.  Ее хоронил весь Тбилиси.  "Якая чистая ангельская
душа - унученьку перед смертью приехала повидать. А ты, Леля, говоришь, что
бога нет!  Царство ей  небесное!  Хай  земля ей  будить пухум".  С  тех пор
дедушка,  если на  экранах шел грузинский фильм,  обязательно водил на него
Машу. А если по телевизору танцевали грузинские ансамбли, он обязательно ей
объяснял: "Смотри, Машуня, ето твои родичи танцують - грузинцы. Ты же в нас
мешанец, наполовину грузинка".
   - Дедушка, а ты кто?
   - Я? Я православной веры, чистокровный русский.
   - А Леля кто?
   - Леля?  Леля русская.  Редкой породы вредный человек.  Они из столбовых
дворян, а мы из батраков, но никакой разницы з собой не вижу.
   - А мама кто?
   - Твоя мама? Ну як же, если мы з Лелею русские, то и твоя мама русская.
   Машенька молчала, задумавшись, а потом сказала дедушке: "Ишь, хитренькие
какие",  -  мол,  русскими устроились, а она, получается, мешанец какой-то.
Так вот, у Машеньки была необыкновенная грузинская бабушка. А у бабушки был
прекрасный единственный сын. А теперь... нет, лучше: итак, о любви.
   С  детства я влюблялась на всех перекрестках и во всех киногероев,  если
"в него были зубы як мел,  вусы як у Буденага".  Короче,  во всех "чернявых
орлов".  В институте влюблялась на каждом этаже.  Прошел красавец -  сердце
ек!  Но  быстро разочаровывалась.  И  вдруг  влюбилась.  Влюбилась по  уши,
по-настоящему.  Но  я  помню,  что  временами вдруг ясно видела ту  пару на
пляже,  которая шла по парку,  тесно прижавшись. У меня еще мелькала мысль,
неужели и меня будет кто-нибудь так любить?  Почему же я мечтала о большем?
Опять же  через время все становится понятным.  Расстояние позволяет многое
увидеть на своих местах. Порой в невыгодной для себя мизансцене.
   Конечно,  с этим молодым человеком мы подходили друг другу, как поется в
песне: "мы с тобой два берега у одной реки". Это с теперешней колокольни. А
тогда...  Несмотря на свою изысканную внешность, от которой не ждешь ничего
глубокого, это был сложный человек с набором неординарных качеств - больших
и малых. Все карманы его были забиты редкими книжками вперемежку с газетами
и журналами. Читал все на свете. Обладал особым чувством юмора. Считал, что
его   личная   самокритика   самая   точная   и   оригинальная.   Отличался
музыкальностью,  мужским обаянием.  В нем для меня было недосягаемо все.  И
наоборот.   К   моей  профессии  он   относился  с   иронией.   М