нист  и  композитор Борис Рычков, блистательный контрабасист
Валерий  Куцынский, нежно обнимающий свой "шкаф", как на музыкантском языке
прозвали его инструмент, и я со своим маленьким чемоданчиком - спускаемся с
трапа самолета. 1970 год.

   Лишь пустота в твоем зажатом кулачке.
   Проходит жизнь, не уходи, не уходи.

   Музыка  звучит  из  магнитофона.  Его  держит в руках человек с "дорогим
лицом",  а  его  приятный  сипловатый  голос произносит: "Дорогие столичные
гастролеры!    Вас    приветствуют   скромные   артисты   великого   города
Петропавловск-на-Камчатке  -  надежного  бастиона  Дальнего  Востока  нашей
необъятной  Родины. Привет от харьковчан!" - и Миша Гулько дарит мне цветы.
"Приглашаем вас на наш концерт отдохнуть после вашего". Вечера в ресторане,
во  всех  концах  страны, где и когда бы в них ни работал Миша Гулько - это
всегда   особые,  срежиссированные  спектакли,  не  забывающие  запросов  и
пожеланий   публики.   Я   слушала   его   и  в  Сочи,  и  в  Москве,  и  в
Петропавловске-на-Камчатке.
   "Дорогие труженики моря!  Добрый вечер!  Проходите,  усаживайтесь.  Вижу
среди вас дорогих Сашу и  Валю.  О,  сегодня вы в прекрасной компании.  Тем
разнообразнее, тем веселее".
   - Миша,  ты  их  действительно хорошо  знаешь?  -  спрашиваю  его  после
концерта.
   - Первый раз вижу.
   - А почему ты уверен, что они Саша и Валя?
   - Проверено. Обязательно есть Валя и Саша. Ну, или я просто ошибаюсь. Но
людям  приятно,  когда  их  встречают.  Для  моих  друзей Наташи и  Володи,
скрепленных узами брака уже далеко не вчера, исполняется песня: "Зачем тебя
я, милый мой, узнала".
   Зал переполнен.  На улице выстраивается очередь в ресторан.  Там сегодня
поет  харьковчанин  Миша.  Миша  же,  похорошевший и  преобразившийся,  как
настоящий артист, подморгнув нашему столику, шепчет:
   - Ну, погнали тюльку. - На морском жаргоне это означает "улов начался".
   "По заказу компании наших прославленных врачей, которые сохраняют нашу с
вами  единственную  жизнь  и  которую  надо  прожить  так,  чтобы  не  было
мучительно больно, в сопровождении ансамбля звучит песня "Если я заболею, к
врачам обращаться не стану".  За жизнь!  За жизнь,  друзья,  наш постоянный
тост.  За жизнь,  хоть она и  коротка,  как детская сорочка.  В честь жизни
звучит "Танго смерти".
   - Миша,  что  ты  мне  посоветуешь купить на  память об  этом прекрасном
городе?
   - Это не Африка и не Стамбул.  Но у нас есть то,  чего у них нет. Крабов
навалом.  Икры -  залейся.  Сиди в горячем источнике -  не хочу.  Купи одну
дорогую вещь,  пока рыжуха не подскочила. Как, не знаешь, что такое рыжуха?
Ха-ха, рыжуха - это золото.
   И я себе купила колечко из высокопробной "рыжухи".
   ...  Куда-то меня,  как всегда,  занесло.  Зашевелилась память. Понесло.
Разговорилась...   Недавно   в   одной   картине  моя   партнерша  подавала
поучительную реплику  из  Фейхтвангера:  "Человеку нужно  два  года,  чтобы
научиться говорить,  и  шестьдесят лет  -  чтобы научиться держать язык  за
зубами".
   И  мы  увиделись.  В  сентябре  91 года. На 5-ой Авеню. А дело было так.
Начав ньюйоркский концерт, сквозь пронизывающие любопытные разглядывания, я
сразу  почувствовала обжигающее тепло и нежность. Даже сбилась с дыхания. И
сделала  шаг. Шаг навстречу этому теплу. Перешагнула свет рампы: "Миша, это
ты?"  Конечно,  это  был  Миша.  Он  слегка  кивнул  и  послал рукой слабый
незаметный  привет.  А  после концерта провели прекрасный вечер! Миша был с
женой  -  умной, деликатной женщиной. Я его всегда уважала за то, что дур и
"станков"  рядом не держал. Во всяком случае, с ними не знакомился. Ужинали
в  китайском  ресторане.  Миша  блистал  остроумием!  Он  перемежал богатый
русский  язык  невероятными  идеоматическими  выражениями,  в  сравнении  с
которыми  shit и fuck - детский сад. Ясли. Когда его темперамент выходил за
пределы,   все   разбросанные   по  залу,  понимающие  русский,  взрывались
восторгом,  аплодировали  за  умение неординарно построить фразу, вывернуть
ситуацию, просчитав ее на сто ходов вперед, и ее запить. Но как! Как только
умеет  такое  делать  один  Миша  Гулько.  Я  видела, как этот дивертисмент
пытались  изображать  другие остроумные гусары. Слабо! Ясли. Не так долго и
раскатисто  она  булькает  в  горле,  родимая  "Столичная".  Ах, Миша! А ты
изменился.  Стал  еще красивее! В мудрых глазах и юмор, и драма, и на миг в
них  появляется такой трагический взгляд куда-то внутрь себя... Этот взгляд
я  уловила,  когда  ты пел у себя в "Приморском" ресторане. Я пришла туда с
друзьями   без   предупреждения.   Ты  пел  про  Харьков,  про  нашу  улицу
Клочковскую,  про  себя,  про  нас,  разбросанных,  оставшихся, уцелевших и
полуживых.  Слушая  тебя, каждый человек открывал свежесть и прелесть самых
обыкновенных,  самых  простых  естественных  человеческих чувств и истин. В
нашей профессии это самое трудное дело. Это я знаю теперь.
   Когда ты отправлял меня из Нью-Йорка в Филадельфию, когда в ночную жизнь
отовсюду выходили и  выпрыгивали люди,  они  тебя  все  знали,  кланялись и
здоровались.  "Я их всех люблю, родненьких. Через меня же все проходит. Все
знаю: кто кому платит, кого будут брать, кого мочить... Смотри - чтоб я так
жил -  этот из Питера.  Заблудшего интеллигента вижу по походке.  Проверим?
Мужик,  стой! Ты откуда? Ну! Что я сказал? Здесь я стал настоящим инженером
человеческих душ...  Старик!  Назови число!"  -  обратился он  к  пьяному с
желтым пакетом.
   - Десять! - ответил тот.
   - На,  держи!  -  и Миша протянул ему 10 долларов. - Живи долго, папаша.
Пей и ничего не бойся! Эти фрукты ей на дорогу.
   Невозможно  болела  душа.  Мой  друг  стоял  среди  дороги,  загруженной
машинами и черными целлофановыми мешками для мусора.  Он посылал прощальный
привет.  Очень трагично.  Мне было так одиноко.  Хоть рядом стоял, казалось
бы,  близкий человек. Конечно, близкий. С того самого 73-го, сколько вместо
отъезжено,  прожито и спето.  Но с недавних пор мой отвратительный инстинкт
сообщал мне, что я нахожусь в тесных объятиях изощреннейшего предательства.
Это точно, что непознаваем до конца самый близкий человек. Так и не знаешь,
кто живет с тобой рядом. Жутко...
   Ах,  Миша,  прощай,  или до следующей встречи...  Миша,  пустыня, вокруг
пустыня...
   Итак,  Эрмитаж,  концерт,  "Бульвары", "дорогое лицо", которое заставило
улететь мысль в архивы памяти и, которое, уже - как грустно - не встречу ни
в саду "Эрмитаж", ни на Маяковской. А, может, увидимся на 5-ой Авеню, когда
буду на  гастролях в  Америке?  А  тогда я  еще долго беседовала с  кумиром
своего детства -  он мне говорил что-то о моих родителях,  о Клочковской, о
школе,  о  тембре голоса,  о  тонкой талии -  а я уже настойчиво следила за
двумя  фигурами,  которые  по  узкой  аллее  сада  медленно  приближались к
открытым  дверям   актерских  кулис.   Неужели  опять?   Внутри  разливался
незнакомый испуг. Моя открытая душа поспешно застегивалась на все пуговицы.
Может быть,  оттуда из тех мгновений,  и берут начало приступы мрачных моих
тупиков,  депрессий,  когда  смысл  жизни  теряет  свои  реальные контуры и
очертания?
   "Людмила Марковна!  -  так меня еще никто не называл, разве что учителя,
когда  знакомились первый  раз  с  классом.  -  Какой  успех!  Поздравляем,
поздравляем... Мы вас проводим".
   "Конечно.  Спасибо.  С  удовольствием".  Когда на  меня  идут  вот  так,
внаглую,  я,  все  отлично понимая,  глупо  улыбаюсь,  киваю,  и,  как  бы,
подставляю себя. Словом, веду себя, как дура. Именно, как дура. Меня многие
в жизни считали дурой.  Все те,  кто не узнавал ближе. Слава богу, я сейчас
все реже и  реже бываю в  этой роли.  Но бываю.  Тогда же я,  как истинная,
восходящая молодая дура, начала еще пуще хихикать, кокетничать и показывать
на Мишу Гулько.
   "Вас что, этот молодой человек провожает?"
   Как я  теперь понимаю,  инстинкт самосохранения у Миши был всегда развит
чрезвычайно остро.  Может, он меня и проводил бы. Но тогда быстро, и как-то
особенно на английский манер исчез.
   "Да вы не беспокойтесь,  отсюда до общежития так далеко,  я на метро,  я
сама, спасибо".
   "Как  же,  как  же,  Людмила?  Вы  ведь  теперь совсем рядом,  на  улице
Горького..."
   "Ой, забыла, я там живу всего два дня, еще не привыкла".
   "И телефончик теперь у вас есть".
   "Ага,  и телефон...  Знаете,  так интересно звонить...  У нас в Харькове
никогда не было телефона. А в общежитии всегда около телефона много народа.
И вообще, я так редко разговаривала по телефону. Еще к нему не привыкла".
   "Вот мы вам и позвоним. Не возражаете?"
   "Нет, что вы, что вы, с удовольствием, пожалуйста".
   "Ах,  какой успех!  Удивительный успех. Конечно, вы звезда, Людмила - вы
звезда".
   О, какой мне "варили шоколад". Как мне вливали этот сладкий яд. Ах, этот
бешеный успех.  Ах,  эти бурные аплодисменты.  И ведь подчиняешься. И тянет
тебя куда-то, во что-то. Во что-то такое безумное, что и хочется потрогать,
и нельзя.  И подступает предчувствие чего-то мрачного. Но тут же отступает.
И  сразу делается так блаженно-сладко.  А  вдруг у  тебя это отберут?  И ты
будешь рыдать,  метаться и  искать,  как  ищут инъекции для  наркотического
счастливого ухода?  Я  зависима.  От  кого?  От  чего?  Да нет,  ерунда.  Я
независима. Я свободна!
   Мои  спутники  провожали  меня  с  двух  сторон. Счастливая, я с улыбкой
направо  и  налево раздавала автографы. "Ну что ж, Людмила, до свидания. До
скорой встречи".
   Так закончилась наша вторая встреча. А первая...

УТРЕННИЙ ВИЗИТ

   "До  скорой встречи.  До  скорой встречи...  Только желательно,  чтобы о
наших встречах никто не знал".  Так было сказано.  Мягко говоря, велено. Не
зря же я хотела уйти из общежития.  Хотела скрыться...  Помогайте,  дорогие
папа и мама! Мне нужно снять комнату.
   Папа и мама.  "У нашей семье,  дочурка, можна сказать собралася у в одну
кучу уся  советская власть,  а  можа даже з  у  сим  плюсум электрификацией
усиеий нашей страны".  Говорят,  чистая кровь,  когда нет смешений. Когда в
семье все одной национальности.  Не знаю.  Мои чисто русские папа с мамой -
это  такая  невозможная смесь  противоположностей,  что...  Только  недавно
поняла я  истинный смысл слов  моей  бабушки,  маминой мамы,  над  которыми
смеялась в детстве.
   "Ничего, ничего! Мы, гниленькие, мелкие людишки еще себя покажем. Россия
еще не склонилась перед провокаторами".
   И  что же  вы  думаете?  Как-то на третьем,  или на четвертом году нашей
Великой Перестройки,  в один из читательских запоев, вижу: "Что делать этим
маленьким,  гниленьким людям в стране,  где с невероятным усилием действует
молодой хозяин,  рабочий класс,  выдвигая из среды своей умных, талантливых
строителей  социалистического  общества,  в  стране,  где  создается  новая
индивидуальность". (М. Горький, 12 декабря 1931 года.)
   "И  вот,  дочурка,  вокурать  у  тех  годах  було  такое  поветрие: усех
талантливых  хлопцев з народа высовывать прямо ув интеллигенцию. Ну и меня,
як талантливого человека, высунули. Я ж на быяне ще играл. Так меня прямо з
шахты  и послали на высшее образование. Прямо у Харьковский муздраминститут
по классу быяна".
   Так вот оно что за "поветрие". Папа всю жизнь мечтал о земле и садике, а
стал "новой индивидуальностью". А может, останься простым крестьянином, он,
зная землю, как свои "пять братов", выращивал бы небывалые урожаи. И может,
они перекрывали бы достижения тринадцатого года?
   А мама... Ей не надо было учиться шестьдесят лет держать язык за зубами.
Она  замолчала  очень  рано.  Молча  писала,  что  "из  рабочих", с опаской
оглядываясь  на  бабушку,  чтобы  та  спрятала  свой "гниленький" столбовой
язычок.  "Мы  -  столбовые  дворяне,  записаны  в книге. Нас всех наперечет
знают".
   Потом мама боялась графы "был ли в оккупации".  Потом боялась, как я там
одна в  столице.  И  всю жизнь боялась за  папу.  Часто,  не разобравшись в
обстановке, он, ни к селу ни к городу, мог принять "силовое" решение. А она
расхлебывай потом. Мама знала, что его сила была не в знаниях и не в опыте.
Свои  промахи папа быстро и  легко забывал.  И  потому их  повторял снова и
снова.  Эх,  в удивительном сплаве страстной,  жестокой,  озорной и нежной,
отходчивой и мудрой Души была его главная сила.  Мама его любила,  прощала,
понимала.  А  то  бы  сбежала от  этой загадочной русской души,  куда глаза
глядят.  Я редко встречала таких людей,  как моя мама.  Только новое время,
только  сегодняшние открытые тайники  дали  мне  эту  бесценную возможность
оценить и  понять  все  по-новому.  Я  в  ней  увидела человека с  чертами,
принесенными из другого мира,  из мира других людей. Она нигде не обучалась
особой дипломатии.  Но  ее  можно  "пускать" в  любую обстановку,  в  любую
страну.  И  она никогда не будет в  униженном положении.  Скоро будет знать
язык.  Будет контактной и  легкой в общении.  Не сделает ни одной промашки.
Вот они,  мои папа и  мама,  и родили меня -  типично советскую полукровку.
"Совок" - точное определение на жаргоне. Ну, может быть, полусовок. Голубую
жилу папа перебил. Крестьянско-пролетарской мама помешала. Правда, для меня
здесь  кроется  своя   выгода.   В   моей  профессии  нужно  чувствовать  и
"гниленькое" и "красненькое".  Главное,  что я выросла человеком,  страстно
влюбленным в  свою страну.  Этой преданностью и  патриотизмом руководил мой
папа.  А  мама только помалкивала.  Я,  как и  все вокруг,  стоя по  стойке
"смирно" в почетном карауле на школьной сцене,  плакала у портрета вождя. И
как все люди вокруг, была уверена, что жить без него мы не сможем.
   У  каждого  свое  время.  У  каждого  своя  семья.  А  время  и семью не
выбираешь.  Одного  человека  при рождении встречает икона. Другого портрет
вождя.  Иконы висели в темном уголке комнаты моей бабушки. Портретами вождя
были завешаны все улицы, площади и учреждения. В детском саду висел портрет
-  вождь  держал девочку на руках. И под портретом было написано: "Вин узяв
на  рукы  Гэлю  и  згадав  про  всих  дитэй". Мне лично тоже очень хотелось
посидеть  у вождя на руках. Очень, очень хотелось быть Гэлей. Выросла среди
пустых  стен  и  случайной  мебели.  И,  как  теперь понимаю, у нас не было
ничего.  Абсолютно ничего такого, что называется благосостоянием... Недавно
добрались  до  высоких  антресолей.  Туда,  после  смерти  папы, мы боялись
заглядывать.  Там  лежал папин баян в клеенчатом чехле, пионерский бубен, с
которым  работала мама и который недавно снимался в фильме "Моя морячка". Я
там  играю  мамину  профессию  - массовика. И еще там лежала... кислородная
подушка.  Вот  и  весь  капитал,  нажитый моими родителями за всю жизнь. Но
парадокс,  загадка  времени  - жили весело, дружно и счастливо! Я пробежала
детскую и юношескую дистанции бедная, гордая и счастливая.
   "До скорой встречи.  До скорой встречи. Только желательно, чтобы о наших
встречах никто не знал". Так было сказано, мягко говоря, велено.
   "Ну  что,  кылхозник,  будете опять возделывать свои  кылхозы?  Что  там
говорят ваши лапытники?"
   "Борис,  ну што ты,  на самом дели,  я ж у диревни давно не бував, я ж у
городи щитай аж з тридцать третьяга года, здесь, у Харькови, з Лелюю, да ты
ж сам усе знаешь".
   "Знаю, кылхозник, "усе" знаю, голубчик".
   Мой дядя Боря. Один из шести маминых братьев. Это он возглавил борьбу за
ее освобождение от мужечонки-лапытника. Но то были рассказы папы. А сейчас,
после войны,  я его увидела первый раз. Папа прав: "Росточка небольшога, як
и уся симановщина".  Наполеоновский комплекс подкреплял барскими манерами и
приказами.
   "Так-с,  так-с... Так-с, так-с... Лола! У матери давно была? Что Татьяна
Ивановна?  Уже полностью в ладу с режимом?  Что?  Ха-ха-ха! Так-с, так-с...
Уборщицей на велосипедном заводе?  Недурственно,  забавно, очень забавно. А
манеры, а воспитание куда же? А-а-а! Научили, научили вас спинки гнуть-с. А
как же любимец Николашка? Не вспоминает-с?"
   Тогда мне показалось,  что дядя Боря выдал секрет.  Значит, дедушка ушел
от бабушки из-за того, что она влюбилась в какого-то Николашку.
   "Луса!  (Это  мне).  Ну-ка,  принеси мне спички, в моей шинели, в правом
кармане.  Ну-ка,  чиркани...  Дымок  от  папиросы,  дымок голубоватый..." -
фальшиво  запел  дядя Боря. Как же я его не любила за своего папу. Мои руки
тряслись. И спички, как назло, не зажигались.
   - Ах,  спички шведские,  головушки советские, сначала вонь, потом огонь.
Не  слыхала такую песенку?  А  какие же  слыхала?  Ну,  что ты молчишь?  Ты
говорить умеешь? Ну, какие песенки вы поете с папулей? "На просторах Родины
чудесной..." - такую знаешь? А-а-а, знаешь. Молодцом.
   Такую  песню я  знала.  В  школьном хоре  ее  дружно пели:  "Мы  сложили
радостную песню, о великом друге и вожде".
   - Борис, хватит! - повысила голос мама.
   - Но,  но,  Лола.  И откуда такие нервы?  Да, ты слыхала, говорят, скоро
будет реформа.  У  меня  есть  преинтереснейшая идейка.  Одни  люди есть на
примете.  Мозги невелики,  но где их сегодня взять, эти мозги? Возвращались
из  Воркуты,  так ты представляешь,  Марк,  деньги мешками везли!  Дымок от
папиросы...  Та-а-к...  палочка,  нолек,  нолек,  нолек,  палочка  -  дымок
голубоватый,  нолек,  нолек,  и...  опять нолек -  на  сегодняшний день это
изрядный капиталец.
   - Послушай,  Нолек,  -  и с тех пор дядю Борю в нашей семье звали только
"Нольком".  -  Ты сперва собою займись.  В  тебя ж  у во рту ни одного зуба
нима. А тебе ще тока сорок.
   - Цынга, Марк.
   - Ето як, ето?
   - Болезнь такая, Марк.
   - И што и усе там так?
   - Усе, милый кылхозник, усе.
   - Борис, я сказала хватит! Хочешь неприятностей?
   - Лель, ты не встревай. Не нада наседать. Человек свое отстрадал. Борис,
ты ж  хороший парень.  Давай мы тебе зубы вставим,  чтоб ты был як человек.
Женим тебя.  И  баба у  меня одна есть на примете.  -  И  шепотом,  чтоб не
слышала мама:  -  Здоровая,  чернявая,  крепкая,  як орех.  Лель,  да ты ее
знаешь!  -  Громко на кухню,  маме. - Продавщица у нашей хлебной. Она тебя,
Борис, и покормит, и комната в нее есть. А пока живи в нас.
   - Палочка, нолек, нолек, и опять нолек - ну, если это удастся!
   - Нолек,  я  ж  до тибя гаварю.  Эх,  Барис,  усех денег не заработаешь.
Запомни: у гробу карманов нет.
   - Кылхозник!  Где деньги,  там и жизнь!  Деньги не пахнут! А гроб... Это
навевает тоску.  "И монисто бренчало,  и цыганка плясала,  и визжала заре о
любви. Я сидел у окна, в переполненном..."
   - Борис, Марк! Сколько можно? Идите на базар, совсем нет картошки!
   - Лель,  ну на самом дели!  Як же з  вами можна по ласке?  Во,  мамыньки
родные.  Во,  порода! Во, симановщина! До него ж по добру, по-здоровому, от
чистага сердца, а он все одно - гнет свою песню: палочка - нолек, палочка -
нолек, палочка - нолек...
   Дядя Боря достал из зеленого вещмешка металлическую коробочку.  Разложил
на столе иглы,  шприц,  ампулы.  Мы с  папой с  любопытством следили за его
действиями.
   - Видишь ли,  Марк,  мы теперь имеем небольшой диабет-с.  Недавно у меня
случился инсулиновый шок.  Пренеприятнейшая,  доложу я вам,  штука... Дымок
голубоватый... - и он легко всадил себе в руку иглу.
   - Ну ты,  ну ты,  Барис...  Як же ты здорово наловчився, сам себе такое,
ето ж мамыньки родни.
   - Да,  Марк,  войны не  нюхал,  не  нюхал...  но вдыхал другие кое-какие
запахи, которые, я вам скажу...
   - Борис, здесь дети!
   - Лола, плесни в стакан воды своему братцу!
   - Да пошел ты, - тихо сказала мама и скрылась на кухне.
   - Ну и черт с вами!.. Ах, огурчики, да помидорчики, а Сталин Кирова убил
да в коридорчике...
   Ужас! Вот это ужас! Волосы дыбом. Такого я никогда в жизни не слышала. О
дяде Боре всегда молчали.  Теперь понятно,  почему.  Он  был  против самого
Сталина.
   "До скорой встречи. Только желательно, чтобы о встречах никто не знал".
   Еще до подъема на занятия в дверь