,  непрестанно
подогревалась папой.  Он  в  меня верил.  Я  к  своей мечте шла прямо,  без
сомнений и раздумий, вбирая в себя все необходимое.
   Такой  я  и  пришла  прямо  на  экран.   Искренней,   верящей  в  добро,
жизнерадостной,  полной  сил,  с  желанием  непременно "выделиться".  Какое
счастье я испытала,  когда в черном платье, с белой муфточкой пела "Песню о
хорошем настроении"! Ведь именно об этом я мечтала в те голодные и страшные
вечера в  детстве,  когда мы с  тетей Валей в упоении,  среди боа и вееров,
мурлыкали мелодии из "Большого вальса"...
   "Карнавальная ночь" - это итог моей двадцатилетней жизни с родителями. И
больше я  такой не  была.  Никогда.  Потому что на  следующий же день после
выхода картины на экраны, на меня обрушилась слава. Но об этом позже...

"ПАПА"

   Реальная жизнь была  посередине.  Папа существовал над  ней.  Постоянная
эксцентричность, чудачество, сознательное оглупление себя - при этом зоркое
наблюдение за произведенным эффектом... Шутки "свои", независимые остроты и
розыгрыши,  даже  увлечения -  все,  чтобы  создать  вокруг  себя  веселую,
здоровую жизнь.  Все грустное и горькое папа развеивал и гнал от людей,  от
себя,  и  от нас с мамой.  После огорчения никто не мог успокоить так,  как
папа.
   - "Ето усе временное, дочурка. Главное - береги здоровье. Не допускай до
нервной системы.  "Ето" вже прошло. Смотри уперед и себя береги на завтра."
- И становилось легче. А действительно, неприятность, она же пройдет.
   Повседневной жизнью руководила мама.  А папа "выступал" редко.  Только в
самые поворотные моменты в жизни нашей семьи. Выступал мудро, умно и веско.
   В 1969 году маме осталось несколько лет до пенсии, но папа решил: "Леля!
Щас  мы  у  самом  разгаре  (успехе). Нам нада щас, и только щас, уходить з
работы.  Наше  время  вже  кончилося.  Уходить  нада  раньший, пока тибе не
сделали  намек.  Хай у людей будить добрая память про нас. Ты вже не та, он
як  расползлася. Ну ладно, не в етом дело. Мне што? Я играв и играю. А ты у
кругу  стоишь...  Не,  дочурка,  послушай,  она  мне  гаварить на массовке:
"Товарищ  баянист,  играйте  помедленнее,  пожалуйста". Ето ж кому сказать!
Радному  мужу  гаварить:  "Товарищ баянист!" Усе ж дети знають, што мы твои
мать  и отец. Ей, значить, помедленней, а она еле ходить... А детям як? Ето
ж дети, ребяты - скорые, чуковные. Сегодня помедленней, а завтра што делать
товарищу баянисту? Не, Лель, не, детка, крошка моя ненаглядная, ето больно,
но  ето жисть. Мы с тобой честно усю жисть проработали, а теперь надо ехать
у  Москву.  К  дочурке.  Теперь  дочурка - наша главная опора. И ей надо по
хозяйству и з Машую помочь. Будем переезжать у Москву".
   И в сентябре 1969 года они переехали.
   Папа трагически переживал то, что я не снимаюсь.
   - Ничегинька не понимаю. Танцуить, поеть, на аккордевончике и на пианини
играить.  Хочишь драму -  заплачить,  хочишь -  комедию. И дома садить. Усе
работают,  а она не.  Дочурка,  ты мне што-то не договариваешь. Наверно, ты
допустила якой-то крупный ляпсус, и за ето тибя не беруть у кино".
   - Да нет, папа, нет же.
   - Ну а тогда у чем же дело? Чем ты хужий?
   А я и сама не знаю. У него были на все свои ответы.
   Объясняешь ему, что нет роли...
   - Як ето для тибя нет роли, когда ты усе вмеишь?
   Что прошла мода...
   - Якая такая мода? Як талант, то усегда у моди.
   Что другая тематика...
   - Так нада пойти у студию, подсказать им тематику.
   Что для музыкальных девушек я уже постарела...
   - Лель!   Што  она  гаварить?!   Да  ты,  дочурка,  як  прибодрисся,  да
подкрасисся - тибе як семнадцять!
   А в драматической роли меня не видят...
   - А  ты  сделай так,  штоб  увидели.  Скажи:  дайте я  вам  зыграю любую
драматическую роль.  И  режиссер тогда глаза распрастреть!  Во  як  нада  -
боевито!
   Мой папа был так далек от сложной и запутанной жизни на студии! Я ничего
не могла ему объяснить.  Доведет меня до слез,  закроюсь в  своей комнате и
уже не  рада,  что родители переехали.  Я  так надеялась,  что будет легче.
Привыкла одна...
   Мама все понимала и очень меня поддерживала, но и папу защищала: "Ты его
тоже пойми. Он ведь страдает. И по-своему прав".
   Папа внимательно следил за всеми актрисами, о которых писали в газетах и
журналах, не пропускал их фильмов, пытался сам во всем разобраться.
   В  то время мне очень нравилась одна актриса -  самая популярная и очень
красивая.  Все ее роли были интересные,  она казалась не по годам умной.  А
лицо -  как на полотнах Ботичелли. Я могла долго, не отрываясь, смотреть на
ее чудесное лицо.
   - Папа, сегодня к нам придет самая красивая актриса!
   Папа  приоделся  и стал ждать. Когда она пришла, он с ней поздоровался и
пошел  в  другую комнату. А мы сидели у меня, разговаривали, смеялись, я ей
пела свои песни. Потом я вошла к папе и спросила:
   - Ну, как тебе, пап? Правда, она чудесная?
   - Хто? Вот ста девычка? Ето она и есь?
   Он ждал большую русскую красавицу с косой.  А эта очаровательная молодая
женщина была хрупкой,  высокой, стройной, в коротеньком платьице и никак не
походила в его представлении на кинозвезду.
   Папа замялся, а потом, чтобы меня не огорчить, неуверенно сказал:
   - Не-е, она приятная... Лицо востроватое. И глаза як стекло.
   Когда  он  успел все разглядеть? Он же ее видел мимоходом, здороваясь. Я
потом  более  внимательно  смотрела  на нее. Глаза распахнутые, необычные -
очень красивые. А вот подбородок, действительно, "востроватый". Глаз у папы
был  меткий,  все  подмечал  мгновенно:  характеристику  давал  точную, как
реприза  в  эстраде,  -  в двух словах. Актрису же с "востроватым" лицом на
следующий   же   день  пошел  смотреть  в  кино.  Чем-то  она  ему  все  же
приглянулась.  Вставал он очень рано и в кино всегда ходил на первый сеанс,
пока мы с мамой еще спали.
   - Лель,  ну посмотрев я ету девычку.  Она неплохо справилася. Хоть она у
кино и не танцуить и не поеть. Только гаварить...
   - Марк,  это  замечательная  актриса!  У  нее  есть  свое  лицо.  Совсем
необязательно ей отбивать чечетку...
   - Во-о! Здорово, кума! Куда заехала. Оставь, Леличка, бога ради. Актриса
должна уметь усе. На то она и актриса.
   В гостях у меня побывала Кира Муратова. Мы с ней вместе учились у Сергея
Аполлинариевича  Герасимова  в   институте  кинематографии.   У   нас  была
объединенная мастерская актеров и режиссеров. Кира была режиссером. Я часто
играла на курсе в работах, которые режиссировала она. Мы давно не виделись,
и нам было что вспомнить, о чем поговорить.
   К нам заглянул папа.
   - Извиняюсь, не помешаю?
   - Нет, что Вы, наоборот. Люся о Вас так много рассказывала...
   - Ето  она  можить.  Про роднога отца нагаварить,  чего,  можить,  и  не
нада... А ты чечеточку бьешь?
   - Что?
   - Чечеточку, гаварю, бьешь?
   - Н-нет...
   - А на аккордевончике играешь?
   - Н-нет...
   -  А  Люська  усе  чисто вмеить. И чечеточку, и на аккордевончике. Ну, я
пойду вам чайку поставлю...
   - Пап! Так Кира же не актриса. Она режиссер!
   - Ах ты,  мамыньки родныи!  Я  вот так близко и  не видев женщину,  якая
режиссер. Я хочу у Вас попросить... Знимите меня у кино! Хай у Харькуви и у
деревни меня увидять! Я любую роль могу зыграть - что хошь! Дочурка - она ж
в меня!
   Кира  смотрела на  него,  и  я  чувствовала,  что  папа  ей  чрезвычайно
интересен. И точно. Она сказала, что хотела бы его снять.
   - Вы знаете,  если только у  меня будет картина,  мы обязательно с  Вами
встретимся. Обязательно...
   Но в работе у нее тоже долго не ладилось.
   - Лель!  Я  тебе гаварив,  што я  ще ув историю попаду!  Сегодня до Люси
режиссер приходила. Баба такая... ничегинька особеннага. Они з Люсюю уместе
в Герасимова вчились.  Знаешь, она в меня прямо улюбилася. Гаварить: "Як же
ето я раньше з Вами не познакомилася. Такой артист пропадаить".
   В  1978  году  я  снялась в  небольшой эпизодической роли в  фильме Киры
Муратовой "Познавая белый свет".
   Она  мне  показывала отснятый материал.  На  экране шла сцена знакомства
главного героя с  характерным,  эксцентричным вторым героем.  Главный герой
называет свое имя и  ждет ответа.  "А  ты  чечеточку бьешь?"  -  неожиданно
спрашивает второй герой.  В  просмотровом зале раздался смех,  а  на экране
этот второй герой стал проделывать замысловатые каскады чечетки...
   - Кира!  Как здорово!  Приглашали балетмейстера?  Правильно,  ради этого
стоит. Прекрасный ход! - Я хохотала от удовольствия, а потом вдруг осеклась
и посмотрела на Киру.
   - Узнала?
   Я заплакала...
   Папа  собирал  вырезки  из газет, где было написано обо мне, - и хорошие
рецензии  и плохие - и аккуратно их подклеивал. Папа не пропускал ни одного
моего  фильма  в повторном прокате. А когда с 1963 по 1966 год я работала в
театре  "Современник",  папа  с  мамой специально приезжали в Москву, чтобы
посмотреть спектакль с моим участием. Где бы папа меня ни видел: в кино, по
телевизору,   в   концерте  или  слушал  по  радио,  он  всегда  плакал.  В
"Современнике",  играя  на  сцене,  я  каждую  минуту чувствовала, что папа
сейчас плачет и что в темном зале мелькает его белый платок.
   В спектакле "Голый король" по пьесе Евгения Шварца я играла гувернантку.
Это острохарактерная роль. Длинный острый нос, черный парик, скрывающий лоб
до бровей, вместо глаз - черные точки.
   В  антракте мама объясняла папе суть пьесы.  А в конце спектакля,  когда
все  актеры выходят на  поклоны без  грима,  папа чуть не  разрыдался,  еле
сдержался:
   - Лель,  што ж  ето?  Не могли ей роль якую подобрать?  Вышла на сцену у
самом конце, покланялася, и усе. Не могу, Лель, жалко дочурку...
   - Марк!  Люся играла одну из интереснейших ролей. Ты что, не узнал Люсю?
Она играла смешную гувернантку, ты же смеялся, Марк.
   - Вон тую,  што с длинным носум? А, мамыньки родныи! Ах, ты ж моя птичка
дорогенькая! Смотри, родную дочурку и не познав... Во, брат...
   А меня потом просил, чтобы я больше таких уродов не играла:
   - Хай  етих уродов другим дають,  хай поишуть.  А  ты  в  меня красивая,
ззящненькая.
   В программках,  среди действующих лиц,  в конце было написано: девушка -
Гурченко, прохожая - Гурченко, манекенщица - Гурченко, девушка с монеткой -
Гурченко.
   - Тибе з етаго театра надо втикать. Тут в тибя ничегинька не выйдить.
   Папа первый произнес мои мысли вслух.
   Но  я  ждала.   Надеялась  на  роль...  а  потом  отболело.  Я  ушла  из
"Современника". Ушла в никуда. Зато с легким сердцем. А жаль. Большой заряд
пропал.  Но  жизнь в  театре меня закалила.  Я  не  жалею,  что  работала в
"Современнике".
   Я  много  ездила  по  стране с  концертами -  заработаю денег,  приеду в
Москву...  "Звонили мне?" Папа и мама сразу меняют тему, что-то возбужденно
рассказывают,  я им подыгрываю, а все втроем думаем об одном: "Не звонили".
Ну что ж...
   Пойду в комиссионный магазин, куплю тарелку, повешу на стенку и долго на
нее смотрю.
   - Надо,  дочурка,  иметь про черный день, а ты на ерунду... Надо копейку
беречь. Вон як она достается, вся осунулась.
   - Хи-хи-хи, с каких это пор ты, Марк, котик, стал такой бережливый?
   - Утикай, я щас з дочуркою разговариваю.
   - Папочка,  дорогой,  а  кто  первый  начал?  А  бронзовое зеркальце,  а
бисерное платье?
   - Эх, таго платтика никогда не забуду. Ето я тибе настыящий вкус привив.
Што да,  то да,  што там гаварить. А теперь, дочурка, такое время, работы у
кино нема,  надо придержаться,  а  ты  усе стены тарелками позавалила!  Хай
воздуху у доме больше будить.
   Когда  ко  мне  приходила подруга  Надя,  папа  ее  водил  по  комнате и
рассказывал, как экскурсовод:
   - Во,  Надь,  шо она делаить,  глянь. Вот за етага пацана учера двадцать
рублей улупила!
   "Пацан" -  это небольшая миниатюра на фарфоре "Павел Первый в детстве со
щеглом в руке".
   Еще раньше у  меня в  доме появилась картина,  на которой ангел-работник
летит строить божий храм. В одной руке у него клещи, в другой молоток. Папа
рассматривал картину,  удивлялся,  что она написана не  на  полотне,  а  на
дереве.
   - Марк Гаврилович, а почему он с клещами и молотком?
   - Надь,  я  сам  смотрю на  него,  смотрю.  Думаю,  ведь ангел,  ведь ще
ребенык,  а вже слесырь. - И тут же краем глаза наблюдал за реакцией. С тех
пор у нас картина с ангелом так и называлась "Слесарь".
   - Марк,  -  говорила мама во  время ремонта,  -  не  разбей "пацана".  А
"Слесаря" будем перевешивать в другое место?
   И никто уже не смеялся. Привыкли.
   Надя Мухина папе очень нравилась.  Это обаятельная женщина со вздернутым
носиком и  прелестной улыбкой,  по  профессии инженер.  Она так внимательно
слушала папины рассказы, так искренне смеялась, что лучшего собеседника для
него и  представить было нельзя.  В  Москве он друзей еще не завел и потому
страдал без общения. Кроме того, Надя еще была и "дамочка" в папином вкусе.
И он ее ждал...
   - Почему Надя до тибя не приходить? Может, она на што-то обиделася?
   - Да нет, папа, не выдумывай.
   Приходила  Надя.  Все  папины  болезни как рукой снимало. Он был здоров,
бодр  и весел. Угощал Надю чаем, медом, настоятельно советовал пить молоко.
И  невозможно  было  поверить,  что  пятнадцать  минут назад он просил маму
поставить банки, заварить траву, кряхтел:
   - Вот уж точно, не сегодня-завтра помру. Останисся одна, тогда успомнишь
Марка.  Такого раба больший в тибя не будить. Ну, ты-то одна не задержисся,
дай тибе бог счастья. А мне пора на покой...
   А  сейчас с Надей он был такой молодой и красивый.  Мы с мамой старались
не делать "акцента" и давали ему полную свободу.  А сами сидели на кухне. К
нам  из  комнаты доносились знакомые папины рассказы,  которые перемежались
взрывами Надиного смеха.  Надя  так  оригинально смеется -  ее  смех сразу,
вдруг,  без разгона,  надолго повисает на высокой ноте,  а потом уже делает
разгон: "А-а-а! Ха-ха! Ха-ха-ха!" И папе эти взрывы очень нравились. Он еще
круче заворачивал, чтобы почаще слышать Надин смех.
   Папа  три  раза рассказывал ей  про  Германию,  "бароньский" замок,  про
Рокоссовского, а потом, шепотом - про шахту, про свою буйную молодость, про
"етага брата" (кивая в  сторону мамы),  которого в  то время у него сначала
были сотни,  а потом уточнил -  "четыреста штук".  И опять:  "А-а-а! Ха-ха!
Ха-ха-ха!"
   - Марк,  а  почему ты не сообщил Наде,  что родился на грани двух веков?
Хи-хи-хи...
   - А она меня и не спрашивала. Ей ето неважно. Я свой возраст не скрываю.
Я  родився 23 апреля 1899 года у  день святого Марка.  Ето и  бог,  и  люди
знають.
   Надя собиралась уходить, и папа начинал нервничать.
   - Ну чего тибе иттить?  Уж ночь на дворе,  оставайся в  нас.  Муж твой у
командировки, а ты, як верная жена, - у подруги.
   Утром он будил Надю на работу.  Готовил чай - уже выбритый, причесанный,
свежий. Напевал свою любимую частушку:
   Эй, сыпь, кума, ладь,
   Кума, дело не подгадь...
   А  когда Надин муж возвращался с  гастролей -  он музыкант,  и  я  много
работала с  ним в концертах,  -  папа с ним выпивал "за честь,  за дружбу".
Себе  подливал  минеральной,  ну  а  Надиному  мужу  -  водочку.  Папа  ему
рассказывал,  какая у него верная "спутница жизни", как же она ждала своего
муженька.
   - Она тут нас усех позамучила...  все Юрик,  да  Юрик,  Юрик да  Юрик...
Прямо жить без тибя, Юрик, не можить.
   Юра расплывался в  улыбке,  таял,  чувствовал себя неотразимым,  а  Надя
смотрела на меня с недоумением.
   - Когда я  говорила "Юрик"?  Я  его  вообще ни  разу  в  жизни Юриком не
называла...
   - Марк! Что ты болтаешь? Вечно лезешь не в свое дело. Это семья.
   - А што я такога сказав?  Што верная жена ждала своего мужа? Так ето так
и есть. Она была в нас, никуда не ходила. А ему радость. Ты видела, якой он
был радый?  А?  То-то. Надо людям радость делать. Хай усе будить радыми! Ты
бы мне лучий банки поставила,  а то зразу насыпалася.  От не сегодня-завтра
помру,   тогда  успомнишь  Марка.  Такога  раба  больший  тибе  у  руки  не
попадеть...


   Многие папины пророчества сбылись.  Кроме  одного.  Не  нашла себе  мама
"такога раба".  Она  и  сейчас разговаривает так,  будто папа  где-то  тут,
рядом:  "Вот Марк говорит",  "Вот папа считает",  "Папа этого не любит",  и
вдруг вспоминает какую-нибудь обиду времен 1936 года,  и  у нее вырывается:
"А вот твой любимый папочка позволяет..." - "Позволял, понимаешь? Прошедшее
время,  мамочка".  Она  сразу  стихает,  уходит в  другую комнату.  И  ищет
утешения в Маше. На нее она смотрит с обожанием и нежностью. Я давно уже не
понимаю, чья это дочка - моя или мамина. Не дай бог мне сделать Маше резкое
замечание.  Начинается такая  гроза,  что  лучше и  не  связываться.  Лучше
промолчать. Ничего не докажешь и не справишься.
   Они очень похожи -  моя дочь и моя мама: обе абсолютно лишены тщеславия,
предельно скромны в своих желаниях.
   - Мам, что тебе привезти?
   - Да у меня все есть. Ты себе...
   - Маша, что тебе привезти?
   - Мам, привези знаешь что... открытки. Ну и жвачку.
   У   обоих  любимое  место  -  кухня.  Холодильник  -  хлоп-хлоп.  И  мои
бесполезные  окрики:  "Поменьше  хлопайте холодильником!" И мамино: "Но мне
нужно подсолнечное масло!" А потом из кухни - запах колбаски, шепот и тихое
хихиканье.
   Мама называет Машу "Рыбуша".  А Маша бабушку - "Лялюша". Подружки. У них
свои секреты,  тайны, денежные расчеты. Я ни во что не посвящаюсь. Теперь я
в  роли цербера.  Как когда-то моя мама.  И  даже в своих оценках мои самые
близкие - мать и дочь - одинаково скупы на похвалы.
   - Мам, как тебе моя новая роль?
   - Ты знаешь, Люся, ничего. Я бы сказала, вполне прилично.
   - Маша, тебе понравился фильм?
   - Очень милый фильм. И за тебя, мам, не стыдно.
   И не больше. Но иногда мама спохватывается. Ведь папа сейчас на ее месте
был  бы  так  возбужден, так бы за меня радовался! Мама вдруг начинает меня
"хвалить".  Да  так  неумело... Ее "пафос через силу" потихоньку слабеет, а
потом - "блысь - и пусто". И тут мы еще острее чувствуем, что папы больше с
нами    нет.    Изредка   маме   удается   перехватить   эстафету   папиной
заразительности.  Она "бывает в ударе". Тогда это незабываемые вечера. Мама
сидит  в  своей любимой позе - локти на коленях, и, глядя в одну точку, без
улыбок  и  реакций,  вспоминает  такие  вещи, что "где же ты, мамочка, была
раньше? Почему никогда не рассказывала?"
   Мама  в  тончайших нюансах чувствует жанр  трагикомедии.  Она  связывает
папины выражения:  "жисть есть жисть", "за копейку з церквы спрыгнить", "за
хорошим  мужем  и  чулинда жена"  со  своим:  "Позвольте,  в  самом  деле",
"Поверьте -  уж кто-кто,  а я-то знаю",  "Эх, жизнь - это трудная штука"...
Ух,  как же папа не любил эти ее "выработки"... Она это прекрасно помнит. И
от этого мне еще интереснее ее слушать.


   Однажды мама увидела из трамвая,  как папа шел с  хорошенькой медсестрой
из пионерского лагеря.
   "Я  Марка не узнала. Такой незнакомый, раскрасневшийся, такой молодой. А
в  руках...  Люся,  ты можешь себе представить папу с авоськой, с угодливой
улыбкой?  А в другой руке несет сумочку. Наш папа с дамской сумочкой! Я как
увидела  -  думала,  умру  со  смеха! А дома так, между прочим, ему говорю:
"Марк, я сейчас тебя видела около гастронома. Что это ты за сумочку нес? А?
Марк, котик?" Ах, какое у папы было лицо! Какое же я получила удовольствие!
Прости душу грешную!..."
   Папа никогда не  ходил на базар,  не знал,  что почем.  А  если и  делал
покупки,  то говорил продавцу: "Давайте усего, што здесь лежить, - зразу на
усе деньги".  Базар, авоськи, "вочереди - ето дело бабское". Это у него еще
с деревни.  Я поняла,  что мой папочка стареет,  когда в первый раз увидела
его с авоськой.
   Как-то  мама  заболела.  Я  была  в  школе.  И папа вынужден был пойти в
магазин.  "Приходит Марк какой-то растерянный и подавленный. У меня как раз
жуткая  ангина,  температу