авали
только женщины. Мужчина был один - истопник, старичок.
   Историю вела приятная женщина лет тридцати пяти.  Она ходила неизменно в
одном и  том же эпонжевом костюме в  большую зеленую с белым клетку.  Когда
она  "излагала" новый  материал,  весь  класс следил пальцем по  учебнику и
хором исправлял,  если она  ошибалась.  Историчка закатывала глаза к  небу.
"Боже  мой!  Кошмар!  Это  же  ужас  один!"  -  постоянное ее  восклицание.
По-русски она говорила с сильным украинским акцентом,  как тетя Валя.  Если
кто-то на уроке неспокойно сидел,  замечание делалось всегда одной и той же
фразой: "Ну што ты вертисся, как виртуоз?"
   Муж у  нее был военный.  После уроков он  приезжал за  ней на мотоцикле.
Мотоцикл  в  то  время  -  роскошь!  Мы,  высунувшись из  окна,  смотрели с
любопытством,  как наша "историчка" аккуратно устраивалась позади мужа так,
чтобы не  было видно ее  сиреневого трико,  когда она  заносила на  сиденье
ногу.  Но это ей не удавалось.  Мы сначала тихо хихикали,  а когда мотоцикл
отъезжал - улюлюкали всласть во все горло.
   Наш класс увлекался "Спартаком" Джованьоли. Книгу передавали друг другу,
она  прошлась  по  всему  классу.   В  "Спартаке"  есть  глава  "Куртизанка
Эвтибида".  Мы  поняли,  что куртизанка -  это что-то  нечистое,  но толком
объяснить никто не  мог.  Предварительно посовещавшись,  решили задать этот
вопрос историчке.  Она ответила с ходу: "Шо? Куртызанка? Это партызанка". А
может,  так  и  есть?  Ведь  Эвтибида действительно пробралась в  лагерь  к
Спартаку.   Тогда  почему  бы  Джованьоли  не  назвать  главу:  "Партизанка
Эвтибида?" Нет, тут что-то не то.
   У  нашей преподавательницы по  физике за  несколько лет на  лабораторных
занятиях не получался ни один опыт.  Вечно все взрывалось,  загоралось. Вся
одежда была на  ней в  дырочках от  кислоты.  Мы  старались во время опытов
отойти подальше от  нее,  от  этих взрывчатых колбочек.  Хорошо горел на ее
опытах только сухой спирт.  И  то  его экономили.  Он  был,  как и  многое,
дефицитом. Что такое физика, мы начали понимать только в восьмом классе.
   ...  Вопрос о куртизанке решили задать физичке. Все равно очередной опыт
не получился. Есть время. Почему бы не поговорить?
   - Куртызанка?  А чому мени цэ питання? Це ж нэ мае видношення до физыки.
А що видповила вам вчыттэлька з истории?
   - Она сказала, что "куртизанка" - это партизанка...
   - А  у  вас сумлиння?  Вона -  вчытэль!  А  вчытэль для вас повинэн бути
авторитэтною людыною... - хлопнула дверью и ушла.
   Теперь очередь дошла до новой учительницы.
   - Куртизанка?  -  Она игриво усмехнулась.  -  Это женщина легкого,  если
хотите,  непристойного поведения.  А почему вас это интересует? А! В романе
"Спартак"? Прекрасно, что вы читаете. Всегда нужно понимать значение слова.
Не стесняйтесь, всегда спрашивайте.
   Класс был удовлетворен.
   Клара Абрамовна вела у  нас  русский и  литературу.  При  ней мы  начали
читать,  ходить в театр, были в Харьковском музее изобразительных искусств,
где  висела копия  картины "Запорожцы пишут письмо турецкому султану".  Она
приходила домой к  ученикам,  когда мы  болели,  если  надо  было помочь по
своему предмету. Это было ново и непривычно.
   А  когда мне исполнилось 13 лет,  она была у меня на дне рождения.  Папа
играл на баяне,  мы пели.  Я  танцевала и исполняла "мелодекламацию".  Наша
учительница была веселой и очаровательной.  Правда,  потом меня отчитала за
слишком "взрослый" танец из фильма "Индийская гробница".
   Клара  Абрамовна  беззаветно  любила  свой  предмет.   Это  мы   видели,
чувствовали.  Ее обижать было грешно.  Мы полюбили русскую литературу через
ее любовь к  книге,  к языку.  Она восхищалась русским языком.  Ее любимыми
поэтами были  Пушкин  и  Маяковский.  Когда  она  наизусть читала  "Медного
всадника"  и   поэму  "Владимир  Ильич  Ленин"  -   она   отворачивалась  и
прикладывала платок к  глазам.  Я  тоже плакала,  глядя на  учительницу.  Я
чувствовала, как искренна ее любовь к своей профессии.
   Впервые я тогда поняла, что в школу ходить интересно.
   А  когда после десятого класса расставались с этой маленькой талантливой
женщиной,  мы  еще  не  знали,  как  часто придется ее  вспоминать -  когда
говорим, пишем, читаем.
   Мы  были ее  первыми выпускниками.  Какую же  целину подняла эта хрупкая
"молода вчытэлька"!


   В  институте  кинематографии первым  общеобразовательным предметом  было
сочинение.  Я нервничала в ожидании,  когда дадут темы сочинений.  Три темы
были написаны на доске, и я сразу успокоилась, почувствовала уверенность. Я
могла писать на любую из них.
   Написала на экзаменационном листке:
   В.В. Маяковский "Образ Ленина в поэме "Владимир Ильич Ленин".
   В  фильме "Дневник директора школы" я  играю Инну  Сергеевну,  небольшую
роль учительницы,  которая не  любит детей.  Вот  тут-то  и  припомнились и
равнодушный взгляд,  и "деловой вид", собранная походка, и безапелляционный
тон наших учительниц по истории, физике.
   Одна  все  время  ходила  с  большой  хозяйственной сумкой,  из  которой
выглядывали макароны,  сыпалась мука.  Другая  сидела  все  переменки не  в
учительской, а в буфете, и перед началом урока вечно жевала.
   В  роли  Инны  Сергеевны  я хожу с авоськами, в которых лежат апельсины.
Сижу  в буфете, жалуюсь на учеников, я, - "на своем месте". Все новшества и
отсебятины  нового  директора  мне  не  по душе. Я сижу крепко, и он мне не
страшен.
   - Я здесь была и буду... и вас пересижу.
   Я  это  сказала точно, с той же жесткой интонацией, как учитель, который
учит, но не любит детей.

ДОВЕРИЕ

   Я все время повторяю слово "впервые".  А чем его заменить,  если в жизни
все  когда-то  происходит в  первый раз?  А  потом начинается время ошибок,
повторов... Опыт и воля сами по себе не приходят.
   К  десятому классу,  после первого равнодушия друг  к  другу,  мы  стали
самыми близкими людьми с  моей одноклассницей Милой Гитштейн,  как будто до
десятого класса мы  и  знакомы не  были.  Почему так случилось?  Не было ни
толчка, ни случая к нашему сближению, да, наверное, просто время пришло.
   Мы  даже  родились в  один  день -  12  ноября 1935 года.  "Сестры одним
словум,  ето неспроста и в один год и, вокурат, в один день... Не, Милашка,
якая-то сила есть",  - говорил потом мой папа. У меня не было сестры, а мне
еще  в   детстве  хотелось  иметь  сестру  или  брата.   И  она  стала  мне
действительно родной,  "як сестра".  Моя мама ее называла "Милкинс", а папа
"Милашкую".  Когда он гладил ее по голове,  то говорил:  "Ого! Якой волос у
Милашки, як у ведмедя. А у Люськи, як у горобца".
   В  отношениях между нами было что-то особенное,  точнее всего,  пожалуй,
здесь слово "доверие".  Что-то такое,  когда на расстоянии чувствуешь,  что
тебе  не  врут,  и  ты  ничего  не  боишься,  не  сжимаешься  в  комок,  не
оглядываешься назад  и  дышишь свободно.  Тогда  отношения ни  от  чего  не
зависят,  не  колеблются,  потому что  они  -  главное,  а  все остальное -
второстепенное.
   Школы  до  1954  года  были  раздельными.  На  вечера к  нам  приглашали
мальчиков из 58-й школы, тоже украинской. Это было целым событием!
   Папа  категорически запрещал мне  общаться с  мальчиками,  а  тем  более
дружить.  В "ету дружбу" он не верил.  Да и дружбы-то такой раньше не было.
Девочка рядом с мальчиком на улице - все оглядываются.
   "Ето  усе,   дочурка,  пустое  дело.  Сперва  нада  вывчиться,  получить
образувание -  ув обязательном порядке, а там сама себе жениха выберешь. От
увидишь, женихов ще в тибя будить... До Киева... не переставишь... Я вот не
слухав своего батьку, гуляв з девками..."
   После  папиных  образных  выражений  я   представляла  длинную  вереницу
женихов. Но вереницы не было. Появился один. И то один на двоих. Толик.
   После школьного вечера Толик провожал нас домой -  он посередине, а мы с
Милочкой по сторонам.
   Потом  Толик провожал нас  не  только после школьных вечеров.  Сначала -
меня,  затем Милу.  Ее  родители за  мальчиков не  ругали.  Когда мы втроем
спускались  по  Мордвиновскому  на  нашу  Клочковскую  и  я  видела  издали
выглядывающих из-за  угла папу или  маму,  я  уже не  хотела ни  провожаний
Толика,  ничего на свете.  Я  незаметно переходила поближе к  Милочке и шла
рядом с ней.
   О чем мы говорили с Толиком?  Он,  в основном, молчал. Единственное, что
мы о нем знали, - это что он занимался фехтованием. Тарахтели без умолку мы
с Милочкой... читали модные стишки дуэтом:

   Она: Позвольте познакомиться, ведь я совсем один.
   Я:   Ну, что вы пристаете к гражданке, гражданин?
   Она: Вы очень мне понравились...
   Я:   Отстаньте - я прошу!
   Она: Скажите ваше имя... скажите!
   Я:   Не скажу... гм... Лена
   Она: Я вас люблю, пойдемте в ЗАГС,
        И мы распишемся сейчас.

   Сцена 2.
   Я:   О, ты меня не любишь, ругаешь, обижаешь.
   Она: Я вам теперь не муж.
   Я:   А я вам - ха! - не жена!

   У всех троих бурный восторг.  Толику было с нами весело. Он не пропускал
ни  одной встречи.  На  свидания мы  приходили всегда раньше,  прятались за
деревом.  Когда появлялся Толик, еще пережидали несколько минут, а потом уж
выходили, извинялись, что опоздали, и так каждый раз.
   Сговорившись, мы с Милочкой начинали ему петь в оба уха:

   Я:   Сколько вам лет? Дайте ответ.
   Она: Сорок.
   Я:   Ну что вы!
   Она: Честное слово.
   Я:   Вам тридцати еще нет...

   Эту  песню  исполняла Клавдия Шульженко.  Мы  называли это  "песнями про
старичков".  Подумать только,  тридцать лет!  Нет,  нам  никогда  не  будет
тридцать!  С  большим удовольствием Милочка с Толиком слушали мои пародии и
подражания Шульженко,  Бернесу,  Утесову и его дочери Эдит. Мы с Милой были
счастливы. Вот и мы уже взрослые.
   Папа  настоятельно  просил  прекратить  "ету  тройку",   но   встречи  и
провожания продолжались.  И  однажды,  когда  мы  возвращались с  очередной
прогулки, папа вышел нам навстречу. Я знала, чем это пахнет.
   Толик поспешно потряс нам по-товарищески руки и  тут же нырнул в  первый
попавшийся двор.  Мы  с  Милой пошли.  Она сразу защебетала,  стала ласково
"заговаривать зубы", а папа сухо ответил: "Идите, идите уперед".
   У ворот стояла мама в ватнике, накинутом на халат, испуганная и бледная.
   - Марк!..
   - Утикай,  -  прошипел папа и полез в карман пиджака. - Ну, девки, я вас
миром просил,  по ласке,  прекратить ету тройку...  терпение лопнуло.  Я за
себя вже не отвечаю.  Ну!!  -  И,  с  театральным ужасом на лице,  вынул из
кармана деревянную скалку, которой мама раскатывала тесто.
   - Люся!! - закричала Милочка. Я ее быстро схватила за руку, и мы рванули
через наш двор,  через полисадник тети Сони, через ветхую деревянную ограду
в  соседний двор.  Папа вслед за  нами легко преодолел забор,  а  под мамой
забор рассыпался.  "Так и  нада -  кушай меньший".  Мы с Милой еще успели и
посмеяться...
   И  вдруг Мила исчезла.  Только что  мы  были рядом,  и  вот не  успела я
оглянуться на маму,  а  Милы уже нет!  И  папа остановился.  Он даже забыл,
зачем за нами гнался, - сам вошел в игру.
   - Лель!  А  де она?  Де Милашка?  Люська война,  а Милашка...  Як сквозь
землю...
   - Марк Гаврилович!  Простите нас, мы больше не будем, - раздался жалкий,
тоненький голосок откуда-то действительно из-под земли.
   - Милашка! А де ты?
   - Я боюсь...
   Она сидела в канализационном люке.
   - Да што ты на самом деле, галава, давай вылазь.
   - Я боюсь, Марк Гаврилович.
   - Я ж пошутив, у меня и в руках ничегинька нима, - оправдывался папа. Он
сам был испуган.
   Ох и получил папа от мамы! "Ну, Марк, тебе завтра влетит! Да Мила такого
в  жизни не  видела.  Разве ее  отец  устроит такое?  Миша  ведь нормальный
человек. Ну, завтра держись, Марк, котик, хи-хи-хи-хи..."
   Но  дядя Миша ни  о  чем не  узнал.  Ведь это же  была моя умная подруга
Милочка. И папа считал ее своей родной и наставлял так же, как и меня. Даже
когда мы стали совсем взрослыми,  папа не разрешал ни ей,  ни мне приходить
домой после одиннадцати вечера.  У нас теперь у самих дочки,  а папа... как
папа.
   Как только папа перебрался ко мне в Москву, он в тот же вечер прорубил в
стенах  дырки,  вбил  петли  и  стал  закрывать двери моей квартиры на ночь
тяжелым железным ломом. Ключам он не доверял. У него и в Москве было, "як у
Харькиви".  Я уехала в экспедицию, а в гости ко мне приехала Мила. Если она
возвращалась  позже  одиннадцати, ждала за дверью, пока папа долго, нарочно
медленно,  открывал  замки, и выслушивала: "Ну, аде можна так долга ходить?
Якеи  такеи  подруги?  Якеи дела можна делать до двенадцати часов ночи? Ну,
посидела,  ну,  поточила  лясы...  -  и  домой.  Я  же  жду  ее, не сплю...
нервничаю".
   - Марк Гаврилович,  у  меня же  есть ключи.  Не  надо закрывать двери на
железку.
   - Ить ты якая! Ето ж тибе не Харькув, ета, брат, столица. Сколька народу
разнага. Не, детка моя, добро надо беречь.


   Я  всегда отпугивала людей,  когда повзрослела.  Особенно раньше.  Я  не
понимала,  в чем дело.  Те,  кто чаще со мной встречался и узнавал получше,
почти  всегда  в   последствии  становились  моими  друзьями,   товарищами,
подругами. Ну а те, кто видел всего один раз, - отворачивались. И я терпела
в жизни неудачи. Но самые болезненные переживания были в работе.
   Я поздно поняла, что папины наставления нужно было оставить в семнадцать
лет.  Но так уж случилось,  что они во мне всю жизнь -  и я с первой минуты
нового знакомства начинала "выделяться".  Если тебя приглашают на роль,  то
первый этап  -  встреча с  режиссером.  У  меня  долгое время этот этап был
первым и последним. "Что это с ней? И в институте, говорят, играла неплохо,
да  и  в  картине  про  ночь  вроде  нормальный человек",  -  читала  я  на
недоуменном лице режиссера.  Он как-то извинительно, с потухшими глазами со
мной прощался - и больше мы не виделись.
   Я ничего не понимала.  Решила попробовать,  как другие. Прихожу, держусь
изо всех сил,  молчу,  не  "выделяюсь",  смотрю на  партнеров,  беру с  них
пример.  А  потом выйду с репетиции в коридор студии,  да как побегу!  Ни с
того ни с сего. И бегу, пока не устану. Тут-то уж режиссер меня не видит...
Кое-как начала дотягивать до проб.
   А  с  одним  очень  известным режиссером я даже кинопробы прошла. Он мне
письмо прислал: "Надо будет поискать грим, и сделаем еще одну пробу". Но на
этой  "еще  одной"  меня  и  понесло. Режиссер - интеллигентный, сдержанный
человек,  один из самых интереснейших в стране режиссеров... а я как пошла!
И  кручусь, и верчусь, и наигрываю, и анекдотик, и шаржи, и пою, и копирую,
и   пару   харьковских  жаргонных  словечек,  и  чечеточку.  Опять  тот  же
недоуменный  взгляд:  "Что  это  с  ней?  Все вроде бы нормально..." И взял
другую актрису.
   Роли,  которые я играла, пройдя кинопробы, можно сосчитать по пальцам. А
чаще на роль попадала случайно: или срочно нужна актриса, а ее в городе нет
и  долго не будет,  или актриса заболела,  или режиссер меня видел в другой
картине и берет без проб на эпизод.
   Я  все внимательнее и  серьезнее следила за собой,  старалась вести себя
сдержанно.  Но почему так?  Актер на пробе умен,  тактичен,  говорит мало -
больше слушает.  И кажется, что он владеет тайной, которая раскроется потом
на  съемках,  а  в  готовом фильме выясняется,  что в  пробе-то  и  был его
потолок.  Роль получается ровная,  гладкая,  без неожиданностей, поворотов,
без внутренней эксцентрики.  Хотя все правильно,  не придерешься,  а ведь в
жизни все так неожиданно!  Только что-то наметишь - и все вверх тормашками!
В  жизни  ничего нельзя отрепетировать.  В  кино  же  почему-то  принимаешь
условности, видишь красивую мизансцену в фильме о производстве - молчишь..,
а кино вроде искусство,  наиболее приближенное к жизни. Как играть - гладко
и ровно?  Или рисковать,  как бывает с тобой в жизни? Если рисковать, опять
страх: ведь тебя не примут, и опять в глазах будет: "Что это с ней?"
   Ну  кто же меня со всеми моими потрохами примет? Со всей моей эклектикой
и  "чечеточками"?  Ведь  это  надо  принять,  полюбить, а иначе меня просто
нет...
   ...  Я первый раз стояла без палки.  Фильм "Мама", на съемках которого я
получила травму,  я  закончила с гипсом,  на костылях.  В картине "Обратная
связь" не  сделала ни  одного шага -  только сижу и  стою на здоровой левой
ноге.  Во  "Второй  попытке Виктора Крохина" я  уже  делала  два-три  шага,
незаметно опираясь на стол.
   И вот новая роль.
   Здесь,  в картине,  долго переносили сроки съемок - ждали, когда я начну
ходить.  В  этой группе я еще никого не знала,  с палкой стыдно как-то было
приезжать. И вот я первый раз стою без опоры.
   Травма была ровно год назад,  я потеряла форму, чувствую себя совершенно
беспомощной.  В ноге сидят шесть шурупов и титановая пластинка - они держат
осколки сломанной ноги, и я думаю о них постоянно.
   Нога   болит  нестерпимо.   А   мне   сейчас  нужно  быть  победоносной,
эксцентричной,  разбитной и  завлекательной.  Мой  партнер моложе  меня  на
десять лет.  Я  его еще юношей видела на экране,  а мне тогда было двадцать
семь лет.  Тогда я  вообще не снималась.  Теперь ему тридцать,  он сильный,
красивый,  здоровый.  Нам  сейчас  предстоит  дуэль-состязание,  мы  должны
вот-вот  сойтись в  сцене  и  подняться на  самую  высокую ноту,  попасть в
"жанр".
   Нет сил ничего доказывать,  нет желания.  Такая разбитая, хочется скорее
лечь.  Сколько можно доказывать?  На  пробе доказываешь,  на репетиции,  на
концерте,  в интервью, в жизни - все доказываешь, доказываешь, доказываешь.
Ну нет же сил... Что делать, как уйти от неминуемой сцены?
   Стою за домом.  Меня никто не видит. Отсюда я пойду на камеру, навстречу
роли,   партнеру,  людям,  которые  мне  потом  станут  родными,  навстречу
режиссеру, который заставит меня писать про папу и мое детство... Ой, ну не
могу... ну нет же сил...
   - Ты прекрасна, ты самая красивая. Ты все можешь, все. Не думай об этом,
пусть твоя героиня хромает. Это даже интересно. За двадцать лет с человеком
бог знает что может произойти,  а тем более с ней. Ты моложе выглядишь, чем
он.  Посмотри,  у него уже и складки у рта, и лоб... Ты не бойся, дави его.
Возьми его и  задави -  ты же актриса!  Раскрепостись,  делай,  что хочешь.
Захочешь закружиться -  кружись, отвернись от камеры, смотри в камеру - что
хочешь.  Для этой сцены мне пленки не жалко. Ну, дорогая моя, помни, что ты
самая прекрасная,  самая красивая... Ну, давай, милая моя, красавица моя...
Я тебе доверяю полностью -  делай что хочешь,  в любую сторону,  - говорил,
отходя все дальше и дальше, режиссер.
   Какой он красивый, как прекрасно улыбается. Какие красивые люди живут на
земле!  Я  посмотрела на себя в деревенское окошко. Свет падал мягко, теней
под глазами не было. А я вроде сейчас действительно ничего, вполне, а? Ведь
он  прав - я и пою, и играю! Почему я все время в себе копаюсь, сомневаюсь?
Что  это  со  мной?  На  улице жарко, а по спине, между лопатками, поползла
ледяная  струйка.  Вот  и во рту пересохло, вот уже и забил озноб. Началась
знакомая  трясучка  -  уже  сигналит  мой  актерский  профессионализм моему
разбитому  больному  организму,  что  он  уже  готов: "Давай, подбирай свои
"дрябы"  и  мышцы,  пошли  в  бой!"  Сейчас,  сейчас,  подождите.  Я сейчас
соберусь.  Сейчас сцена эксцентрическая, комедийная, а потом, в конце "она"
раскроется  в драматической ситуации, но это потом. Вот такая моя героиня -
Тая.  Я  вспоминаю,  что  кумиром Таи мы с режиссером решили сделать звезду
пятидесятых годов Лолиту Торрес.
   - Мотор!

                   Сердцу больно, уходи, довольно,
                   Мы чужие, обо мне забудь.
                   Нет, не надо - ни руки, ни взгляда...

   И я уже иду навстречу молодому партнеру и вижу его складки у рта и лоб в
морщинках,  и мне от этого легче...  На ходу,  шаг от шага,  чувст