на меня, такую маленькую и беззащитную, прогоняла в лес...
   - Марк,  ну что ты болтаешь? Ведь это была шутка! Ты ведь сам предложил:
"Давай,  Лель,  ты выгоняй,  а я буду спасать"...  Забыл?  А теперь ребенка
настраиваешь против меня.  Обязательно тебе нужно быть лучше всех.  Черт-те
что!..
   С  папой надо было уметь подбирать слова.  Но в  тех случаях,  когда его
открыто разоблачали,  он смеялся добродушно и  тут же переводил разговор на
другую тему.
   - Эх ты,  галава!  Глянь,  як дочурка реагируить...  Я  плачу,  она враз
плачить,  аж  борода (подбородок) трусится...  Ну  вокурат,  як в  меня.  Я
смеюся,  и моя дочурочка тут тибе влыбается. Не, Лель, актрисую будить! Ето
як закон.
   - Ну  зачем ты  это  так  безапелляционно утверждаешь,  Марк?  Надо быть
реальным.  Люся девочка неглупая,  но она некрасивая.  Подумаешь,  плачет и
смеется! Кто этого не умеет? Хи-хи-хи...
   Тут моя неприязнь к маме вырастала с невероятной силой.
   -  Втикай,  пока  не  схватила...  А  то  щас  встану...  -  И папа чуть
приподнимался на локтях...
   Маму тут же как ветром сдувало.
   -  То-та!  Во  с  кем, дочурочка, я живу! Чистая яга! Сама ничегинька не
вмеить...  Иголку  и  ту в руках держать не вмеить... Я ей профессию у руки
дав,  на  дорогу  жизни  вывив...  У-ух,  якой  неблагодарный человек... Во
невлюддя, чистая атбайла...
   Я узнала от папы происхождение слова "отбайло". Оказывается, в шахте так
называли отбитую породу, которая за ненужностью выбрасывается.
   - Не плачь,  моя ластушка!  -  говорил он мне и посылал маме далеко,  на
коммунальную кухню:  - Моя дочурочка ще погремить. Тада увидишь! Успомнишь,
что гаварив Марк. Дай мне господь бог дожить до етага! Тока штоб фамилию не
изменила, штоб усе знали: ето дочурка Марка Гавриловича Гурченко...


   Мы  лежали  с  мамой.  Есть  совсем не  хотелось...  Почему папа  должен
"дожить"?  Он будет жить всегда.  Почему я  должна сменить фамилию?  У меня
всегда будет папина фамилия. Я так близко слышала папин голос...
   Интересно, о чем сейчас думала мама?

ПРОРУБЬ

   Мамины  скупые  рассказы об  оккупации глубоко врезались в  мою  память.
Стали как будто моими собственными.  И теперь,  рассказывая,  я вдруг ловлю
себя на том,  что воспроизвожу точную мамину интонацию: "Ох, знаете, в зиму
1942  года  самым страшным было утро.  Ночью спишь.  А  утром надо начинать
жить.  А  как  жить?  Что  есть?  Чем топить?  Что пить?  Колонки в  городе
замерзли.  Водопровод разрушен.  Воду брали прямо из проруби в  нашей речке
Лопани. Ужас..."
   Сейчас,  когда  я  как  бы  заново проживаю те дни... Да, действительно,
ужас.  А  тогда  это  была  моя  естественная жизнь. Довоенная - короткая и
радостная  -  кончилась.  И началась другая. К ней я скоро привыкла. Я и не
думала,  какая  у меня жизнь - хорошая или плохая. Я знала и исполняла свои
обязанности. Моя главная обязанность была - принести воды. А мама доставала
топливо.  Она  шла в сад Шевченко, рубила сучья, ветки, сухие корни. Корней
было  много  от вырванных при бомбежке деревьев. Корни горели хорошо. После
взрывов  мама  ходила по развалинам в поисках "деревянного". Из разрушенных
домов  люди  выносили все, что горит. Никому не нужными оставались на земле
причудливые бронзовые люстры, мраморные головки, большие фарфоровые вазы...
За  полбуханки  черного  хлеба  на базаре можно было выменять золотые часы.
Такие  вещи  за  бесценок  отдавали  люди,  не  сумевшие  приспособиться  к
жестокому  времени.  Когда  уже  нечего  было продавать, они тихо умирали в
нетопленых квартирах.
   У  нас в  доме,  на втором этаже,  жила старенькая женщина с  дочкой или
внучкой,   не  знаю.   Девчушку  немцы  угнали  в  Германию.  Ей  было  лет
восемнадцать.  (Я  помню,  что мама долгое время боялась выходить на улицу.
Всех молодых женщин угоняли в  Германию.  Когда она выходила,  то надвигала
платок на  лоб  и  лицо  пачкала сажей.)  Мама говорила,  что  часто видела
старушку на базаре.  Та продавала дорогие вещи. Старушка заболела и умерла,
а пока ее хоронили, из квартиры успели вынести все ее вещи, даже книги - на
растопку. Висела только люстра с бусиками, стоял железный остов кровати и в
углу бронзовый человек держал факел.
   Процветал тот,  кто принял железную логику -  или ты, или тебя. Эти люди
будто вынырнули из-под  земли.  Одни  работали у  немцев.  Другие открывали
лавочки,  кафе.  А самые страшные стали полицаями.  Их боялись больше,  чем
немцев. Если полицай кого-то невзлюбит... Все! Полицаю достаточно намекнуть
немцу, что ты связан с партизанами... И тогда - конец!
   Люди боялись друг друга.  Разговаривали шепотом,  с оглядкой. О делах на
фронте - единственном, что волновало всех, - боялись заикнуться.
   Когда я  спускалась с  ведрами по  нашему переулку на  Клочковскую,  уже
издали  видела  огромную черную очередь за  водой.  Черной она  казалась на
белом снегу.
   Уже  в  наше,  мирное,  время в  Москве,  по  телевизору,  я  часто вижу
репортажи о  рыболовах.  Все  они  сидят нелепо близко друг к  другу.  И  у
каждого своя личная лунка.  А  в  1942 году у  нас в  Харькове была одна на
сотни людей.  Я  забываю,  что  рассуждаю так  уже в  то  время,  когда все
здоровы,  сыты и  даже в  метре друг от друга ставят рекорды по ловле рыбы!
Как это все -  и зима, и рекорды, и прорубь, и люди - не похоже на ту зиму,
страшную,  голодную зиму сорок второго!  Люди еле-еле двигались,  экономили
силы. А лед в Лопани был такой толстый, зловещий. Его не пробьешь...
   Стою  в очереди закутанная с ног до головы. Торчит один нос. Руки и ноги
замерзают,  едва  только  выходишь  из  дома.  А еще идти до проруби. А еще
стоять...  А  люди  в  очереди  серые,  мрачные.  И  ни одного слова. Прямо
гробовое  молчание.  И  дети  сурово  стоят. И тоже молчат. И так хочется с
кем-нибудь поговорить! Чтобы не хотелось есть, чтобы не хотелось спать...
   У  каждого палка  или  кочерга -  отталкивать трупы.  Немцы  зимой трупы
сбрасывали в Лопань.  Течением их сносило сюда. Иногда они застревали около
проруби. Воду обязательно кипятили. И попробуй забудь эту кочергу! Никто не
даст.  Все так смотрели на этого несчастного,  как будто он -  причина всех
бед.
   Сначала  я  всегда  набирала два  полных  ведра.  Это  не  те  привычные
эмалированные ведра конусом с прочной полукруглой и гладкой ручкой.  Такими
мы  перед войной запастись не  успели.  Под ведра приспосабливались большие
железные банки,  похожие на бидон,  с отрезанным горлышком. А в пробитые по
бокам  дырки продевалась проволока,  перевитая несколько раз.  Она  нещадно
врезалась в закоченевшие ладони.  Но воду я должна была принести домой. Так
хотелось порадовать маму!  Сделаю десять шагов и  понимаю -  не  смогу,  не
донесу.  Начинаю потихоньку отливать.  Иду -  отолью. Еще иду - еще отолью.
Несу окоченевшими руками проклятые ведра, считаю шаги: "Папа на фронте, ему
трудно...  всем  трудно...  маме  трудно...  Я  донесу,  я  должна донести!
Немного, но донесу."
   И вдруг: "Айн момент, киндер! Ком, ком, гер! Шнель, шнель!" Немец отдает
твою воду коню...
   Домой идти? Выстоять еще раз очередь?.. Нет сил, ну нет же сил.
   Вода нужна, и я поворачиваю назад, к проруби.

МЕНКА

   Мама  разложила на  кровати  папин  габардиновый серый  макинтош и  свое
темно-синее шевиотовое пальто с большим котиковым воротником.
   Вот  мама!  Я  думала,  что она уже все продала.  Сама ходит мерзнет,  а
пальто лежит. Ей всего жалко... Всегда она так.
   -  Ах,  Вали,  купили  перед самой войной... Марк говорил: "Зимой будешь
ходить в самом модном"...


   Папа  всегда заставлял примерять нас  обновки.  Он  так  любовался нами,
особенно мною,  своей дочуркой.  В  тот жаркий день даже в нашей подвальной
комнатке было душно. Но мама "подчинилась" и надела новое зимнее пальто.
   - Во,  Лялюша! Тибе твой любимый муж, Марк Гаврилович, сделав подарок от
чистага серца.  Будишь ходить,  як  пава.  Правда,  ты етага не стоишь,  ну
ладно, хай вже так будить...
   И чтобы у мамы не упало настроение,  он тут же сам надел свой макинтош и
фетровую шляпу.
   - Лель, глянь! Я як прохвессор... ну, пока не загаварю...
   Папе очень нравилось произносить: инженер, доктор, профессор.
   - А?  Я  такога ще  зроду не  носив...  Бувало,  у  диревни батька лапти
сплететь,  а мать новые штаны пошиить,  да новые онучи... Та што там! Иду и
света божжага не вижу!  В  усе лужи заглядаю!  А щас в меня вже "макинтош".
Э-э-эх! Лялюша! - И сделав вдруг высокий прыжок, изогнувшись приземлился на
полусогнутые ноги,  положил маме голову на  грудь и  повел ее  по  комнате,
напевая танго "Я возвращаю вам портрет".
   Это танго он в то время разучивал на баяне.  Когда папа разучивал "новую
вещь",  мы  с  мамой сидели на  кухне.  Мы  боялись попасться ему на глаза.
Разучивать "новую вещь"  было  для  него  пыткой.  Ноты  папа  читал плохо.
Шевелил беспомощно ртом,  вид у него был растерянный и жалкий.  Я слушала и
мучалась:  "Ну что он так долго не может запомнить, тут ведь так просто". В
часы работы над  "новой вещью" он  пересыпал каждую ноту такими "ласковыми"
словами,  какие мог  придумать только мой  папа.  Таких больше не  услышишь
нигде.  Иногда он на басах не менял гармоний, а четко отбивал ритм на одном
месте. Но преклонялся перед талантливыми коллегами, восхищался ими.
   Это было уже после войны. Папа и мама опять работали во Дворце пионеров.
Дворец тогда находился на Сумской улице.  (А сейчас в этом здании со львами
у   входа   Дворец  бракосочетания).   Массовика,   баяниста  и   детей  из
самодеятельных кружков  Дворца  пионеров  пригласили на  Харьковское радио.
Нужно было сделать запись под  рубрикой "Разучивание на  массовке во  время
праздника новой песни".  Мама  меня  поставила перед самым микрофоном.  Как
только папа заиграл, а мы запели, режиссер передачи и звукорежиссер стали о
чем-то шушукаться. Через десять минут пришел другой баянист. Выяснил у папы
тональность.  Играл чисто,  профессионально. Я глубоко дышала, чтобы скрыть
слезы.  Щипало в  носу.  Мама смотрела на меня жалко и  растерянно.  А папа
вместо  того,  чтобы  тут  же  исчезнуть,  сидел  и  восхищенно смотрел  на
баяниста.  "Ну,  брат...  куда мне!  Ты настоящий талант. Играешь прямо, як
зверь! Быян у тебя слабоват... Можа, возьмешь мой? Мой лучий..."
   У  папы  был  лучший  инструмент в  городе.  Баяно-аккордеон итальянских
мастеров -  братьев Грозио. "Фрателли Грозио", - с удовольствием читал папа
на баяне незнакомые иностранные слова.  Баян переливался белыми и  красными
камнями...  На солнце и при ярком свете так горел,  что собирал вокруг себя
народ.  "Я если не игрою, так быянум беру, - и тут же демонстрировал четыре
регистра,  четыре звучания заграничного инструмента.  -  Хочишь -  быян,  а
хочишь -  аккордионум з розливом будить,  война, и флейта, и концертина". К
нам домой приходили делегации - посмотреть инструмент. Папа был счастлив!
   Но разве тогда,  на радиозаписи,  в баяне было дело?  Ну зачем, зачем он
его предлагал баянисту?  А  тот еще играл на нем и  хвалил баян...  Почему,
почему ты, папочка, сразу не ушел?
   Я первая выскочила из радиокомитета, добежала до сада Шевченко... И там,
в  кустах,  горько плакала. Как мне было больно и горько за своего папу! Но
чем  я  могла  ему помочь? Сказать: "Папа, здесь надо менять бас, здесь уже
другая  гармония.  Нельзя, папочка милый, играть на двух парах басов. Папа,
так уже сейчас играть нельзя..."
   Но  неизвестно,  чем все это могло кончиться.  Он  мог и  баян "об землю
вдарить",  и  пустить в  тебя "что под  руку попало".  Или  мог  заплакать:
"Дочурочка,  дорогенькая!  Ета правда,  быян -  ета не  мое дело...  Мне бы
земельку,  садик.  Не нада,  дочурочка, над папусиком, не нада. Он тибя "на
двух парах басов" выкормив,  вивчив,  дав образование.  А  мы з Лелюю и так
свой век доживем, на двух парах..."


   ...  Леля!  За  пальто и  этот  раскошный макинтош на  базаре тебе дадут
копейки.  Это же не люди!  У тебя же доця! Новое дело! Чего ты боишься? Все
ходят!  Да,  это риск!  Да,  сейчас вся наша жизнь -  риск! Пойдешь, а доцю
оставишь со мной... Рассчитаемся потом...
   Речь шла  о  менке.  Так  назывались походы женщин в  деревни для обмена
вещей на хлеб, сало, муку.
   У  меня  до  войны  были санки со спинкой, как стульчик. Мама взяла их с
собой.  Вот  и  саночки "дочурочкины" пригодились. Меня в них катала нянька
Маруся.  Папа  всегда хвастал, что "мы до войны жили як буржуи... У Люси до
садика  была нянька". Маруся была из деревни. Прожила у нас недолго. Теперь
я  понимаю,  что  она  просто  влюбилась  в  папу.  Ну  и  с  ней  пришлось
расстаться... У мамы потом часто вырывалось: "А Маруся?" - "Э-э, кума, куда
поехала.   Што  успомнила..."  -  На  этом  моменте  папа  не  любил  долго
останавливаться.  Важно,  что  нянька  была,  а  "што там и як - ета усе не
важно. Корочий, жисть есть жисть".
   Рано утром,  когда я  еще спала,  мама с  двумя женщинами из нашего дома
ушла на менку.
   - Доця!  Вставай! Мамки нет. Будем жить с тобой вдвоем. Только Вали надо
слушать. Ясно? Придумаем что-нибудь шикарное! Хо-хо! Доця!

"АЛЛЕС НОРМАЛЕС"

   Я все время наблюдала за тетей Валей. Чем же она живет? На грабиловку не
ходит.  На менку не ходит.  Несколько раз я  ее видела в коридоре.  Она уже
откуда-то возвращалась.  В  сером платке,  в  жалких старых фетровых ботах,
совсем ненакрашенная. Может, заболела? У мамы спросить? "Не твое дело..." И
никак нельзя ничего пронюхать. Прямо какая-то загадка, тайна...
   Через некоторое время из ее комнаты доносился вальс Штрауса.  Тетя Валя,
переодевшись,  на ходу расчесывала волосы,  выходила на кухню и  ставила на
керосинку голубой чайник.
   Вот же необыкновенная женщина!  Минуту назад она была жалкая, стертая, а
сейчас  роскошная,   неузнаваемая!   На   ней   широкие  расклешеные  брюки
ярко-синего  цвета.  Вали  перешила их  из  японского атласного халата.  По
бокам, вдоль бедер, - два зеленых с желтым попугая на ветках. Шик!
   - Как твои дела, Валь?
   - О! У меня все "аллес нормалес"... Хо-хо!
   О чем они с мамой так непонятно говорят? Ах...
   И  когда  мы остались одни, тетя Валя под секретом посвятила меня в свое
"дело".  На  базаре  у деревенских теток она покупала нитки. Дома тетя Валя
долго  и  терпеливо разматывала огромные и спутанные мотки. Потом аккуратно
выстругивала  из  дерева  палочки.  И на эти палочки на специальной машинке
наматывала  нитки.  Получалась катушка, но без дырки посередине, глухая. На
базаре нитки раскупали в момент. Так вот чем занималась тетя Валя!
   Когда я  стала помогать ей распутывать слежавшиеся мотки,  я  убедилась,
что  у  тети  Вали  не  такой  уж  легкий хлеб.  Я  тогда была  поражена ее
терпением.  А когда я сама несколько часов провела за этим скучным,  нудным
занятием,  я стала более внимательно следить за тетей Валей.  Нет-нет!  Она
совсем не такая избалованная, как я думала. А перед самым возвращением мамы
с менки тетя Валя мне раскрыла самый важный секрет.
   - А  теперь  главное,  доця!  Смотри  и  запоминай!  На  эту  палочку мы
незаметно  наматываем  тряпочку.  Потом  красиво  прикрываем все  это  дело
нитками...  Что мы имеем, доця? Мы имеем то, что нам надо. Экономим нитки и
увеличиваем количество катушек. "Аллес нормалес", доця! Тебе ясно, доця?
   Ну что же тут неясного?  Что за тетя Валя! Такое придумать! Ведь все так
просто.  А сколько прибыли.  Это тебе не моя мама - правильно говорил папа:
"Ничегинька не вмеить". А тетя Валя - талант, актриса!
   С ней было так интересно!  Я часами могла смотреть,  как она расчесывает
свои волосы.  А когда у нее было хорошее настроение, как она сама говорила:
"Сегодня,  доця, у меня все "аллес нормалес", что по-русски означает "жизнь
прекрасна",  -  это были самые яркие дни в  зиму и  начало весны 1942 года.
Тогда мне даже разрешалось померить косу.  Я  ее оборачивала вокруг головы.
Чубчик и коса...  Я,  счастливая, улыбалась своему отражению в зеркале. Мне
даже  не  мешало отсутствие двух передних зубов.  Я  примеряла разноцветные
боа.  Я  обмахивалась черным пушистым веером.  Если  тетя  Валя выходила на
кухню,  я тут же пудрила свой нос ее огромной голубой пуховкой... Ну а если
мне  еще разрешалось полежать на  кровати с  ангелами на  спинках...  О!  Я
лежала,  "як принцесса",  и мечтала:  когда вырасту, у меня будет кровать с
ангелами,   много  перьев  и  боа,  абажур  с  бантом,  много  разноцветных
флакончиков, и еще очень, очень многого хотелось...
   У тети Вали я научилась кроить "на глаз". Без выкроек. Тетя Валя положит
перед  собой  "материю",  чик-чик  -  и  уже  через  пятнадцать минут  идет
примерка.   А  я  тут  наготове.  Держу  ножницы,  мел,  сантиметр.  Готова
предвосхитить и выполнить малейшее ее желание.  Да,  действительно,  "аллес
нормалес"! И мы обе в упоении мурлыкали "Большой вальс"...

ПИР

   Ночью  я  услышала  мамин голос. Она громко смеялась. Я встала и пошла к
тете  Вале.  Мама  отсутствовала  больше  двух  недель. Они, пока ходили по
деревням,  спали  где  попало,  одетые,  нерасчесанные.  У  нее  на  голове
образовался  колтун,  расчесать который нельзя было никакими силами, и тете
Вале пришлось его выстричь.
   - Санки  иногда  приходилось тащить по  земле...  Снег  тает,  -  весело
рассказывала мама. Она опять была счастлива, как на Первое мая!
   Стоял уже март. Весна. Значит, не будет больше холодов!
   Я бросилась к маме.
   - Уже все знаю.  Тетя Валя мне все рассказала.  Ты  хорошо себя вела.  Я
довольна. Я привезла тебе вкусного. Сейчас помоюсь и будем кушать.
   Ну никакой романтики!  Все прозаично,  деловито.  Вот был бы на ее месте
папа! Вот это был бы спектакль! Но папы нет...
   На столе лежал большой круглый пшеничный хлеб,  крутые яйца, мед. Пир!!!
Мы сидели у тети Вали за столом. Мы смотрели на еду и боялись притронуться.
   - Ешь,  Люся,  не бойся,  это все наше, - сказала мама. Мы ели медленно,
чтобы запомнить этот день.  Когда еще такое будет?  Стола у нас не было. Мы
его сожгли. Все важные события и праздники отмечались у тети Вали.
   Мама рассказывала про менку.  Она считала,  что ей  повезло.  Правда,  в
деревню она еле дошла.  Истерла в  кровь ноги...  И к ночи оказалась одна в
лесу...
   -  Такой  страх!  Лес. Тишина. Стемнело мгновенно. Нам посоветовали идти
поодиночке,  чтобы  не  испугать хозяев. Все-таки, когда видят, что женщина
одна, не так боятся впускать. Стою, Валя, в лесу со своими санками и думаю:
ну  хоть  бы  бомба  упала!  Потом прошла еще, вдруг слышу собачий лай. Как
брошусь  бежать!  Как  будто за мной гонятся. Откуда только силы взялись? И
как в сказке, Валь! Хатка чистенькая, беленькая стоит, из трубы дым. Только
бы  пустили!  Хозяева  молодые,  муж  и  жена...  Пустили,  обогрели. Я как
заплачу!  Истерика началась. Не могла поверить, что тепло, что рядом добрые
люди,  -  все  время ждала от них чего-то плохого. Знаешь, в деревне совсем
другие люди, чем здесь, в городе. Держалась-держалась и не выдержала, Валь!
Ела  я  яичницу  с  салом и все время думала, как бы Люсе спрятать. А потом
соображаю:  пропадет  ведь... И опять ем, ем, ем. Они на меня все смотрели,
смотрели.  Спрашивали:  есть  ли  дети? Я сказала, что есть дочка. "А у нас
нэма  дитэй! Нэ послав бог..." Жаль, говорю, а сама думаю: ну и слава богу,
что не послал, знали бы вы, как дети в городе мрут. Да! Немцев они почти не
видели. В те хаты, что стоят около леса, немцы не заходят, боятся партизан.
Так  что  война  их  почти не коснулась. Расспрашивали... Ну я так, кое-что
рассказала.
   За  папин макинтош и  свое  шевиотовое пальто мама  привезла мешок муки,
сало и бидончик меду.


   Моя  мама не  любит вспоминать те  страшные годы оккупации.  А  особенно
грабиловку,  менку...  У  нее  сразу  портится настроение.  Она  становится
мрачной, замкнутой. А мне так нужно узнать некоторые подробности. Я к ней и
так,  и сяк.  Но не вытянеш