ь ничего.  Говорит, что немцы вошли в Харьков 24
октября 1941 года,  а  ушли навсегда 23 августа 1943 года.  Так это же всем
известно!
   Тогда я  ей сама начинаю рассказывать в надежде,  что она меня поправит,
подскажет!  Я ей рассказываю про нее же,  а она только хмуро бурчит в ответ
односложно:  "Ну?  Ну?  Ну так...  Ну... Ну было... И это было. Точно так и
было.  Так.  Да нет,  я ждала, чтобы упала бомба, ждала - понимаешь? Это не
объяснишь... Ну? Да, они на меня смотрели как на ненормальную. Я одна съела
две огромные сковороды с салом...  Вали?  Ох, Вали, Вали... Интересно, жива
она еще? Она на пять лет старше меня. Ей сейчас шестьдесят семь. Вали тогда
тоже  подрубала  (подъела)  подходяще.  Ах,  Люся...  Зачем  тебе  все  это
ворошить? Как вспомнишь - жить не хочется. Жизнь - это сложная штука...

ГОВОРИТ МОСКВА

   На  Сумской улице  немцы  открыли кинотеатр.  В  театре  имени  Шевченко
заработала оперетта.  Дворец пионеров на  площади Тевелева отремонтировали.
Теперь  это  здание  было  "только для  немцев".  Значит немцы  в  Харькове
устраивались надолго.
   Пришла весна.  Мы открыли окна и балкон, он выходил во двор того здания,
которое потом стало моей школой.
   А  сейчас в этом здании расположилась немецкая ремонтная часть.  Во двор
въезжали машины, разгружали ящики, металлические детали, гусеницы.
   Всем  женщинам нашего и  соседнего домов было приказано утром собраться.
Для чего -  не сообщалось.  Но за неподчинение приказу -  расстрел. А вдруг
опять будут угонять в Германию? Мы не спали всю ночь.
   Утром я вместе с другими детьми бежала за строем наших мам. Они скрылись
внутри здания.  А мы спрятались за ящиками и подсматривали в окна. Там была
и мама, и тетя Валя, и мать Зои Мартыненко. Других помню только в лицо.
   Окно на  первом этаже распахнулось.  Из него высунулась улыбающаяся тетя
Валя: "Доця! Ты где? Скорее сюда!" "Люся! Не бойся!" - это уже мамин голос.
Я подбежала к окну и схватила на лету серый узел: "Доця! Все половые тряпки
из дома неси... скоро! Одна нога здесь, другая - там!"
   В узле было два новых байковых халата. В таких ходили раненые в немецких
госпиталях.  Женщин собрали для  того,  чтобы  они  вымыли полы,  вычистили
здание.  А тетя Валя сообразила,  что халаты могут пригодиться.  Полы можно
помыть тряпками.
   Свой  халат  она  выгодно продала на  базаре.  А  мне  из  халата пошили
курточку на "молнии" и шаровары с большим запасом внизу - "на вырост".
   Я мигом слетала на четвертый этаж,  собрала все тряпки - и обратно. Окно
было открыто. И, подбегая, я услышала немецкую песню. Ее пели по радио. Как
давно я не слыхала радио! Да и было ли это когда?
   Тихо  влезла на  ящик,  всунулась в  окно и  наткнулась прямо на  немца,
который подпевал и дирижировал себе:
   - О, киндер! Вас ист леус? Во ист мутер?
   Мама произнесла сдавленным голосом:
   - Пан, ист майн киндер... - В школе мама учила немецкий язык.
   Он посмотрел на ворох тряпок у  меня в  руках и  все понял.  Взял у меня
тряпки и бросил их маме, погрозив ей пальцем. Все время он улыбался.
   Комната на  первом этаже  была  самой  большой в  здании.  Когда  я  уже
училась, здесь был спортивный зал, потом столовая.
   Тогда в  этой комнате стояли спинки и сетки кроватей,  ящики,  чемоданы.
Одна кровать была покрыта серым одеялом.  Я  подумала,  что она принадлежит
немцу. А музыка раздавалась из большого приемника, стоявшего на ящике рядом
с кроватью.
   Немца  звали  Карл.  Он  был  денщиком  у  командира  этой  части.  Наше
знакомство состоялось в  тот день,  когда он не наказал маму.  Первый раз я
видела тогда "другого" немца. Немец, а хороший...
   Я осмелела.  Решила: мама и тетя Валя моют полы, немец слушает концерт и
следит за их работой,  а я пройдусь по двору - может, найду что-нибудь, что
пригодится в доме...
   Папа  все  нес в дом. И железки, и дощечки, и гвоздики - "усе у доми хай
будить при всякий случай". У него было огромное количество пилок, молотков,
напильников, рашпилей.
   Папа меня учил:  "Як идешь по улице,  смотри униз на землю.  Можа,  якая
провылка или гвоздок,  попадеть -  усе неси у дом,  моя птичка. У хозяйстви
згодится, усе нада иметь при всякий случай..."
   В  доме папа постоянно что-то  пилил,  строгал,  тесал.  И  непременно в
комнате или  в  том  месте,  где  его заставала идея что-то  смастерить.  И
желание сделать квартиру уютной у мамы постепенно пропадало.  Придет папа с
новой идеей - и все сначала...
   А  я так и ходила по улицам,  глядя вниз.  Мои карманы вечно были набиты
ржавыми гвоздями,  винтиками,  проволокой.  Не  было ни одной свалки,  мимо
которой я  равнодушно могла  бы  пройти.  Все  развалины вокруг  были  мною
тщательно обследованы.


   В  этом  дворе  не  нашлось ничего такого,  что  могло бы  пригодиться в
хозяйстве.
   Немецкая  музыка  уже  кончилась.  По  радио  говорил  мужской  голос  -
наверное,  немецкие известия.  Сижу под окном на ящике и  жду своих.  Потом
"затрыкал" приемник - музыка, речь, хор, марш: немец что-то искал.
   - Тс-с...  Ком,  ком,  рус панинка,  Москау.  Тс-с,  Москау...  "Говорит
Москва.  От  Советского Информбюро..."  -  И  на весь двор полилась из окон
русская речь.
   Я поднялась и заглянула в окно.  Женщины стояли в углу, сбившись в кучу.
"Левитан, Левитан, Фрося, держись, не плачь, а то он поймет..." - донеслось
из-за  угла.  Левитан говорил что-то  очень  важное.  Лица  у  женщин  были
посветлевшие, торжественные, в глазах стояли слезы.
   "На фронтах... оставили город... несут потери..."
   Немец  улыбался.   Он   радовался,   что   преподнес  "сюрприз"  русским
"панинкам". Он улыбался даже; тогда, когда красивый голос произнес: "Победа
будет за нами! Смерть фашистским захватчикам!"
   После  "Левитана" начался  концерт  Краснознаменного ансамбля.  Немецкие
офицеры шли по школьному коридору. А когда услышали нашу песню, засмеялись:
"О, рус, Катюша... Катюша!" И пошли, чеканя шаг... А хор пел:

                           Бей винтовка,
                           Метко, ловко
                           Без пощады по врагу!

"НАДО ВЫДЕЛИТЬСЯ"

   Я  стояла на балконе и часами наблюдала за жизнью немецкой части.  Утром
они делали зарядку,  бегали по кругу.  Через год я  поступила в  школу.  На
уроках физподготовки я бегала по этому же кругу десять лет.
   Потом  всю  часть выстраивали,  читали приказы,  распоряжения.  Половина
немцев уезжала до обеда.  Возвращались грязные, в грязной спецодежде, опять
выгружали из машин металлические части,  детали. Ели они три раза в день из
котелков, прямо во дворе. Там же стоял большой котел на колесах.
   Вечером немцы пели,  обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону.  Они
очень бурно и  громко смеялись.  Смешно им  было все.  Иначе откуда столько
смеха?  Тогда я впервые услышала звук губной гармошки,  и не могла понять и
разглядеть, что же издает такой неполноценный звук.
   Вдруг один  немец понес свой котелок куда-то  в  сторону.  Куда?  Я  так
свесилась с балкона,  что чуть не свалилась... И увидела как он выливает из
своего котелка суп в  кастрюльку подбежавшей к нему девочки.  Я скатилась с
четвертого этажа  и  понеслась туда,  где  только что  видела девочку.  Там
стояла толпа детей с кастрюлями.
   Проход на  территорию части был закрыт железными трубами,  но  кто-то  в
одном месте их раздвинул.  Через эту лазейку можно было проникнуть во двор,
поближе к  котлу на колесах.  Можно поискать того "доброго" немца,  который
включил приемник...
   Вечером я уже была в толпе детей. Для первого раза взяла самую маленькую
кастрюльку.
   Папа мне говорил с детства: "Ничего не бойся, дочурка. Не стесняйсь. Дуй
свое.  Актриса должна "выделиться". Хай усе молчать, ждуть, а ты "выделись"
ув обязательном порядке... Ето, дочурочка, такая профессия, детка моя..."
   Долго стоять молча,  выпрашивать жалким взглядом?  Нет. Надо заработать!
Надо "выделиться".  А  как хочется есть!  А  какой запах!  Я  и  сейчас его
ощущаю. Густой фасолевый суп!
   От ожидания чего-то неизвестного всю меня трясло. Я не знала, что сейчас
сделаю. Но что-то сделаю. Это точно.
   Немцы получили ужин.  Стали есть.  Смолкли разговоры.  Только аппетитное
чавканье...

                       Расцветали яблони и груши,
                       Поплыли туманы над рекой,
                       Выходила на берег Катюша,
                       На высокий берег, на крутой!

   Голос мой дрожал.  Я  давно не пела во все горло.  А  мне так необходимо
было сейчас петь! Петь! Петь!
   С  разных концов двора раздались нестройные аплодисменты.  И  этого было
предостаточно... Ах так? Так нате вам еще! Только спокойно!

                       Ду грюнст нихт нур цур зоммерцайт,
                       Нейн, аух им винтер, венн эс шнайт,
                       О, таннэнбаум, о, таннэнбаум,
                       Ви грюн зинд дайнэ блэттэр...

   Несколько немцев подошли к железным трубам,  чтобы посмотреть на русскую
девочку, которая хоть и неправильно, но пела на их языке...
   Домой  я  принесла  полную,   до  краев,  кастрюльку  вкусного,  жирного
фасолевого супа! Ничего! Завтра возьму кастрюльку побольше!
   Мы  втроем съели этот  суп.  Я  знала,  что  теперь я  маму  голодной не
оставлю. Я тоже вышла на работу.
   Вскоре при моем появлении немцы оживлялись и называли меня Лючия. Я тоже
разобралась:  кто злой,  кто добрый,  а  кому лучше на глаза не попадаться.
Заметила,  что лучше общаться со  старыми.  Старые -  это Тридцать-тридцать
пять  лет.  Молодых  было  заметно меньше.  Может,  потому,  что  это  была
ремонтная часть.  Но  молодые были очень злые.  Некоторые из  них проносили
мимо детей котелок и демонстративно выливали суп в бак с мусором.
   Того доброго Карла я нашла. Он жил в маленькой комнатке на первом этаже.
Окно  выходило  на  Рымарскую улицу,  прямо  на  театр  имени  Шевченко.  Я
заглядывала к нему в окно.  В комнате Карла стояла та же кровать,  покрытая
серым одеялом.  Рядом тот же приемник и стол. На столе фотография его детей
и жены.
   - Их хабе драй киндер, Лючия, ферштейст?
   - Конечно, понимаю. У тебя трое детей. Что ж тут непонятного?
   - Вас? Троэ дэтэй? - И засмеялся оттого, что говорил по-русски...
   - А чего ты смеешься?  Ты думаешь,  что по-нашему смешней,  чем ваше "их
хабе"?
   Незаметно мы учили друг друга говорить.  Карл меня - по-немецки, а я его
- по-русски.  Я его совсем не боялась. Наоборот, он сам боялся, как бы я на
него не рассердилась за что-нибудь.  Он ни разу у меня не спросил,  где мой
отец, чтобы не ставить меня в неловкое положение.
   У меня была привычка грызть ногти.  Ножницы наши затупились и ногтей "не
брали".  Да я и так уж привыкла к тому,  что ножницы, как и детское белье -
носочки, чулочки, резиночки, - естественно ушли из нашей жизни.
   Карл  острыми,  блестящими,  кривыми ножницами обрезал мне  ногти,  а  я
трясла в  воздухе руками и  смеялась.  Было так  непривычно.  Руки казались
такими легкими...  Потом он  подарил мне  еще эти ножницы.  Они служили нам
очень долго.
   Каждый вечер тогда немцы пели  песню "Лили Марлен".  Она  была  и  самой
новой,  и самой "модной" -  "шлягером".  Надо обязательно выучить!  Мотив я
схватила быстро -  он простой.  А слова? Я вслушивалась в незнакомые слова,
старалась запомнить их.  Карл все понял и помог мне.  "Лючия!  Ферштейн! Их
ферштейн! Вас волен зи?! "Лили Марлен"? Гуд! Яволь!"
   И  однажды вечером Карл  объявил,  что  Лючия  споет "Лили Марлен".  Все
одобрительно закивали - "Дас ист гуд..."
   Я откашлялась и запела:

                      Фор дем казарме
                      Фор де гроссен тор
                      Штейн анле латерне
                      Унд штайн зе нохуе фор
                      Алле лойте золен зейн
                      Ви штийндт айнле латерне штейн
                      Ви айне Лили Марлен (2 раза)

   После освобождения Харькова эту  песню уже пели на  русском языке.  Хоть
потом я узнала о чем пела. В переводе "Лили Марлен" звучит так:

                     У одной казармы, у больших ворот
                     Мы стояли вместе, освещая вход.
                     И при этом фонаре стояли мы
                     С тобой вдвоем, с тобой Лили Марлен (2 раза)

   Реакция была самая бурная...  Даже "браво". У меня была не только полная
кастрюля,  налитая  прямо  из  общего  котла.  Я  принесла домой  шоколад -
коричневые кусочки неправильной формы,  как пиленый сахар. А Карл мне вынес
целую  пачку сахарина!  Тетя  Валя  с  моей  мамочкой только недавно о  нем
мечтали. А я его вот уже в "ручках" держу! Вот так-то, дорогие мои!
   Проходя мимо детей,  которые выжидательно смотрели, я подумала, что надо
действовать, милые, а не ждать с моря погоды. Надо уметь действовать, уметь
"выделиться"...  А вообще-то за талант платят больше.  А я талант.  Мне так
папа сказал. А папа все знает. Он ведь мой папа.

ДЕВУШКА МОЕЙ МЕЧТЫ

   Летом 1942 года был такой период,  когда я стала основным кормильцем.  Я
гордилась,  что  слова  "Люся принесет обед" воспринимались как  нечто само
собой разумеющееся.  Лето,  зелень,  солнце,  фрукты,  базар.  И уже совсем
другое настроение.  Были бомбежки,  но реже.  К  ним привыкли.  О смерти не
говорили. О зиме вспоминать не хотелось.
   В  Театре оперетты мы не были.  Но однажды ходили в кино.  Фильмы шли на
немецком языке.  Немцы гражданский кинотеатр не посещали. Они не появлялись
в тех местах, где собиралось много людей, - боялись партизан.
   Мы купили самые дешевые билеты.  Это я очень хорошо запомнила. Тетя Валя
сказала:  "Уж если пошли,  то надо сидеть как люди, а не на первом ряду". А
мама сказала,  что люди сидят и "на первом ряду",  и если бы она знала, что
билеты такие дорогие, ни за что бы не пошла!
   Мы сидели в первом ряду справа от середины экрана.  На нас все смотрели.
Точнее,  смотрели не  на  нас,  а  на  тетю Валю.  Сзади волосы у  нее были
подвернуты в большой валик.  А впереди,  открывая красивый лоб,  возвышался
огромный кок.  Такую прическу тогда носили все женщины,  даже моя мама.  Но
как  всем  им  далеко до  тети  Вали!  На  ней  было крепдешиновое платье -
голубое,  с розовыми цветочками, с высокими плечами. На груди огромный бант
- розовый,  без цветочков,  прикрепленный с двух сторон к платью.  На ногах
знаменитые "ковровые туфельки".  Я расстроилась за тетю Валю. Такая дама. И
в  первом ряду.  А  лично мне  было очень приятно сидеть "на  первом ряду":
экран  рукой подать,  никто не  мешает.  А  звучит как?  Первый ряд!  А  не
какой-нибудь  там  последний,   задворки.  Но  тетя  Валя  умела  мгновенно
перестраиваться.  Пока я за нее переживала, она уже весело острила и шутила
с  мамой.  Тетя Валя чувствовала себя королевой.  Довольная сидела в первом
ряду,  как будто так и надо.  "Доця!  Улыбнись! Аллес нормалес!" Теперь она
уже меня утешает.
   О фильме в городе говорили:  красота,  любовь, танцуют, поют, войны нет,
еды у них полно - такая жизнь - закачаешься!
   И  вдруг  вместо фильма показали немецкую кинохронику.  В  первый раз  я
увидела Гитлера.  Он дергался,  неистово кричал,  угрожал,  выбрасывал руку
вперед. За ним - тьма рук: "Хайль!" Гитлер с челкой, с усами.
   Пока я сидела, погруженная в "политику", на экране без перерыва началась
картина  "Девушка моей  мечты".  И  хроника  и  картина шли  без  перевода.
Понимай, как хочешь, сочиняй любую историю. Даже интересно.
   Мы возвращались домой. Мама сразу же заговорила с тетей Валей про менку,
про базар, про сахарин. Как же так? Мы впервые были в кино, слушали музыку,
видели  актрису,  которая пела,  прекрасно танцевала...  А  они  опять  про
свое... Это все мама - ничего ей не интересно.
   Ночью  мне  никто не мешал. Моя душа разрывалась от звуков музыки, новых
странных  гармоний.  Это  для  меня ново, совсем незнакомо... Но я пойму, я
постигну,  я  одолею!  Скорее  бы кончилась война. Скорее бы вернулся папа.
Скорее  бы  услышать:  "Не,  Лель! Дочурка актрисую будить, ув обязательном
порядке! Моя дочурочка прогремить!"
   Наутро у тети Вали была прическа,  как у Марики Рекк.  Впереди маленькие
колечки, а сзади плыли волны волос по плечам.
   Наутро я  встала с  твердым решением:  когда вырасту -  обязательно буду
сниматься в кино.

ШАУШПИЛЛЕР

   Я выучила песню из того фильма: нашла внутри двора дверь, из которой нас
выпускали после сеанса,  села на  ступеньки.  И  совсем рядом из  динамиков
полилась музыка.
   У  меня даже выработался собственный сюжет оригинального фильма.  В  нем
играли тетя Валя в прическе Марики Рекк, мама, папа и я. Когда совсем уж не
обойтись, появлялась сама звезда - Марика Рекк!
   К  этому  способу выучивать музыку  из  нового фильма я  прибегала потом
всегда, когда не было денег на кино.
   У  Карла  был  теперь новый шеф.  Настоящий зверь.  Он  ходил в  золотом
пенсне,  со  стеком в  руке,  точно  таким же,  который впился мне  тогда в
подбородок.  Стек  я  рассмотрела  совсем  близко.  Красивая  коричневая  с
горбиками блестящая плетка, сужающаяся к концу и похожая на змеиный хвост.
   Детям запретили не только входить на территорию части, но и стоять около
железных труб. Карл меня предупредил, что новый шеф "нихт гуд", "Лючия нихт
зинген".  А я не поверила, пока не попалась. Шеф тихонько подкрался сзади с
несколькими солдатами,  а  потом  как  закричит -  и  своим  стеком налево,
направо. Мне досталось по плечу, сильно, даже кастрюля вывалилась из рук.
   Теперь мы знали:  если на территории тихо -  значит,  шеф на месте. Если
смех и губная гармошка - значит, можно рискнуть и приблизиться.
   Я исполнила песню из кинофильма "Девушка моей мечты".  Назло всем! Назло
шефу,  который ее никогда не услышит... Назло боли в плече! Назло врагам! Я
спела  ее  по-новому!  Дома  продумала движения,  напоминающие танец Марики
Рекк,  и  разложила их на каждую строчку текста песни.  А  в  конце,  чтобы
добить, должна быть папина "чечеточка" и мое "х-х-ха!"
   Слова  от  прослушиваний сами  собой  заучились.  Значение слов  "нахт",
"менш" и  "аляйн" -  знаю.  Значит о  чем  поется?  Что ночью люди одни.  А
"либен" -  это  очень  похоже на  русское "любовь".  Так  что  если  хорошо
пошевелить мозгами, то в песне все очень просто:

                Ин дер нахт
                Ист дер менш нихт герн аляйне
                Ден дас шейнсте ист ди либе им монд шайне,
                Я зи виссен, я зи виссен вас их майне,
                Айнерзайц унд андерзайц
                Унд аусердем...
                Х-х-ха!

   Я ожидала,  что будет переполох, будут кричать ободряющее "браво". Я все
нафантазировала...
   Все   грустно   улыбались,   вежливо  аплодировали  и  говорили:  "Лючия
шаушпиллер".  Надо  будет  это  слово  запомнить.  Какие  они с новым шефом
притихшие  стали...  Я  еще  не  знала тогда, что фронт приближается и наши
войска  скоро возьмут Харьков. И Карла нет: сопровождает своего начальника.
Если бы Карл слышал, он бы вынес что-нибудь поесть.
   Я  не  знала имени немца,  который всегда сидел в  стороне один,  на все
грустно смотрел и ни разу не улыбнулся...  Почему? Ведь когда я пела "Му!",
смеялись все.  "Му!" была самой последней песней, которую я запомнила перед
войной. На пластинке ее пели Леонид Утесов со своей дочерью Эдит:

                Что-то я тебя, корова,
                Толком не пойму.

   (Корова отвечает: "Му!")

                Все туманно, все так грустно
                Сердцу и уму.
                "Му!"
                Наклонись же ближе к уху,
                Утешай меня, Пеструха,
                Очень трудно без участья
                Сердцу моему.

   Это я пела низким голосом, как Утесов. А дальше вступает высоким голосом
Эдит.  Коровье  "Му!"  и  резкие  смены  мужского и  женского голосов  всех
веселили. Этот немец не реагировал никогда.
   И  вдруг после моего танца из фильма и "чечеточки" в конце он направился