у раз),  в  некоторых
художественных фильмах  и  на  страницах учебников.  Эти  картинки  Красной
площади впечатаны в нашу память на всю жизнь.  Открыток с видами Москвы еще
не  продавали,  а  то бы мы их обязательно приобрели.  В  поисках портретов
артистов мы с подружками изучили все книжные магазины и знали наизусть все,
что  лежало на  прилавках.  Теперь в  "Клубе путешественников" Ямайку можно
увидеть и  рассмотреть подробнее,  чем  тогда столицу нашей Родины,  Москва
была далека,  загадочна,  желанна, вызывала трепет и восторг. Только сейчас
до  меня  дошел  смысл  тех  наших поговорок,  которые мы  употребляли,  не
задумываясь  над  их  истинным  смыслом.  В  них  частенько  звучало  слово
"Москва".  Откусишь кислое яблоко -  и сразу:  "Ой-ой-ой, Москву вижу!" Это
означало, что Москва так далека, и только при помощи волшебного зелья можно
увидеть  сказочное царство в  тридевятом государстве.  Вдруг  заплачешь без
причины или прикинешься перед учителем обиженным -  тебе в ответ:  "Э, нет,
дружок,  Москва слезам не верит". Такой авторитет, как Москва, верит только
во что-то важное,  серьезное.  "Москва слезам не верит,  а верит в СССР!" -
так у нас звучала эта поговорка. Во как. - верит в СССР! А не вашим хлипким
слезам. Москва, Москва!..
   Какая она?  Как примет? Что за люди живут в ней? Я ехала будто на другую
планету. И там должна была решиться моя судьба. Так вот, эти пассажиры были
первыми москвичами в моей жизни.  Как же мне важно было их рассмотреть,  не
стушеваться, а произвести неизгладимое впечатление.
   Незаметно рядом со мной в тамбуре оказался мальчик,  мой попутчик, все с
теми же сверкающими глазами.  Болтали мы о том о сем, а под конец он нервно
выпалил: "Давай в Москве увидимся!" - "Что-что-что-о?" - протянула я лениво
и  медленно и  покраснела от  удовольствия.  Вот  она!  Первая  победа  над
москвичом!  -  "Вообще-то,  у меня дел будет теперь по горло, я ведь уже не
школьница,  ну да ладно,  можно и  встретиться..."  И он тут же сунул в мою
руку влажную бумажку с  телефоном.  Тоже боится своих родителей.  Все точно
так же,  как и у меня дома. И я представила себе, как иду по Москве в своем
зеленом с красными бантами платье на свидание с первым москвичом.
   Как только мы  вошли в  купе,  его мама спросила:  "Наверное,  вы сильно
волнуетесь?"  По  лицам  соседей я  сразу  почувствовала,  что  они  что-то
говорили обо мне.  "Ну,  естественно...  есть немного,  но я  уверена,  что
поступлю!" -  "Вот видишь,  как надо, а ты..." - сказала она сыну. Не знаю,
что за  смысл она вкладывала в  это "а ты",  но по тому,  как он шустренько
сунул свой телефончик, мне показалось, что она его явно недооценивает.
   "Товарищи! Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины - город Москву!" -
такие  слова  у  каждого человека вызывают волнение.  А  у  меня,  ну,  так
забилось сердце,  так  перехватило дыхание,  а  уж  когда  из  репродуктора
грянула музыка - я никак не могла сдержать слезы. На перроне я увидела тетю
Лиду, мамину сестру. Она как раз была в это время в Москве, в командировке.
Мы  вышли  с  ней  на  площадь  Курского вокзала.  Я  двигалась в  каком-то
нереальном,  заторможенном  состоянии,  оглядываясь  по  сторонам,  ревниво
отмечая  столично-провинциальные контрасты.  Метро!  О,  сколько  я  о  нем
слышала!  И в хронике видела.  И папа рассказывал, как он спускался в шахту
под землю...  "Так метро,  дочурка, щитай, ета и есть культурная шахта". Э,
нет, папочка, нет, миленький, метро - это тебе не культурная шахта. Метро -
это  метро!  Я  плавно спускалась по  эскалатору вниз.  Как  необычно,  как
интересно!  Как только расположусь,  со всеми познакомлюсь,  сориентируюсь,
первое, что сделаю, - целый день буду кататься в метро!
   Доехали мы  до  станции "Комсомольская".  На  Ярославском вокзале сели в
электричку,   сошли  в  Мамонтовке,  где  в  деревянном  домике  находилось
общежитие ВГИКа.  И  только здесь с ужасом обнаружили,  что в поезде,  "под
головой",  я  оставила свою крокодиловую сумку.  Вот и вся моя деловитость.
Помню  интонацию проводника:  "Товарищи,  наш  поезд..."  Помню,  как  душа
подпевала торжественной музыке,  которая  грянула при  въезде  в  Москву  и
вызвала счастливые слезы...  А то,  что паспорт,  аттестат, деньги остались
под подушкой - разве это главное? Жалко было только одного папиного подарка
- бронзового зеркальца с ангелом.
   На  вокзале мы  долго искали дежурного.  Потом составили подробную опись
всех вещей,  находящихся в  сумке.  А потом нам ее вручили -  все на месте.
Зная  мнительность  папы  и  осторожность мамы,  я  умоляла  тетю  Лиду  не
рассказывать об этом дома.


   -  Лель,  ну ето уж точно, дочурку обчистили усю, як липку ободрали. Ета
там  Лидка, твоя родичка, чего-то недоговариваить. Ты ее, Лель, потруси, як
следуить быть, ты ж ето вмеишь. Она тебя аж трусится як боится...
   - Марк,  котик,  не учи меня, пожалуйста, и не преувеличивай. Ведь все в
конце концов нашлось. А с Лидой, конечно, я поговорю. Она взрослый человек,
должна была  первая все  проверить.  А  в  общем-то...  гм,  Марк,  чему ты
удивляешься? Ведь это же твоя родная дочичка... Ты вспомни, как после войны
мы ехали с тобой из пионерского лагеря.  Из Рыжова,  не помнишь?  Хи-хи-хи,
пока ты дамочку в  тамбуре развлекал,  хи-хи-хи,  пальто твое и  уплыло.  А
помнишь, в тридцать четвертом году, ты...
   - Во,  во,  навалилася...  Ну  давай,  давай,  вырабатуй,  давай успомни
теперь,  што було у тридцать пятом,  у тридцать шестом,  успомни, як я пив,
бив,  курив...  успомни усех дамочек,  давай вырабатуй,  вали усе  ув  одну
кучу...
   Диалоги  родителей  я  могу  продолжать бесконечно.  Это  живет  во  мне
постоянно.  Я их слушаю,  сама смеюсь,  сама плачу.  Что делать!  Нет,  нет
полноценной жизни без папы. Вот и сейчас он смотрит на меня с портрета того
же тридцать пятого года -  молодой,  красивый и сильный. "Ну, что, дочурка?
Як ты?  Жисть есть жисть,  никуда не денисся.  Пиши,  пиши людям правду, за
меня,  за  Лелю,  за усю нашу семью.  Мы честно прожили свою жисть и  можем
честно смотреть людям у глаза".  Бедный, грешный, неповторимый человек. Как
мне пусто без тебя!  Но жить надо,  надо жить.  Надо жить и работать, как и
при тебе. Как будто ты есть. А ведь ты есть!


   ...  В общежитии жили уже три абитуриентки.  И все три -  очень красивые
девушки.  Прыти  моей  как-то  поубавилось.  Но  когда они  с  удивлением и
интересом стали рассматривать и щупать мой аккордеон,  мое настроение,  как
барометр, немедленно подскочило. Все же козырь у меня есть!
   Деньги здесь.  Документы здесь.  Инструмент здесь.  Настроение отличное.
Завтра в  институт.  Узнаю:  что?  где?  когда?  А потом...  Потом пойду по
магазинам,  накуплю  себе  всяких  московских украшений и  еще  много-много
других разных разностей. И пойдет жизнь. Самостоятельная. Без надзора. Нет,
этим меня не  удивишь и  не устрашишь.  У  меня всегда была самостоятельная
жизнь. Но эта жизнь совершенно новая. Новые друзья. Новый дом. Новый город.
И  не  просто город,  а  Москва.  Ну что ж,  здравствуй,  столица!  Москва,
здравствуй!

ЭКЗАМЕНЫ

   Мы  подолгу  простаивали  у   доски  с   объявлениями.   По  десять  раз
прошмыгивали туда-сюда мимо секретарши.  Изучали обстановку.  Выжидали - не
появится  ли  вдруг  еще  какой-нибудь  сногсшибательный  конкурент?  Когда
находишься в  своем родном городе,  в  родной семье,  кажется,  что ты один
такой особенный и избранный. И вдруг в недоумении обнаруживаешь! Э, да я не
один - вон их сколько...
   Новое  здание.  Новое общежитие.  Новые правила.  Новые предметы.  Новые
течения.  Новое время.  Все новое. Но неизменным остался один самый главный
момент  в  судьбе -  сбудется или  нет,  быть  или  не  быть,  попадешь или
провалишься!  И  пусть мы в пятидесятых приходили другими.  Пусть наши лица
еще не знали косметики.  А  красить волосы и  выщипывать брови было дурным,
очень дурным тоном.  Парни с длинными волосами - "тарзаны" - высмеивались в
"Крокодиле".   Пусть  сейчас  все  наоборот  -   все  естественное  кажется
противоестественным.  Это  мода.  Она пройдет.  Многое изменится,  но  суть
решающего момента не изменится никогда.
   Много  сложных  жизненных ситуаций можно  разыграть в  кино.  Только  не
придумаешь,  не отрепетируешь и  не сыграешь с сотней таких разных юношей и
девушек их поведение в ожидании часа,  который решит дальнейшую судьбу. Тут
не  подскажешь,  не  предугадаешь.  Если  скрытой  камерой пронаблюдать эти
экстремальные минуты,  она  может  запечатлеть такие  "гримасы"...  В  одну
секунду может пропасть голос,  свести челюсть,  задергаться глаз,  начаться
истерика или  нервный смех.  Или  же  на  смену  волнению придет депрессия,
полное равнодушие. И выживет тот, у кого на роду написано: артист.
   Этот  приговор будет  вынесен сейчас,  вот  здесь -  за  простыми белыми
дверями,  на  которых внизу  темнеют следы от  студенческих ботинок.  Здесь
сидят известные люди. Их имена знают все. Авторитет их огромен.
   Милые великие люди!  Вы не должны обидеть нас. Вы должны в нас поверить.
Вы  будете улыбаться,  кивать и  одобрять.  А  на  лице каждого абитуриента
написано:  знаете,  я  такой...  такой необыкновенный.  Все говорят,  что я
талант!  Я  умею все:  знаете,  даже ни с  того ни с сего могу зарыдать или
расхохотаться. Ведь вы меня примете, да? А то как же, как же мне жить?
   Оценка  судей  иногда может быть роковой. Очаровательная девушка принята
на актерский факультет института. Она способна. И все же главное в том, что
она  красива, очаровательна. Но ее жизнь в кино - до двадцати пяти-двадцати
восьми  лет.  Вместе  со  свежестью  молодости кончается и ее жизнь в кино.
Точно как роза, что вянет от мороза. А потом драма.
   Красивый молодой человек.  Фигура,  рост,  лицо:  анфас,  профиль -  все
преотлично.  На  него бросаются режиссеры -  три,  четыре роли за один год.
Проходит несколько таких блистательных лет,  от поклонниц нет отбоя.  И  он
уже  привык,  что он  таков.  Но  вот пошли разговоры:  дескать,  внешность
примелькалась, стали известны и привычки, и штампики. А ведь именно они еще
совсем  недавно очаровывали всех  и  делали  этого  молодого актера будущей
надеждой.  Смотришь,  а  он в новой картине уже и говорит не своим голосом.
Режиссер пошел  на  хитрость,  озвучил его  другим актером,  чтобы  вложить
что-то новое,  более весомое в его все еще приятную, но уже примелькавшуюся
внешность. И актер, не достигнув тридцати двух-тридцати пяти лет...
   А вот этот человек...  Что он будет играть в кино?  Ни фигуры, ни роста,
ни  профиля...  Но  незаметно летит  время.  И  исподволь,  не  броско  для
постороннего глаза,  происходят изменения в молодом актере. Он сумел, сумел
схватить и разгадать необъяснимую тайну - главную тайну - как стать актером
своего времени!
   Принять молодого человека на актерский факультет - какой же нужен тонкий
стратегический расчет мастера-учителя!  Вложить средства,  когда никто пока
не видит и не может предугадать в абитуриенте присутствие таланта, и только
учитель все  вычислил и  взялся растить этот  талант.  И  он,  этот талант,
окупит затраты и сторицей возместит их! Нет для актера высшего счастья, чем
встреча с учителем, обладающим такой уникальной интуицией.
   Как  прекрасно,  что  я  училась именно у такого мастера. Что может быть
интересней,  чем  следовать за мыслями крупного художника! Точные отправные
моменты,  войдя  в  кровь  и  душу,  руководят  в  работе  и  жизни. И я не
задумываюсь,  откуда  они  явились  ко  мне.  Мне уже кажется, что они мои,
врожденные.  Наверное,  это  и  есть  школа.  Ведь очень трудно ответить на
вопрос:  какова  ваша  школа?  Школа - это когда тебе удобно существовать и
работать  в  тех  правилах,  которыми  ты  был  встречен  на  пороге  своей
профессии.  И,  несмотря  на  то,  что в микроклимат своей школы я вошла не
сразу  и  не просто, - она стала моей! И ни на какие самые модные течения я
ее  не  променяю.  В ней все: от эксцентрики до трагедии. А в середине все,
что  только  может существовать в нашей профессии. Только несамостоятельный
художник  бежит  за  модой.  Он  бежит,  а она ведь тоже не стоит на месте.
Побеждает тот художник, который никому не подражает, избегает чужих цитат и
заимствованных  ассоциаций.  Побеждает  тот,  о котором говорят, как о само
собой  разумеющемся:  "Сегодня  я  смотрю  Герасимова".  И  это  может быть
произведением  только его. И ничьим больше. Я училась у такого художника. Я
училась у Герасимова.
   Перед   главным   экзаменом   по   актерскому  мастерству  в   Институте
кинематографии  мы   сдавали  экзамены  по  истории,   литературе,   писали
сочинение.  Спрашивается: за что все десять лет я страдала от одного только
приближения урока по  арифметике-алгебре-геометрии-тригонометрии!  Да таких
перебоев в  сердце у  меня  не  было,  наверное,  даже  во  время бомбежек!
Экзамены в  институте по так называемым гуманитарным наукам оставили в душе
отзвук праздника.
   И  вот,  пока  мы  сдавали  экзамены  по  общеобразовательным предметам,
просочился слушок,  что можно, не подавая всех документов, сдавать экзамены
только по  актерскому мастерству в  другие театральные вузы.  Куда я  могла
броситься помимо кино?  Конечно же,  в  оперетту.  Все,  что  шло  в  нашей
харьковской оперетте,  я  знала наизусть.  Последние школьные годы я оттуда
месяцами  не   вылезала.   Экзамены  в   ГИТИСе  на   курсы   оперетты  уже
заканчивались, и я попала сразу же на последний, третий тур. Пела я "Третью
песню Леля" из оперы "Снегурочка" и эффектно прочла басню Сергея Михалкова:
   "Красиво ты живешь, любезная сестрица", -
   Сказала с завистью в гостях у Крысы Мышь...
вложив весь свой гражданский пафос в мораль басни: "А сало - русские едят!"
В  атмосфере  экзаменационной аудитории запахло успехом. Народу было полно.
Вокруг  комиссии  примостились  и  студенты-старшекурсники  и  еще какие-то
вполне  солидные  товарищи.  В общем, настроение было непринужденным, как в
зрительном зале. На вопрос одного из членов комиссии, знаю ли я арию Пепиты
из  оперетты  Дунаевского  "Вольный ветер", я на него так посмотрела - одна
бровь  вверх,  другая  вниз,  -  что  в  аудитории  раздался замечательный,
подбадривающий  смех.  Ну почти как в Харькове. Я в своей тарелке! Ну разве
мне не было близким и знакомым все то, о чем поет Пепита?

                     С холоду, с голоду, бывало,
                     Все голосят в двенадцать голосов.
                     Я ж не унывала, песни распевала,
                     Подтянув потуже поясок.

   В  музыкальном  проигрыше  тоже  не  растерялась и  "вжарила"  каскадный
залихватский танец.  Я получила заслуженные аплодисменты, хотя на экзаменах
аплодисменты были запрещены.  Но  что поделаешь,  если зрители не  могли не
отреагировать.  Эх,  как я потом жалела, что не напросилась на любимый дуэт
матросов из того же "Вольного ветра":

                     Дили-дили-дили-дили-дили,
                     Ах, дили-дили-дили-дили-дон,
                     Мы ли Филиппинами не плыли
                     В Босто-он.

   Так мне нравится этот ритм.  Он прекрасно ложился на чечетку,  а  она на
экзамене не  помешала бы.  Но  все равно.  Экзамен по  мастерству прошел на
"ура". ГИТИС был "у кармани".
   Ну,  что  там  было еще? А еще попали мы с одной девочкой... Нет, все по
порядку. Такие детали не стоит опускать. После моего показа в ГИТИСе ко мне
подошел  выпускник  отделения  оперетты  и,  сложив руки на груди, а голову
склонив  к  плечу,  устало,  с  видом  пожилого человека, представился: "Я,
видите  ли,  уже  завершаю сие заведение. И мог бы, милая девушка, дать вам
пару  дельных  советов. Если б у вас как-нибудь, ненароком выдалась бы пара
минут  свободного  времечка..."  Короче  - наука нехитрая, и слепому видно:
предлагает  свидание. Итак, это уже третье свидание в Москве. Одно в поезде
-   с   мальчиком-   попутчиком.  Второе  -  с  абитуриентом  из  Института
кинематографии,  который  поступал  на  операторский факультет. Он меня все
фотографировал,  фотографировал...  Ну,  а  я... Ну, а я продемонстрировала
столько умопомрачительных выражений лица, что он прямо голову потерял. "Ну,
ты талант!" - приговаривал он, щелкая кнопкой своего ФЭДа. Тоже мне, открыл
Америку.  И  вот  третье  свидание.  Но  уж, извините. Это не ученичок и не
абитуриентик.  Это,  можно сказать, взрослый мужчина, выпускник. Успех? "Та
што  там  гаварить!"  Успех!  И  у  кого?  -  у Москвичей! Эх, харьковчане,
харьковчане, мальчики вы мои милые... Что-то вкуса у вас маловато, и все он
у вас, простите за откровенность, какой-то периферийный.
   Да...  так попали мы,  значит, с одной девочкой на второй тур Щукинского
училища.  О-о,  обстановка совершенно не  такая,  как в  ГИТИСе.  Куда там,
тишина... Поступающих немного. В комиссии ни одного популярного актера. Все
хмурые,  серьезные, в основном, люди пожилые. Я как произнесла одну фразу -
тут же  две женщины из комиссии зашептались между собой,  зашикали,  и  все
посматривают на меня таким колким,  неприязненным взглядом...  Что-то им во
мне явно не понравилось.  Что,  что я им сделала?  Чем они недовольны? Я их
вижу в  первый раз в  жизни.  Я быстро сообразила,  что мои штучки здесь не
пройдут.   Обстановочка  не  располагала.   Слушали  меня  внимательно,  не
останавливали.  По  ходу чтения басни пару раз  улыбнулись,  что  при такой
строгой и  чинной атмосфере было уже  кое-что.  Но  я  крепко сдерживалась,
чтобы меня не занесло.  И когда почувствовала, что экзамен подошел к концу,
так же чинно и интеллигентно-мягко поклонилась,  поблагодарила, извинилась,
еще раз поклонилась, долго пятилась к двери и только потом уж повернулась к
комиссии спиной.  Вдруг меня окликнула одна из "шикающих" женщин: "Девушка,
простите,  вы из Харькова или из Одессы?" -  "Я из Харькова, - ответила я с
достоинством и  гордостью за свой город,  посланцем и  патриотом которого я
начинала чувствовать себя  здесь,  в  Москве,  все  больше и  больше.  "Ну,
значит,  я  была права,  -  торжественно заявила она своей соседке,  а  мне
бросила:  - Вы свободны". К третьему туру меня допустили, но мне было ясно,
что там я уже не появлюсь.  Что-то там...  ну,  в общем, я там не та, теряю
свободу.  Теряю свою индивидуальность.  Одна мысль мучила меня:  ну, откуда
эта женщина из комиссии узнала, что я именно из Харькова?
   "Харьковский" вопрос прояснился сам собой -  в Институте кинематографии,
на экзамене по актерскому мастерству.
   Как  задумала,  так  и  осуществила:  появилась  в коридорах института с
аккордеоном,  в  ярко-зеленом платье из китайского шелка. Красный бант - на
груди.  Красный  бант  -  на  поясе. Завитые мелкими колечками волосы. А на
ногах  -  единственные  в  мире  красные  туфли  в  стиле мушкетеров времен
кардинала  Ришелье: мыс "бульдогом" и весь в дырочках; огромные банты, тоже
в  дырочках,  свисали  с  обеих  сторон  до  земли.  А  на толстых каблуках
(специально  под  кожу  вкладывались  орнаменты  из  толстого жгута) сидели
оригинальные елочки. Эти туфли заказывал мне сам папа. А если заказывал сам
папа,  то  можно  быть  уверенным, что он для любимой дочурки не пожалел ни
денег,  ни  фантазии.  Три  вечера подряд папа со своим дружком-сапожником,
бывшим  баянистом,  били друг друга по рукам, спорили, рисовали, сооружали.
Каждый  вечер папа приносил своему другу выпивку и произносил "за честь, за
дружбу". Три дня шло совещание "на высшем уровне". А через две недели туфли
торжественно  сняли  с  колодок.  И  я  в  них  спустилась  с  Рымарской на
Клочковскую.  Все  продумали,  все учли, кроме размера. Опираясь на папу, с
вымученной улыбкой, я предстала перед мамой.
   - Какой кошмар,  Марк!  Люся же едет не на "концертик в  деревню",  а  в
Москву,  понимаешь, в Москву! Это же обувь для цирка. Да и в цирке я такого
не видела, хи-хи-хи.