узыкальную
картину-комедию считал  зрелищем,  далеким от  искусства.  Ну,  а  успех  у
публики...  Когда я  залезала не в  свою сферу,  интересовалась его сложной
сценарной профессией,  меня  поражало,  сколько иронии  вызывал в  нем  мой
прыжок из  легкомысленной примитивной актерской жизни  в  его  таинственный
мир.  Я  еще не  знала,  еще не  встречала таких людей.  Да  и  где их было
встречать?  Да и как поймешь, изучишь, что с людьми такого склада ой как не
просто  рассчитать первый ход.  А  уступишь инициативу,  сразу  очутишься в
зависимом положении...  Теперь никогда не вступаю в игру, потому что знаю -
это не мое.  Тогда же глупо и рьяно сопротивлялась.  Потому проигрывала.  В
моих  аргументах моментально отыскивалась трещина.  И,  главное,  пропадала
вера в собственную позицию.  Я выходила из поединка раздавленная, разбитая.
И в конце концов сдавалась.  Ну и ладно. Ведь подчинилась силе. Вот и будет
у  меня  защита.   И  казалось  -   вот  это  надежное  и  вечное  найдено.
Только-только расслабишься и захочешь опереться на плечо, наклоняешься - ан
плечика-то  и  нет.  Он как-то талантливо умел жить рядом,  будучи на своем
берегу.  С  невероятной силой воли  нужно было  учиться жить в  одиночестве
вдвоем.  А  параллельно  происходила  моя  катастрофа  в  работе.  Я  помню
бесконечные походы по инстанциям, чтобы выхлопотать мне московскую прописку
- тогда в Москве она была резко ограничена.  После окончания института меня
распределили на  "Мосфильм",  но  без прописки на  работу не  брали.  Более
полугода  прошло,   пока  не   упросили  прописать  меня  на   три   месяца
домработницей.  И тогда взяли на "Мосфильм".  В то время он проявил столько
заботы и доброты. И опять я чувствовала необыкновенную благодарность. И еще
сильнее  захотелось  расслабиться.   Неужели  же  появилось  то,   что  так
запечатлелось в паре,  которая шла молча, тесно прижавшись друг к другу? Но
теперь я уже осторожно оглянулась,  чувствовала, что плеча может и не быть.
И  не  ошиблась.  Как же мне хотелось кричать на весь мир:  "Люди,  родные,
милые!  Я так хочу любить, я так хочу быть преданной и расслабиться. Любить
на высшей волне,  быть способной на то,  что в себе и не подозреваешь".  Ну
что же это?  А то.  Объект любви не мой. Поразительно, как долго я не могла
постигнуть,  что  начиная с  головы и  кончая кончиками пальцев -  отсюда и
досюда -  человек не мой.  Прекрасен,  но чужой. Очень, очень трудно понять
самой,  а  еще  труднее объяснить другому,  как кончаются долгие отношения.
Страстно хотелось счастья,  и  это  было  мое  несчастье.  Папа  нашел свое
счастье в маме.  Она приняла и разделила его эмоциональную бурю.  Мне вдруг
порой ясно виделось,  что быть счастливой крайне опасно. Счастье кончается,
как только ты решил,  что оно будет длиться вечно. К нему привыкать нельзя.
Надо  искать  и  найти  применение своим  эмоциональным силам.  Надо  найти
эквивалент популярности и счастья. Я буду искать. Но избыток чувств вреден,
наверное, как и нехватка. Мне ближе избыток. Вот положение, а? Взобраться к
славе на такую головокружительную высоту, карабкаться к любви небывалой - и
вдруг понять,  что эти высоты не главное.  А главное -  где-то там, намного
дальше,  и достичь его невозможно,  да и просто нет сил,  ни физических, ни
душевных. С чего начинать?
   Время  уносит, стирает и прощает многое. Многое навсегда ушло из памяти.
Так  было  нужно.  И я забыла. Кроме одного дня, который не был похож ни на
один  из  дней. Моей дочке было полтора года. Она уже жила год у родителей,
чтобы  я могла работать. Ее отец еще заканчивал институт. К тому времени мы
уже  имели  однокомнатную  квартиру,  казалось, все вело к счастью. Но река
становилась  полноводнее.  А  берега все дальше и дальше отдалялись друг от
друга.  Он  мне казался очень сильным человеком, потому что про себя я была
абсолютно уверена: одна, без него, не проживу ни дня. С моим папой они были
антиподами.   Не   симпатизировали   друг   другу   с  первой  минуты.  Всю
дипломатическую  сторону  отношений  на себя приняла мама. И провела честно
свою  нелегкую миссию до конца, не отдавая предпочтения родной дочери. Но в
один  из  дней  ее дипломатия стала резко односторонней: ведь мы с девочкой
оставались  вдвоем.  До  сих  пор  невозможно понять и поверить, что такому
умному,  тонкому  человеку,  самому выросшему без отца, легко далась фраза:
"Ну  что  ж,  она  будет расти без меня... У нее ничего от меня не будет...
собственно,  это  уже  будет  не  моя  дочь".  Испытание своей силы? Игра в
мужественного  супермена  в  двадцать  шесть лет. Бесследно растворилось во
времени  все.  Я  не  знаю,  что такое жизнь без отца. Мой папа для меня...
Неужели мой единственный ребенок будет лишен такого счастья?
   Это было уже в конце.  В самом конце. С Киевского вокзала мама проводила
меня в  Киев на пробу в новую картину.  А сама уехала с Курского "у Харькув
до дедушки и унученьки". Об этой картине и об этом периоде - еще впереди.
   Но те слова,  мизансцена,  запах снега, холодный вечерний закат за окном
однокомнатной квартиры на окраине Москвы... как будто это было вчера.

ЧТО ТАКОЕ ЖЕНЩИНА?

   В  мае  1959-го я жила у родителей в Харькове и ждала мальчика, которого
хотела  назвать Марком. Далеко запрятала альбомы с фотографиями из фильмов,
приклеенными  столярным  клеем  так,  что  теперь  их можно оторвать только
вместе  с  картонными  листами.  Сняла  со  стен  весь  "канастас" - папину
гордость.  И  стала  жить  тихими  буднями, в которых не было ничего, кроме
стремления   к   покою.   Хотелось   жить,  как  все.  Не  взбрыкивать.  Не
фантазировать. Жить тихо и ровно.
   ... Проходит время. И никто точно не может сказать, что же было на самом
деле.  Помнят,  что была какая-то история. Но какая? И раз была, то это уже
не история,  а "история".  То же самое слово,  только взятое в кавычки. Так
просто...
   Есть  сильные люди, которые вопреки всяким "историям" выходят на сцену и
заставляют  поверить  в свои силы, в свой талант. В этот вечер зал забывает
обо  всех  "историях" такого сильного человека. Мощной талантливой натуре -
низкий поклон. Такие люди появились сейчас. Но то время не позволяло быстро
оправиться.  Я  помню,  что  даже мудрые и солидные артисты далеко не сразу
становились  на  ноги  после подобных "историй". Как же я была наивна, если
думала, что смогу жить, как все. После того, как человек побывал в космосе,
он  уже  на  всю  жизнь  космонавт. Человек, который прошел войну, - на всю
жизнь  герой-ветеран.  Эти  люди  были на таких высотах, что уже никогда не
смогут  быть,  как все. И для окружающих они навсегда люди особенные. Жизнь
артиста  вся проходит на виду. А если есть еще в запасе пара "историй", тем
интереснее,  тем любопытнее. Я хотела быть, как все. Но даже в палате, куда
меня привезли как всех (и где я долго еще пребывала в удивлении, что судьба
послала девочку), меня вдруг обожгли знакомые интонации. Роженицы разбились
на  два  лагеря:  за  и против меня. Победили сильнейшие. Вместо того чтобы
радоваться  появлению  на  свет  девочки,  я в отчаянии плакала и никуда не
могла  скрыться  от людских глаз. Ощущения были еще острее от того, что это
происходило  в родном городе: "Допрыгалась? То-то." Я думала: вот же другие
рядом.  И  у  каждой  есть  о  чем  рассказать, и радостного и горького. Ну
поговорите  о  себе,  оставьте  меня.  Смотрите  на меня, когда я на сцене.
Обсуждайте  меня,  когда  я  на  съемочной  площадке. Тогда я не сжимаюсь в
комок,  не  стягиваю  губы  в  противный  узкий треугольник. Там я улыбаюсь
радостно  и говорю своим голосом. И говорю то, что надо. А в больнице - моя
болезнь.  В  коридорах  на  приемах - мои вынужденные прошения. В очереди у
магазина - удовлетворение потребностей. Тех же, что и у всех. Я живу только
в  работе!  Остальное  время  гуляю, хихикаю, притворяюсь и жду, жду, жду -
когда же начну работать, когда же заживу!
   В то время я обещала стать образцовой матерью. Боже мой, прижмешь к себе
ребенка и чувствуешь внезапный прилив крови, головокружение. Собираешь силы
на его защиту, хотя его еще не от кого защищать. У меня был такой порядок с
режимом, с питанием, с пеленками, что я сама диву давалась - неужели это я?
Откуда это? Это была я, но в новом качестве.
   ...  Однажды на  лекции по  актерскому мастерству наш  мастер задал  нам
такой вопрос:  "Как  по-вашему,  что  такое женщина?"  На  всякий случай не
забудем,  что в то время чаще произносили слово "девушка". Если задуматься,
у  каждого  из  нас  было  определение такому  распространенному "явлению",
идущему по улице не в  брюках,  а в юбке.  "Ну,  попытайтесь сформулировать
одним словом",  -  подсказывал нам  учитель.  Господи,  куда нас  только не
заносило.
   А  мне тогда вспомнилось,  как еще до  войны мы  любили сидеть втроем на
нашей кровати с железными шариками "у кучечки". Я только начала говорить. И
папа меня дрессировал: "Дочурочка, покажи на папусика и скажи: "Сила-а". На
маму гавари "Мола-адасть",  а  на себя з улыбочкую -  "Красата-а".  Так я и
исполняла этот  номер:  "Сила,  Молодость -  и  с  особым удовольствием:  -
Класата!" Первые годы в институте я была в "зажиме", когда разговаривала со
своим мастером. Сразу делалась ученицей. Я тогда еще долго не могла мыслить
свободно и  самостоятельно.  Говорю все не по делу.  И  когда до меня дошла
очередь,  я со знанием дела сказала: "Женщина - это молодость и красота". И
тут  же  поняла,  что  сморозила глупость.  А  если  женщина немолодая,  но
красивая?  Или наоборот?  Вот черт побери с этой женщиной.  "Женщина -  это
ваза",  "Женщина - это сосуд", "Женщина - это секс" - ого какое слово! Аж в
краску бросило. "Женщина - это не мужчина" - все засмеялись. А учитель стал
жестким.  По скулам забегали тени.  Мы притихли. "Женщина, дорогие мои, это
МАТЬ".
   Это я поняла только тогда,  когда стала матерью сама. А в институте меня
это  открытие  разочаровало.   Я  думала,  услышу  что-нибудь  потрясающее,
что-нибудь этакое...  Подумаешь,  мать,  -  ходить с большим животом, позор
какой.  Нет,  женщина -  это шляпы,  перья,  бантики и  поклонники в черных
костюмах.
   Материнство  залечивало  первые  раны  молодости.  Оно  меня  смягчило и
внешне,  и  внутренне.  Того, желанного покоя все равно я не нашла. Когда в
атмосфере  появлялось  хоть  что-то  похожее  на  покой,  первый момент был
прекрасен.  Но  вдруг  -  откуда  ни  возьмись  -  на  меня  тянуло  легким
кладбищенским  ветерком.  Успокоившийся  человек, ищущий покоя артист - это
мертвый  человек. Это мертвый артист. Долгое страдание вызвало вдруг внутри
протест  к  себе  такой. Говорят, время залечивает все раны. Нужно начинать
жить.  Передышка была. Передышка непростая. На свет появилась девочка. Нет,
Женщина!   Мать!  -  так  теперь  я  классифицировала  то  распространенное
"явление",  которое  ходит  по  улице  не  в  брюках,  а в юбке. Она должна
гордиться  своей  мамой, как я горжусь своими родителями. Решение принято -
надо  работать.  Под  лежачий  камень  вода  не  течет. "Помирать, дочурка,
собирайся, а поле сей..."
   Конечно,  этому  решению  была  причина, был стимул. В самый неожиданный
момент  -  телеграмма  из  Ленинграда.  Ну  кто же еще мог быть выше всяких
разговоров  и всяких "историй"? Кто первым понял, что мне нужно становиться
в  строй?  "Ленфильм".  Это  было  предложение не просто сняться, а впервые
попробовать   свои   силы   после  двух  музыкальных  комедий  в  непростой
драматической роли. Ну-ка, после всего реабилитировать себя, да еще в новом
жанре?  Только  сейчас  я  понимаю  настоящее значение этого предложения. В
острых  драматических  ролях  в кино меня никто не видел, разве кто-то знал
понаслышке о курсовых работах в институте.
   В  Ленинград, на кинопробы, мы отправились втроем: моя Маша, мама и я. В
группе  не  знали,  что я уже мама. В первой серии фильма "Балтийское небо"
моей героине Соне еще только 14-15 лет. Хорош подросточек с ребеночком. И я
решила промолчать, а если утвердят, то уж тогда признаться. Режиссер фильма
Владимир  Яковлевич  Венгеров  на репетиции задал мне первый вопрос: "А как
ваша  Маша?  -  ведь  она  еще  маленькая,  кто  с ней?" Я так растерялась,
наверное,  оттого  и  сцену  провела более-менее естественно. После пробы я
бежала  со  всех  ног  к  знакомым, где остановились мама с Машей. Машенька
нервничала.  Да  и  мне  самой  так  хотелось  поскорее к ним. Я отвыкла от
работы,  целиком  ушла в дом, в ребенка. Стою на пробе, а в голове: "Сейчас
она  спит,  только  бы  в Ленинграде не простудить ребенка..." - "Мотор!" -
"Ой, какой мотор? Ах, ну да, я же на съемке. Ну что ж, если не утвердят, то
и  ладно:  "что  бог ни делаить, усе к лучиму!" А если честно, очень, очень
страшно  было  вступать  в  тот  поток  еще  раз.  Ведь  он  принес столько
огорчений.
   А  меня  утвердили.  Что  делать  с  ребенком?  "Лель,  вже девычке пять
месяцев.  Бувало, матка ще у поли, а малый брат кричить, месяц, як родився,
кушить  просить,  я  ему  у  рядно..." - "Рядно?" - "Ну, ето як наша марля,
хлеба  з  молоком  надавлю,  он и чмокаить. А ну, давай, Лель, налей кашу у
бутылку и соску насунь. Ну? Ну што я гаварив? Ах ты ж, моя унученька, ах ты
ж,  моя  клюкувка,  усю  бутылку  отметелила!  Давно  бы  так во! А то наша
дочурочка ели ходить, одни кости светять. А етый пяхтерь пухнить и у вус не
дуить. Усе, моя птичка, моя дочурочка. Заберем мы з Лелюю ребенка до себя у
Харькув.  Леля,  молчи,  у  етый  семье  вже  толку не будить, сердцем чую.
Дочурке  перво-наперво  нада работать. Ув обязательном порядку. Ето щас для
нас  усех  самое  главное. Што було, то було. Назад, дочурка, не оглядайсь.
Допустила  ляпсус  -  ты  вже  свое  отболела, вже нема куда больший. Давай
дальший,  моя  птичка.  Мы  з  Лелюю  у  тибя  верим  и гордимся тобою. Усе
пройдеть,  усе  наладится,  никуда  не  денисся. Жисть есть борьба - ето ще
Маркс гаварив".

ДВА ГОДА ЖИЗНИ...

   Осень 1959 года встретила меня в  Ленинграде кипучей и  разнообразнейшей
жизнью. В свободные дни я осуществляла такие грандиозные походы! Где только
силы брались.  С  утра -  если нет  съемки -  обязательно Эрмитаж.  Однажды
экскурсовод заметила,  что Эрмитаж невозможно узнать ни  за  неделю,  ни за
месяц.  Что для этого нужно чуть ли  не три года.  И  тогда,  в  1959-м,  я
поклялась, что, как только выдастся в Ленинграде свободный часок, во что бы
то ни стало -  в Эрмитаж.  Может, за всю жизнь эти три года да наберутся? И
клятве до сих пор не изменяю.
   Это  было  время прекрасных спектаклей Большого драматического. Это было
время   начала   моей   влюбленности  в  балет.  Это  было  время  расцвета
незабываемых  ленинградских капустников. Острых и веселых, жизнерадостных и
комичных.  В капустниках актеры раскрывались так неожиданно, как ни в одной
из ролей на сцене театра. Ведь не каждый актер может работать в капустнике.
Выйдешь  после  веселого  талантливого  вечера,  и ничего нигде не болит. И
жизнь прекрасна и удивительна. И как верно, что смех и улыбка оздоравливают
человека.  Как  же  я  могла  допустить  такую кощунственную мысль: если не
утвердят,  то  это  и  к  лучшему?  Ай-ай-ай.  Пройдешь в гриме по коридору
студии.  "Это  кто?  Смотри,  не  узнал.  Давай  ее  пригласим на пробу?" -
"Давай".  Но  пробы не было. Утвердили по фотографии. Тогда только начинали
снимать  первые  фильмы  для  телевидения.  Это  был костюмный исторический
фильм.  Комедия "Пойманный монах" по Филдингу. В этой картине много музыки.
Я  исполняла два музыкальных номера. А исторические костюмы были, ну просто
хоть  в музей. В каждой картине встречаешься обязательно с новой ситуацией.
И  из  каждой  картины  что-то  берешь с собой в будущее. Но самое редкое и
дорогое, если из фильма выходишь не один, а с другом.
   Как только я  села в  гримировальное кресло Маргариты Матусовой,  за  ее
аккуратный,   чистый  рабочий  стол,   я  моментально  почувствовала  самое
неприязненное к себе отношение.  Я ей категорически не нравилась. "Ничего -
сказала я себе - не привыкать." Работа есть работа. Мы возились часа два. И
как  медленно,   не  сразу,   загорелись  и  потемнели  ее  голубые  глаза,
зашевелились ее золотые руки.  И красивая головка пошла развивать фантазии.
"Нельзя быть  заранее настроенным против  актера.  Я  так  не  хотела  тебя
готовить  к  фотопробе.  Почему-то  ты  мне  казалась  такой  глупенькой  и
недалекой..." Да не только тебе.  "...  Ах, што там гаварить..." Поговорили
по душам,  посмеялись,  попризнавались,  а  потом пошли в  студийный буфет.
Заели  "это  дело"  голубой сарделькой с  прозрачным "черным" кофе.  Теперь
приезжаю  на  студию,   сразу  узнаю,  где  сейчас  Маргарита  Матусова.  В
Ленинграде?  Ага,  это значит,  что можно прямо,  без звонка,  ехать к  ней
домой.  Там мне все будут рады,  "от чистаго сердца".  Меняется вокруг все.
Неизменной  остается   настоящая   дружба,   проверенная  работой,   общими
интересами.
   Где  две  картины,  там  и  третья.  Фотографии из телевизионного фильма
увидели  на  студии  имени  Довженко. И вскоре я получила новый сценарий "з
ридной  Украины".  В сценарии "Роман и Франческа" было все: любовь и слезы,
песни  и музыка, счастье и горе. Когда впереди интересная работа, нет более
счастливого  времени.  Летела  в  Киев  прямо из Ленинграда. И в гримерной,
перед  самым  отъездом,  повстречала  свою  приятельницу,  актрису  Татьяну
Бестаеву.  В ленфильмовской картине у нее был маленький эпизод, который она
уже  отыграла.  И  вот работы опять нет. "Тань, давай полетим в Киев, будь,
что  будет.  Дорогу же оплатят. Тут в сценарии роль есть интересная. Только
немного  отрицательная,  а? Как ты на это смотришь?" - "Какая разница, роль
да  и роль, подумаешь, счастье, положительная, тоже мне..." В гримерной я в
очередной   раз  восхитилась  этой  необычной  актрисой.  Красота  ее  была
совершенно  особенная.  Я  бы  сказала  биологическая. Как красота природы,
зелень  травы, голубизна неба, что ли... В какую бы сторону ее ни заносило,
что  бы  она  ни  говорила, ее мысли и поступки не влияли на ее красоту. Ее
красота  жила  совершенно самостоятельно, обособленно. Невозможно было себе
представить,  что  эту  красоту  может  что-нибудь разрушить. О возрасте мы
тогда  еще  не  задумывались.  Когда  я  ее  видела,  я  почему-то  немного
съеживалась  и  легко уступала дорогу ее красоте. Боже мой, что началось на
киевской  студии,  как  только  Таня  Бестаева  вышла,  нет!  - вынула свою
красивую  ножку  из машины... Вот это был фурор. По студии шла бело-розовая
высокая   блондинка  в  сопровождении  гувернантки-секретарши  в  сереньком
платьице  с  беленьким  воротничком.  Дирекция  тут  же  оплатила ей билет.
Художник  по  костюмам  с гримерами потирали от удовольствия руки, глядя на
свой  будущий объект. Женщины побежали к зеркалам приводить себя в порядок.
Мужчины  стали  прощупывать  ее  семейное положение. В общем, все кончилось
тем,  что  ее  утвердили  без  проб.  А  мне  назначили  пробу. И ничего не
оставалось,  как  нахально  и  авторитетно  "дуть"  на  итальянском: спасло
наличие   слуха.   Это   как-то  удержало  меня  рядом  с  прекрасной  моей
приятельницей.  Она  сыграла  в  фильме  очень успешно. Ее необычная, яркая
индивидуальность  требовала особого сценария, особой атмосферы. Даже своего
времени.   Во  времена  нашей  молодости  она  могла  исполнять  лишь  роли
экстравагантных  иностранок  или  женщин с негативными проявлениями. Потому
что  наши  героини,  все  как  одна,  на  экране  были  кристально  чисты и
нравственны. Как будто их размножали почкованием.
   Ну и  получила же я  в прессе за свою "северную итальянку"...  Разделали
меня под орех.  А  я  с таким упоением,  с таким счастьем работала.  Вечная
загадка:  снимаешься с удовольствием -  тебя ругают.  Мучаешься, страдаешь,
считаешь дни,  часы:  скорее бы конец,