рафии. Я очень люблю эту квартиру, она
самая лучшая в мире.
   Когда мама  привела меня в  наше новое жилище,  у  нее  был  виноватый и
растерянный вид.  А мне квартира понравилась.  Она напоминала мне ту,  нашу
полуподвальную комнатку  в  Мордвиновском переулке.  Там  я  родилась,  там
прошли светлые,  неповторимые дни с  моим папой.  А  с предыдущей квартирой
связано только самое горькое - война, голод, холод, немцы, страх.
   - Нет, мам, эта квартира лучше! Здесь тепло и хлеб за стенкой. - Магазин
"Хлiб" был у нас действительно через стенку. - Я буду самой первой занимать
очередь за хлебом,  не переживай.  Скоро папа придет,  будет опять весело и
легко... ну, мам!
   ...  Мама  рассказывала,  как  они  с  тетей  Валей перетаскивали вдвоем
тяжелые вещи - матрасы, перины, диваны...
   Я  представила себе нашу булыжную мостовую в Мордвиновском переулке,  по
которой  разбросаны перья,  ангелочки,  веера,  фотографии артистов  немого
кино...  кругом все смеются,  глядя на тетю Валю с бантиками и попугаями; и
они с мамой утешают друг друга...
   Тете  Вале  дали комнату в подвале на другом конце города. Постепенно мы
ее  потеряли  из  виду.  Как-то после войны она появилась у нас и попросила
маму быть свидетелем на суде. На нее подала в суд соседка за то, что к тете
Вале  ходит  мужчина,  а она, тетя Валя, не замужем. А как это так? Соседка
этого не потерпит! У нее семья, муж.
   Я решила послушать,  что там происходит... приоткрыла дверь и слышу тети
Валин голос:  "Товарищи судьи! Ну и что же, что ко мне ходит мужчина? У нее
есть муж!  Да  мой  муж-майор геройски пал смертью храбрых,  ребенок умер с
голоду. Вот... там стоит моя соседка Леля. Вызовите ее. Мы с ней страдали в
войну... она подтвердит!"
   Мама похолодела от ужаса: какой муж-майор... какой ребенок умер?
   Но маму не вызвали. Выступил адвокат и очень сердечно защитил тетю Валю.
   Тетю Валю оправдали. Она была благодарна, что мама пришла...
   - Валь!  Ты бы хоть предупредила про мужа и  ребенка.  А вдруг у меня бы
стали спрашивать? Ты что в самом деле...
   - Ах, Леля, я уже совсем не "нормалес", ты извини. Сама не знаю, как это
вырвалось.  Как-то  жаль  себя  стало...  Мой  адвокат  аж  подскочил после
этого... Хо-хо-хо! Не ожидал... Вообще, Леля, жизнь - это импровизация.
   В фильме "Семейная мелодрама" я играла сорокалетнюю увядшую женщину,  на
мне был халат с  попугаями,  на стенах -  веера из перьев,  боа и  портреты
артистов.  У меня причудливая широкая кровать,  в которую я ложусь одна.  В
фильме  я  напеваю вальсы Штрауса из  "Большого вальса".  Моя  героиня тоже
мечтала в молодости стать актрисой.
   Тетя Валя действительно имела отношение к театру.  До войны она работала
в передвижном театре... Костюмером.

МУЗЫКАЛЬНАЯ ШКОЛА

   Осенью 1944  года  в  моей  жизни  произошло знаменательное событие -  я
поступила в музыкальную школу имени Бетховена.
   Папа прислал посылку,  в ней "для дочурки" юбочка в складку со шлейками,
блестящая крепсатиновая кофточка,  рукава фонариком.  Мама на  меня все это
надела,  а на голове завязала огромный белый бант. Такую нарядную и привели
меня на экзамен в музыкальную школу.
   Когда  мы  появились,  в  коридоре уже было много детей с родителями. Мы
заняли  очередь,  и  я  стала  изучать  детей,  гадая, кто на что способен.
Прозвенел  колокольчик,  и  нас  впустили в экзаменационный зал. За большим
столом  сидели  учителя  во  главе с директором школы Николаем Николаевичем
Хлебниковым.  Набирались  классы  по фортепиано и класс "по охране детского
голоса". В него-то я и поступила. На экзамене дети должны были:
   1. Что-нибудь спеть.
   2. Повторить музыкальную фразу, которую играли на рояле.
   3. Отбить в ладоши предлагаемый ритм.
   Вот и все. А я так нервничала!
   Но что дети пели! - и "В лесу родилась елочка", и "Мы едем, едем, едем в
далекие края".  А некоторые были такие стеснительные и зажатые,  что из них
чуть ли не клещами вытягивали "Чижика-пыжика".  Я ждала своей очереди. Меня
бил озноб от нетерпения и возмущения.  Как можно петь такую чушь?  Ведь это
поют в  три года.  Есть столько прекрасных сложных песен.  В  девять лет их
пора бы уже знать. Мы с мамой подошли к роялю.
   - Что ты нам споешь, девочка?
   - А что пожелаете. Могу спеть патриотическую, могу лирическую, о любви -
какую скажете. Могу исполнить песню с жестикуляцией...
   - С чем?
   - С жестикуляцией.
   Все оживились.
   - Ну-ка, ну-ка, интересно, интересно...
   Я  откашлялась,  как это делают профессиональные певицы,  и  запела "Про
Витю Черевичкина"
   Учителя рыдали от смеха, глядя на мою "жестикуляцию".
   А я ни на кого не смотрела,  "дула свое". А потом, не дав им опомниться,
запела самую взрослую песню - "Встретились мы в баре ресторана": "Где же ты
теперь, моя Татьяна, моя любовь и наши прежние мечты..."
   В музыкальную школу меня приняли безоговорочно. Экзамен прошел на "ура!"
Но чтобы мама меня похвалила...
   - Вот последнюю песню ты  зря пела,  Люся.  Это совсем не детская песня.
Надо было тебе сообразить... все шло ничего, а это зря.
   - Мам,  ну меня же приняли! А ты видела, как все собрались, а ты видела,
как все слушали? Нет, ты скажи, ты видела? Ты видела или нет?
   - Еще бы не слушать! Так и детей распугаешь.
   - А что,  петь про "чижика"?  Да я, когда даже маленькая была, такого не
пела.
   - К  сожалению,  ты этого не пела.  Твой папочка учил тебя по-своему.  У
него все не как у людей. Не знаю, может, так и надо...
   Моим педагогом по пению была Матильда Владимировна Тафт. Училась я у нее
легко,  с удовольствием.  Она первая занялась моим воспитанием, моей речью,
заставляла меня читать.  В  начале урока я  рассказывала прочитанное своими
словами.  Два года наш урок по пению всегда начинался с  этого.  Мне стоило
огромных усилий и напряжения следить за своей речью, чтобы не проскользнули
лишние словечки - "словесный мусор".
   Матильда Владимировна говорила, что песни я пеку "как блины". Дважды она
мне никогда ничего не повторяла.  Я  с  ходу запоминала интонацию,  краски,
дыхание. И еще мы боролись с моей шепелявостью.
   А вот по теории музыки дело у меня шло очень плохо.  Во-первых,  я долго
учила ноты. Тут я точно пошла в папу! Тупо смотрела на доску с интервалами,
на бемоли,  диезы,  ключи...  Было ужасно скучно. Я совсем не понимала, как
писать диктант нотами.  Как это нотами записать мелодию?  Да я лучше пропою
эту мелодию!
   Так же  безнадежно было с  занятиями по фортепьяно.  Я  училась у  Ольги
Николаевны Хлебниковой -  сестры директора музыкальной школы.  Жила она  на
Рымарской,  около сада Шевченко, вместе со своей сестрой. Им обеим было лет
по  семьдесят.  Большая комната перегорожена шкафами на  две  половины.  На
половине Ольги Николаевны стоял огромный расстроенный рояль.  Как  хотелось
на нем поиграть!  Дома у  нас инструмента не было,  и я всегда приходила на
занятия с невыученными уроками. На дом Ольга Николаевна задавала мне одно и
то же задание, и дальше Гедике и Майкопара мы не потянули.
   В  музыкальной школе меня держали за  отличную успеваемость по основному
предмету.  И  дирекции пришлось закрыть глаза на  мои  "хвосты".  Зато  как
только концерт или ответственное выступление...  "У  нас есть замечательная
ученица, наша лучшая ученица, она обязательно у вас выступит".
   "Просветления"  у  меня  происходили  всегда  внезапно.   Однажды  вдруг
наступила ясность, как писать нотный диктант. Чтобы проверить себя, я пошла
на  занятие по теории музыки.  Педагог уже давно не видела меня на уроках и
была удивлена моим появлением.  Я  написала диктант.  Одна неточность,  все
остальное правильно! Как же я была довольна! Сообразила! Значит, не болван.
Но скоро опять остыла, забросила теорию, до гармонии так и не дошла. Сейчас
очень жалею об этом.
   А занятия по роялю,  несмотря ни на что, мне нравились. Ольга Николаевна
меня не ругала.  Она понимала, что без инструмента далеко не уедешь, любила
меня  и  даже  поила чаем  с  вареньем.  Ее  дочь была замужем за  певцом -
народным артистом СССР Гришко,  и  Ольга Николаевна этим.  очень гордилась.
Над  диваном висел его портрет.  На  стенах висели его фотографии в  ролях,
коричневатые овальные фото господ,  одетых в старинное:  мужчины в пенсне и
манишках,  дамы в  шляпах с  перьями,  с  голыми плечами и толстыми нитками
жемчуга.  Под  стеклом в  шкафу -  огромные старинные книги,  часы в  углу,
двухметровой  высоты,  били  через  каждые  пятнадцать  минут.  Сама  Ольга
Николаевна была вся обвешана цепями,  в больших серьгах, с часами на груди.
Мне все очень нравилось, все у нее было так интересно!
   А в конце занятий мы играли в четыре руки. Ольга Николаевна доставала из
шкафа потрепанный старинный сборник для игры в  четыре руки и  торжественно
ставила его на пюпитр.  Моя задача была легкой.  Я играла тему двумя руками
через октаву,  по одной ноте,  и одним пальцем. А на аккомпанементе - Ольга
Николаевна.  Она брала мощные,  красивые аккорды. Я иногда останавливалась,
чтобы перевести дух от восторга - так мне нравилась игра в четыре руки!
   Начинали мы всегда с одного и того же этюда. Я заметила, что в это время
Ольга Николаевна всегда преображалась, молодела и вся светилась.
   Я  читала ноты  медленно;  если  не  могла  сходу прочесть,  то  голосом
помогала себе,  пока не  найду на рояле нужную ноту.  Глядя на меня,  Ольга
Николаевна всегда смеялась.
   Но  эту  мелодию,  этот  этюд,  почему-то  подпевать  мне  категорически
запрещалось.  Мелодия была очень торжественная, похожая на похоронный марш.
Я помню, что в этом толстом потрепанном сборнике, этот этюд шел под номером
один.


   ...  Как-то  по  телевизору шел фильм. У меня были гости, играла музыка,
было  весело. Кажется, был мой день рождения... И вдруг, сквозь шум веселых
голосов  и громкую музыку отделилась очень знакомая мелодия. Меня пронзило!
Что это за мелодия? Я ее знаю. Но откуда она мне так хорошо знакома? Ну где
я ее слышала?
   Я  оставила гостей  и  подошла  к  телевизору.  Уже  не  помню  названия
картины...   фильм  о   революции,   где   рабочие  и   крестьяне  свергают
самодержавие...  на  экране  эту  мелодию торжественно пели  люди  в  белых
манишках и пенсне,  белогвардейские генералы, с ними рядом стояли женщины с
голыми плечами и толстыми нитками жемчуга...
   ...  И  вдруг ясно и  четко всплыло:  Ольга Николаевна слева от меня,  с
высокой прической, как у моей бабушки... мы играем в четыре руки этюд номер
один, и мне категорически запрещается подпевать:
   "Боже, царя храни..."

РЕМЕСЛЕННОЕ N 11

   Новый 1945 год мы с  мамой встречали в  ремесленном училище N 11.  Одной
стороной оно выходило на Клочковскую,  а другой -  на речку, где через мост
стоит огромная Благовещенская церковь.
   Ученики ремесленного днем  работали у  станков,  а  вечером занимались в
кружке художественной самодеятельности,  который вела  мама.  Баянистом был
Андрей Степанович Печенежский, отец Дины.
   Зима  сорок  пятого года  опять  была  холодной и  голодной.  Зарплату в
училище мама получала небольшую,  зато в те дни, когда были занятия кружка,
мы обедали и ужинали.  Я высчитывала: вторник, четверг, суббота! Во-первых,
поедим,   а  во-вторых,  я  присутствовала  при  разучивании  новых  песен.
Большинство этих песен мы получали от папы с фронта.  Он вкладывал в письмо
нотную строчку и слова песни.
   Мне  казалось чудом,  что  в  начале репетиции был  немой листочек нот и
текста -  просто измятый листок, вложенный в треугольное солдатское письмо,
а к концу репетиции возникала живая песня.
   Одну песню папа просил выделить особо: "Лель! Ета песня на фронте имеить
первоклассный успех!  Смотри,  не проворонь вещь,  приподнеси,  як следуить
быть". Называлась она "Два Максима".
   Припев я напевала с утра до вечера:

                   "Так-так-так", - говорит пулеметчик,
                   "Так-так-так", - говорит пулемет.

   Первыми песни  с  фронта исполняли в  Харькове участники маминого кружка
самодеятельности в ремесленном училище N 11.
   А кто прислал эти песни с самого фронта, с самой передовой? Мой папа!
   На экранах с огромным успехом шел фильм "Здравствуй, Москва!" Кинотеатры
переполнены,  у  билетных касс  толкучка.  В  этом  фильме  столица впервые
мирная,  праздничная.  Значит, скоро весна, скоро победа. Песню А.Лепина из
этого фильма пели все:

                   Нас улица шумом встречала,
                   Звенела бульваров листва.
                   Вступая под свода вокзала,
                   Шептали мы: "Здравствуй, Москва!"

   В  мамином  кружке  эту  песню  пела  девушка  с  необыкновенно красивым
голосом.  Настоящее  меццо-сопрано.  Звали  ее  Тася.  Репетировать она  не
любила. Отвернется от всех и нехотя поет, глядя в потолок.
   А  на  концерте на  сцену  ее  выталкивали силком.  Тася,  не  доходя до
середины, тут же сбоку и останавливалась, вцепившись в темно-синий занавес.
   Андрей  Степанович с  улыбкой  переносил стул  с  середины сцены  к  ней
поближе,  как будто так и надо,  и играл вступление. А в зале и за кулисами
напряженно ждали: запоет или не запоет? Вдруг ее опять "зажмет"?
   Что такое "зажмет"?  Я этого не понимала.  Стоишь на сцене... В зале, за
кулисами все  на  тебя смотрят,  ждут.  Ты  в  центре внимания.  Вот жизнь!
Раскрывайся, как хочешь! А тут - "зажим".
   Я  тогда решила:  голос у  Таси прекрасный,  но  радости она от  него не
получает. Зрителей не любит. Значит, не актриса.
   В  кружке у  мамы была еще  одна девушка с  прекрасным голосом -  чистое
прозрачное колоратурное сопрано.  Она была удивительно музыкальной, а когда
пела:

                   Он, нэ свиты, мисячэньку,
                   Нэ свиты никому,
                   Тильки свиты милэнькому,
                   Як идэ до дому, -

   зал  замирал от  восторга.  Как она любила петь,  любила зрительный зал!
Когда пела,  становилась красивой,  счастливой. Сейчас ее знает вся страна.
Это народная артистка СССР Евгения Мирошниченко - солистка Киевского театра
оперы и балета.
   Вести  самодеятельность в  училище  маме  помогала девушка,  из  которой
получился бы "исключительный массовик".  Лиду все уважали. Мне она казалась
очень   красивой  и   чем-то   напоминала  маму.   Такая   же   энергичная,
жизнерадостная,  "видная".  Только голос  у  нее  был  сиплый.  Создавалось
впечатление,  будто она все время простужена.  Как-то  Лида рассказала нам,
как  немцы  зимой  заставили всех  жителей ее  села  рыть  окопы.  Началась
бомбежка,  паника, они с матерью потеряли друг друга. Лида бегала по полю и
кричала: "Ма-ма!" Потом она нашла ее убитой... "Наверное, тогда, на морозе,
я и сорвала голос".


   ...  В дверь стучит женщина.  На ней плащ,  весь в глине. Лицо у женщины
измученное,  видно,  что она чем-то  очень расстроена.  В  двери появляется
головка девочки.  Ей  лет четырнадцать-пятнадцать,  худенькая,  изможденная
голодом, блокадой, с большим открытым лбом, с косичками.
   - Ты Соня?
   - Да...
   - Вот,  -  и  женщина  протягивает девочке маленький сверток.  В  нем  -
скомканные деньги и фотографии детей, Сони и мальчика лет девяти.
   Девочка испуганно поднимает глаза на женщину.
   - Твою маму в окопах... убили немцы.
   Это  сцена  из  фильма "Балтийское небо" по  одноименному роману Николая
Чуковского.   "Балтийское  небо"  -   фильм  о  летчиках,  защищавших  небо
блокадного Ленинграда от фашистов в годы войны.
   На  роль  Сони  было  много  кинопроб.  Но  актрисы на  экране выглядели
здоровыми, упитанными. Кто-то назвал мою фамилию, пошутив насчет "блокадных
признаков". Пошутили, но на пробу меня решили пригласить.
   Владимир Яковлевич Венгеров,  первый  режиссер,  который  поверил в  мои
драматические способности.  Для  меня  эта  проба  была  важнейшей попыткой
сыграть драматическую роль на экране после "Карнавальной ночи" и "Девушки с
гитарой".
   Я   углублялась  в  атмосферу  войны.  Вот  мою  бедную  маму  ведут  на
расстрел...  Ведь я это пережила. Что я тогда чувствовала? Надо обязательно
все  еще  раз  пережить.  Еще  и  еще  раз видела поле, бегала по нему и до
хрипоты  кричала "Мама"... В павильон входила наполненная. Перестала петь и
вертеться, училась на глазах у съемочной группы находиться наедине со своим
героем.
   Роль  Сони  принесла  мне  удачу.   И  пресса  обо  мне  хорошо  писала:
"По-новому,   неожиданно,   в   драматической   роли   раскрылась   актриса
Л.Гурченко".  Но инерция после музыкально-комедийных ролей была сильнее,  и
драматическая роль  в  "Балтийском небе" мою  дальнейшую судьбу в  кино  не
изменила.
   Венгеров про меня не забывал,  и  в  1965 году я снялась у него в фильме
"Рабочий поселок" по  сценарию Веры  Пановой.  В  пяти  эпизодах предстояло
сыграть большую человеческую трагедию.
   Я знала,  что в "Рабочем поселке" не будет кинопроб с другими актрисами.
Об этом мне твердо сказал Владимир Яковлевич.  И я,  счастливая, прискакала
на  "Ленфильм" не "из роли",  а  из "другой оперы".  Влетела в  группу -  в
малиновом костюме с рыжей лисой. На голове малиновая шапочка с бантиком, на
ногах черные ажурные чулки в розах! Шик!
   Когда меня увидел директор картины,  он  побледнел:  "Володя!  Через мой
труп эта фифа будет сниматься в "Рабочем поселке",  -  сказал он Венгерову.
Это он мне потом сам рассказал.
   В гриме и костюме я прошла по декорации,  чтобы подготовить себя к роли,
к пробе.  Голая,  убогая комната.  В доме горе.  Муж Марии не перенес своей
трагедии,  своей слепоты.  Он пьет. И Мария не выдержит: она возьмет сына и
уйдет из дома, а муж-инвалид останется одиноким.
   - Вы  бы  подмели...  Сейчас  актеры  придут.  А  почему вообще сидите в
декорации?  За  что  вам  деньги платят?  -  услышала я  раздраженный голос
директора картины.
   - Вы мне?
   - Да,  да,  вам!  А  кому же?  Ох,  простите,  вот это да!  Люд-милочка!
Дорогая! Простите, я вас не узнал... Ну-у, такого со мной еще не бывало...
   Очень была хорошая пресса.  Но  роли Сони и  Марии Плещеевой были только
единичными удачами.  Чтобы  моя  судьба  в  кино  изменилась,  нужна  более
крупная, масштабная роль. Но такой, не было еще очень-очень долго.


   ...  Новый  1945  год!  Это был первый Новый год, который мы справляли с
мамой- с тех пор, как началась война. Когда они были, новогодние праздники,
кто  их справлял? Не имели понятия. А вот 1945-й был! В ремесленном училище
N 11. С настоящей елкой, с танцами и, конечно, с самодеятельностью.
   В этот праздничный вечер сразу было ясно, у кого есть родители, а у кого
нет.  По одежде.  Сестры Сусанна и  Лаура были одеты нарядно -  в  шелковые
пестрые платья с  плечами и шелковые чулки.  Пели сестры музыкально,  обняв
друг друга за  талию.  Мне нравилась их песня про "Царицу Тамару",  которая
жила в  замке на высокой горе,  была очень красивой и долго ждала любви.  Я
вообще очень любила фильмы и песни про цариц, королев и герцогинь.
   Первой на  сцену вышла Лида в  форме училища.  На ногах -  грубые черные
ботинки на шнурках до щиколоток. Форму она украсила белым воротничком. Лида
проникновенно читала  стихи  К.Симонова  "Жди  меня".  Потом,  как  всегда,
прекрасно пела Женя Мирошниченко. И, как всегда, случился "зажим" у Таси.
   По  маминому  сценарию  финал  концерта был задуман так: когда Тася поет
последний  куплет песни "Здравствуй, Москва!", все участники кружка выходят
на сцену и подпевают ей. Песню подхватывает весь зал. Выкрикивают лозунги и
поздравления: "Победа будет за нами!", "Уничтожим врага в его логове!", "На
Берлин!",  "Да  здравствует  наш  вождь  и  учитель  великий  Сталин!", "Да
здравствует Москва!", "Да здравствует новый, 1945 год!", "Ура-а-а!!"
   А  у  Таси "зажим".  Все  знали про  ее  "зажим",  но  без  нее  концерт
самодеятельности был неполноценным.
   Тася стояла на сцене и  с большим вниманием рассматривала что-то в зале.
За  кулисами все нервничали,  Лида усп