не бы  такие косы.  Да  я  бы их накрутила колечками,  как у
Марики Рекк,  в крайнем случае, раздобыла бы два малиновых банта! На базаре
продавали ленты  из  парашютного шелка.  Все  ядовитого цвета:  голубого  -
"вырви глаз",  оранжевого с  желтым отливом -  "алая роза".  Но  мне больше
всего  нравились  малиновые  ленты.  Такой  необыкновенный  цвет...  Мне  с
ребятами было куда веселее.  Но ведь она сестра,  а я чужая.  Эх, если бы у
меня  был  старший брат!  Но  все-таки  легче  оттого,  что  сестра,  а  не
посторонняя девочка.  Что ж,  прощайте, Морда, Вилли, Сенчак. На базаре мне
уже все знакомо. Я и в одиночку не пропаду.


   В 1964 году я работала в театре "Современник".  Тогда театр находился на
площади Маяковского. После репетиции сказали на проходной, что меня вот уже
два часа дожидается какой-то  человек.  Навстречу мне шел большой мужчина с
черной бородой. Я его раньше никогда не видела.
   - Здравствуйте, Людмила!
   - Зд-дравствуйте...
   - Наверное, вы меня не узнаете?
   - Нет, извините, нет,
   - Как бы это... Неудобно сказать... Да мы с вами когда-то воровали.
   Я  прямо  шарахнулась  от  него.  "Современник"  в  то  время  был самым
популярным  театром  в  Москве. Артистов немного. Все "личности". Атмосфера
самая  интеллигентная  и  интеллектуальная.  В  каждом углу читаются редкие
стихи.   Речь   перемежается   такими   новыми,   модными   тогда  словами:
"экзистенциализм",  "коммуникабельность"...  Я репетирую Ростана "Сирано де
Бержерак",  борюсь  со  своим  "харьковским  диалектом",  успешно,  вот уже
полгода,   выращиваю   в  себе  "голубую  кровь"  -  и  на  тебе!  Какой-то
ненормальный. "Мы с вами, - говорит, - когда-то воровали". Такое ляпнуть!
   Ну всегда, всегда со мной не так, как с людьми.
   - Вы что, товарищ? Что вы говорите? Вы меня с кем-то путаете. - И быстро
ухожу.  Он меня догоняет.  Весь красный, ему тоже очень неловко. Но хоть не
нахал.
   - Людмила...  ну это... вот черт... в Харькове. Война, базар, мороженое.
Всякое то-се... Ну? - И шепотом добавил:
   - Ну, Толик я, - и еще тише: Мордой звали...
   - То-олик! Ой, ну, конечно, конечно! Прекрасно все помню! Еще бы! Вас не
узнать, вы такой большой...
   - А я вас в кино сразу узнал,  хотя вы тоже изменились. Всем говорю, что
вас знаю,  -  никто не верит.  Не скажешь же, что воровали в детстве... Все
хотел вас повидать,  да не решался.  А сегодня думаю: а, чем черт не шутит?
Принял для храбрости, и вот...
   Мы зашли в ресторан "Пекин".
   Толик стал горным инженером. В Москве был проездом с Севера.
   Вспоминали далекое и такое родное прошлое. Уже громко, не оглядываясь по
сторонам,  называли все своими словами.  Нас связывали особые узы братства,
которые объединяли всех, кто перенес войну в Харькове.
   Мы с удовольствием говорили на "военном" харьковском жаргоне.  И ни один
человек рядом не смог бы нас понять.

ОБЛАВА

   Из  тети Валиных окон мы  смотрели вниз,  на  наш  переулок.  Было шесть
часов. А мама с базара все не возвращалась. Мы знали, что это значит.
   Недавно убили дядю Васю.  К вечеру за ним всегда приходила его жена. Они
шли  домой  через весь  город от  Благовещенского базара,  через центр,  до
Юмовской.  В тот день она опоздала. Пивную закрыли, и дядя Вася пошел домой
один.  Его  настиг проклятый комендантский час.  Я  представила дядю  Васю:
большой,  в  черных  очках,  с  баяном  и  палкой в  руке,  растерявшийся и
беспомощный...
   "Единственный  бескорыстный  человек... так всегда с хорошими людьми", -
сокрушалась  мама.  Мы  с  мамой и женой дяди Васи искали его, у всех о нем
расспрашивали.   Но   где  его  найдешь,  к  кому  обращаться...  Это  ведь
комендантский  час... Какое-то время мы не видели на базаре жены дяди Васи.
А когда пришли ее навестить, в их комнате уже жила другая семья.
   На диване,  где раньше спал дядя Вася,  сидели две девочки. Нам сказали,
что жена дяди Васи умерла. Вот какое горе...
   А теперь было шесть часов, и не было мамы.
   С утра мы вместе продавали табак.  Потом я,  как всегда,  пошла по своим
делам.  Везде все было по-старому.  Лишь в пивной уже не было дяди Васи. На
его месте стоял другой музыкант, только играл он не на баяне, а на скрипке.
Подметки к ботинкам у него были привязаны веревкой.  Очень худой, заросший,
жалкий,  говорили про него,  что до войны он в Харькове "гремел",  а теперь
вот  сильно пьет  и  к  вечеру совсем не  может играть.  Фамилии его  я  не
запомнила.  К нему обращались:  "Род-д-ной,  ударь по душе!". Скрипку я так
близко видела и  слышала тогда впервые.  Но играл он!  Точно,  бил по душе.
Очень пронзительно... И становилось одиноко и страшно.
   Мне всегда больно слышать соло скрипки.  Я люблю хор скрипок в оркестре,
они уносят душу высоко-высоко,  хочется плакать и  любить.  А  когда играет
солист,  какой бы он ни был -  талантливый и  импозантный,  в  сюртуке и  в
крахмальном жабо,  -  чем внимательнее я вслушиваюсь в его игру,  тем яснее
вижу ботинки,  обвязанные веревкой, тем дальше уходят звуки этого нынешнего
музыканта,  -  ее  заглушают  кричащие,  выворачивающие  душу  импровизации
талантливого пьяного скрипача.
   После  войны  я  посмотрела  фильм "Петербургская ночь". В нем через всю
картину  идет спор, состязание двух музыкантов - талантливого и способного.
Актер   Добронравов   играл   талантливого   скрипача.   Я   была  поражена
необыкновенным   его   сходством  с  тем  скрипачом  из  пивной.  Такая  же
отрешенность  от  мира,  как  будто  на  свете  есть только музыка и больше
ничего...  Я  смотрела  фильм  несколько  раз.  Меня преследовала необычная
музыка  Кабалевского,  особенно  тема  "Погорельцы".  А когда в 1965 году я
снималась  в  фильме  "Рабочий  поселок"  с  Леной  Добронравовой, как же я
влюбленно   на   нее   смотрела   и  думала:  "Дорогая  Лена!  Ты  даже  не
представляешь,  что  ты  для  меня.  Ты  - дочь актера Добронравова. А он -
щемящая музыка Кабалевского, которая заставляет вспоминать того скрипача из
пивной  цыгана  Коли,  где  рыдают пьяные посетители и просят "род-д-дного"
"ударить  по  душе"... А вокруг война, бой за жизнь, за хлеб и мое взрослое
детство..."
   Сначала я невзлюбила того скрипача -  за дядю Васю.  Да ведь он здесь ни
при чем.  Он даже не знал дядю Васю,  нашего спасителя. Это хозяин пивной -
он тут же нашел замену дяде Васе. Хоть бы выждал немного...
   Папа  мне  на  всю  жизнь передал эту свою жалость к людям. По-папиному,
любовь - это жалость. У нас дома спрашивали: "Ты меня жалеешь?" Значит, "ты
меня  любишь?".  Никогда  в доме у нас не было этого проклятого равнодушия.
Папа перед людьми был распахнут, открыт. Он говорил, что обижать его - "ета
грех..."
   - Когда ты ушла с базара? - спросила тетя Валя.
   - Давно,  мамы на месте не было.  Вот я  и  прибежала домой,  чтобы быть
пораньше...
   - Ну, что же могло случиться с Лелей? Облавы не было? Ты не спрашивала?
   - Нет, не было. Точно.


   "Вторые  немцы"  придумывали  все  новые  и   новые  жестокие  расправы.
Мало-мальски подозрительных вешали  прямо  на  балконах!  Лютовали полицаи.
Особенно  те,   что  вернулись  в  город  со  "вторыми  немцами".  И  немцы
любовались,  когда полицаи расстреливали своих же.  Теперь начались облавы.
Они устраивались в самых людных местах. В основном, - на базаре.
   Определенный  участок людного места немцы потихоньку окружали кольцом. А
потом  по команде вдруг начинали сужать кольцо, оттирая людей от прилавков,
швыряя  "товар"  на  землю. Прикладами в спину все ближе и ближе сталкивали
людей  друг  к  другу. Боже мой, какая же это была паника! Душераздирающие,
протяжные  крики  -  "Мамочки!",  "Господи!", "Помоги-ите!" "Ра-ту-уйтэ!" -
перемежались   с   отрывистыми   немецкими:   "Шнель!",  "Век!",  "Шайзе!",
"Фарфлюктер!".
   А  когда кольцо было сжато так,  что люди стояли вплотную друг к  другу,
немцы разрывали кольцо с одной стороны... А с противоположной стороны этого
кольца выпускали овчарок. Все крики сливались в одно жуткое: "О-о-о!".
   И  наступала на мгновение тишина.  Как будто все одновременно переводили
дыхание.
   Проклятые  умные дрессированные животные справлялись уже сами. Они гнали
толпу  перепуганных и ничего не соображающих людей в точном направлении - к
черным закрытым машинам - "душегубкам".
   Машины набивали людьми,  и  они  отъезжали.  Тех счастливцев,  которые в
машину не поместились, отпускали. Часто случалось так, что мать в машине, а
дочь осталась на  воле!  Оставшиеся на свободе проклинали потом эту свободу
всю жизнь.
   В  эти  душегубки впускали выхлопные газы.  И  пока  машина  доезжала до
окраины города -  люди  в  ней  задыхались.  Потом их  сбрасывали в  ямы  и
засыпали землей. А зимой - в Лопань. Это и была "облава". Так она проходила
в нашем Харькове,  на Благовещенском базаре.  А на следующий день по городу
шли слухи,  что в Харькове действуют партизаны.  Облава -  это как бы месть
немцев за действия партизан.
   Со  временем харьковчане изучили технику облав,  как  свои пять пальцев.
Стоило черной машине или немцу с  овчаркой появиться на  базаре,  тут же по
рядам,  как по телефону,  передавалось сначала тихо,  а  потом все громче и
громче и,  наконец, криком: "Облава!", "Облава!". Весь базар сразу приходил
в  хаотическое движение.  Иногда мероприятие у  немцев срывалось.  Но  чаще
попадались нерасторопные деревенские тетки,  которые, ничего не соображая и
боясь расстаться с мешком, добровольно бежали к черным машинам...


   Мы с тетей Валей увидели маму.  Она шла с Рымарской вниз, к нашему дому.
Рядом с ней шла незнакомая женщина, чуть сзади - мужчина. Все трое с ног до
головы были в  белом,  как  будто вываляны в  мелу.  Все несли на  спине по
мешку.
   - Где-то грабили муку...  - сказала тетя Валя, свесившись из окна. Когда
они  были  уже  почти  у  нашего  дома,  раздалось громкое "Хенде хох!".  С
противоположной стороны улицы к  ним  шел немец с  автоматом наготове.  Все
трое  поставили мешки,  подняли руки,  повернулись и  пошли опять вверх,  к
Рымарской.
   В нашем переулке "опоздавших" никогда не расстреливали.  Машины, которые
увозили  убитых,   не   могли   проехать  по   нашему  крутому,   горбатому
Мордвиновскому. Убивали внизу - на Клочковской или наверху - на Рымарской.
   Сколько раз я видела, как ведут людей с поднятыми руками на расстрел. Но
сейчас вели мою маму!  Это было неправдоподобно,  как сон.  Вот я же на нее
смотрю, это ведь моя мама, и... не верю.
   "Хоть бы взглянула на меня, мамочка!"
   Она ни разу не посмотрела на нас.  Все трое шли с  поднятыми руками,  за
ними шел патруль, направив автоматы им в спины.
   Внизу,  у парадного, остались три мешка муки. Из окон, по обеим сторонам
улицы,  на эти мешки смотрели горящими глазами.  Но выйти на улицу никто не
решался.  Очень близко раздалась короткая автоматная очередь - одна, сейчас
будет еще две...
   Потом мы  услышали топот и  увидели бегущих к  дому  маму  и  незнакомую
женщину.  Мы  с  тетей Валей бросились им навстречу,  слетели с  четвертого
этажа и  схватили мешок муки.  На  всех этажах в  приоткрытых дверях стояли
жильцы нашего дома.
   - Леля! Что случилось?
   - Потом,  Валя, потом! Какая радость... Неслыханно, негаданно. Мучица! У
нас мучица!
   Женщина на  всю ночь осталась у  нас.  Мама предложила ей  устроиться на
диване,  но она сидела в коридоре,  обняв мешок с мукой, как подушку, и все
плакала и плакала. Громко, навзрыд... А мама... Как будто не ее вели только
что на расстрел. Она возбужденно рассказывала тете Вале, как и что было.
   На базаре в  машину забрали нескольких молодых женщин и мужчин,  довезли
их до гастронома на Сумской.  Он и сейчас там, этот гастроном, около театра
Шевченко.  Под  гастрономом,  в  подвале,  продовольственные склады.  Людей
заставили грузить мешки с мукой. Когда они нагрузили полную машину, женщины
стали  просить за  работу  немного муки.  Из  немцев были  шофер,  солдат и
небольшого чина офицер.  Они разрешили взять муку -  "шнель, шнель" - стали
показывать на часы. Мама говорила, что она на радости совершенно забыла про
комендантский час и помертвела, когда увидела патруль.
   - Валя!  Патруль около  самого парадного!  Мне  было  так  жалко муку...
Ведут,  а  я  все думаю:  ну кому же она достанется?  Доходим до театра,  а
машина еще стоит,  представляешь?  Я бросилась к шоферу, к офицеру! Ведь мы
нагрузили полную  машину!  Что  я  говорила -  не  знаю!  На  немецком,  на
русском...  Офицер переговорил с патрулем,  тот, сволочь, ни в какую. Шофер
говорит про  детей,  я  кричу:  "Кляйне киндер  кранк..."  Нас  вот  с  нею
отпустил,  а  того дядьку...  Да  не  плачьте вы!  -  сказала она женщине в
коридоре. - И мука цела, и мы живы-здоровы...
   Какая мама боевая стала. Год назад ходила на менку и так же плакала, как
эта, в коридоре. А теперь вон какая! Смеется.
   На  следующий  день  в  нашем  переулке  только  и говорили, что кому-то
досталось  столько  муки!  Соседей мама одарила мукой, чтобы они не затаили
злобы. Она стала героем дня.
   Утром целой группой -  я,  мама,  тетя Валя,  мать Зои Мартыненко и тетя
Фрося - все пошли к гастроному.
   - Вот смотрите,  здесь мы грузили, вот еще следы от машины, от муки... А
вот тут мы умоляли нас отпустить. Два часа грузили, все болит...
   - Мам!
   - Что тебе? Потом... не до тебя.
   Я  узнала  того  дядьку.  Об  этом  я  и  хотела сказать маме.  Это  был
"армянин",  который в  самом начале войны отбирал у  нее ящик с банками.  Я
тогда еще  крикнула:  "Мама!  Не  бойся!  Папа бежит!"  Как же  мама его не
узнала?

ПЕТЕР

   Мы  спаслись от  душегубки.  Когда  собаки  погнали толпу,  мама  сильно
толкнула меня в спину. Я упала на землю, она накрыла меня собой. Все бежали
рядом,  совсем у лица,  спотыкались о наши ноги,  ругались,  падали и опять
бежали.  А когда побежали и мы, мама, стиснув больно мою руку, задыхаясь на
бегу,  говорила:  "Главное -  опоздать... собак не бойся... кусают тех, кто
паникует. Это не смертельно, главное - опоздать..."
   Мы  опоздали.  Но  я  видела совсем близко,  как черно и  страшно было в
машине без окон.  Как люди,  тесно прижатые друг к Другу,  с искаженными от
ужаса лицами смотрели из машины,  хватали последний глоток свежего воздуха.
Они  вбегали по  доскам в  машину...  была  видна спина,  но,  оказавшись в
машине,  человек тут же разворачивался лицом. Так и мелькали: спина - лицо,
спина -  лицо...  Такие разные люди,  разные лица...  А  один пожилой седой
дяденька даже улыбался.  Я подумала, что это и есть, наверное, сумасшедший.
Таких я  еще  никогда не  видела.  Но  что  такое сумасшедший -  меня очень
интересовало.  И,  увидев  каждое неестественное проявление человеком своих
чувств,  я гадала: "С умом" он или "без ума"? Ну как можно улыбаться, попав
в душегубку?
   Меня трясло,  хотелось быстрее домой.  А мама сообразила - вдруг удастся
спасти табак!?  Но,  когда  мы,  "свободные",  прибежали на  наше  место  в
торговом табачном ряду, мешок с табаком уже исчез.
   Я всегда останавливаюсь на улице,  если вижу драку,  пьяных, катастрофы.
Во  время  войны мне  ежедневно доводилось видеть у  людей самые обнаженные
человеческие проявления.  Я  видела глаза,  в  которых были  страх  и  ужас
смерти,  желание убить, счастье, что не умер. Все эмоции, страсти у людей в
войну были обнажены.  Я  с детства так привыкла к сильным потрясениям,  что
желание  проникнуть  вглубь,   пусть  даже  в  самые  неприглядные  области
человеческих отношений,  стало навсегда для меня необходимостью.  Я не могу
пройти мимо скандала.  Стою в сторонке и "провожу" через себя все, что вижу
и слышу.  Потом долго раздумываю,  кто прав, а кто нет и почему. Может, они
давно уже помирились,  а  я все хожу и анализирую,  почему человек не сумел
себя сдержать,  почему он  так неприлично громко кричал,  отчего становится
неприятным и уродливым.  Почему он потерял контроль над собой - ведь вокруг
же люди. А как бы я на его месте?
   Сейчас другое время.  И совсем,  мне кажется,  другие люди.  У некоторых
эмоции ушли внутрь,  вглубь,  трудно бывает понять,  что у человека на уме,
потому что на языке у  него совсем другие.  Я тоже очень изменилась -  куда
делось открытое бурлящее веселье,  щедрая,  заражающая всех вокруг "папина"
радость... Иногда они прорываются, но пугают тех, кто меня не знает близко.
И радуют "своих". И все-таки самый неисчерпаемый источник эмоций, страстей,
неоднозначных  открытых  характеров  для  меня  -   в  той  войне,  в  моем
незабываемом взрослом детстве.
   С  годами  все  отстоялось,  отложилось в  душе  и  в  сердце,  а  потом
преломилось на экране.  Я видела таких измученных женщин в жизни, как Мария
Плещеева в фильме "Рабочий поселок".  Когда все, казалось бы, потеряно, нет
никакой надежды на  свете и  все-таки  где-то  глубоко есть еще  внутренний
базис, и она распрямляется, она снова живет!..
   Как много было рядом таких внешне грубых, колких, яростных и человечных,
как  Шура Соловьева из фильма "Дорога на Рюбецаль"! И характер, и одежда, и
жаргонная  речь - все из моего военного детства. А в фильме "Вторая попытка
Виктора  Крохина"  -  Любовь  Крохина.  В ней я попыталась сыграть открытый
характер,  все  вытолкнуть  наружу,  ничего  не  приукрашивая, - как было в
войну,  почти  без  подтекстов.  А  если  есть  второй план - то шит белыми
нитками,  и  тогда  человек  становится еще ранимее, еще привлекательнее...
Попробовала   быть,   как   мой  папа,  -  он  бы  сейчас  совсем  не  смог
приспособиться,  он  был  человеком  "того" необыкновенного времени... Я на
экране  также  слепо и глупо люблю своего сына, как папа любил меня. Унижая
отчима  моего  сына  также,  как  папа порой унижал маму. И от этого любовь
героини  получилась мощной, необъятной, как у моего папы. В фильме ненавижу
открыто,  люблю  открыто,  говорю то, что думаю, с открытой душой, открытым
сердцем. Пою тоже громко.


   Моя мама с каждым днем набирала силу. Теперь папа не узнал бы ее. Теперь
уже тетя Валя прислушивалась к маме,  соглашалась во всем. После той облавы
мама больше не торговала табаком.
   Они с тетей Валей устроились работать в кафе. Это было не кафе, а как бы
культурная пивная.  По  сравнению с  темной дяди Васиной пивнушкой она была
просторная,  светлая,  стояла в выгодном месте - на углу Бурсацкого спуска,
как раз напротив входа на базар.  В кафе -  десять-пятнадцать столиков.  Из
еды - всегда мой любимый винегрет, яичница и борщ. Подавали самогон-шнапс и
пиво.
   Мама отвечала за чистоту в  зале,  на кухне и в подсобных помещениях.  А
тетя Валя резала,  чистила овощи и мыла посуду.  Была там и повариха. Очень
тощая.  Она ни с  кем не сходилась близко,  ни с кем не разговаривала,  как
немая.  Вот  если  бы  я  была поваром,  я  бы  целый день все  пробовала и
пробовала и обязательно бы поправилась! А она... Фи!
   Тетя Валя чистила все сырое,  а  все вареное разделывала непременно сама
повариха,  чтобы продукты во время разделки не ели.  Контроль за продуктами
был строжайший.  Кафе содержали двое - мужчина и женщина, но не муж и жена.
Он стоял у прилавка, разливал пиво и самогон, а она разносила еду и выпивку
за  столики.  Когда они  подсчитывали выручку,  всегда крепко ругались.  На
окнах кафе вывели белой известью: "Кафе Надежды Юрченко и Матвея Горбатых".
Мужчина был мало чем примечателен.  Главной была она.  Такую отвратительную
злюку редко встретишь. На лице, кроме раздражения, ничего. Между собой мама
с тетей Валей называли ее Шваброй -  за то, что она все время кричала маме:
"А ты шваброй, шваброй!"
   В зал выходить категорически запрещалось всем, кто работал на кухне. А в
зале каждый день происходили такие интересные события! Звучала музыка! Пели
душещипательные песни!
   Его  звали  Петер.  Он  играл  на  аккордеоне и пел. Аккордеон был самым
модным  тогда  инструментом.  Когда  я услышала, как поет и играет Петер, я
"заболела".  Вот  ве