тся одна доселе скрытая черта его натуры - садизм (при том  что
маркизу де Саду предстоит родиться в темных лабиринтах истории лишь четыре
года спустя). Черта столь же неестественная, что  и  едкий  запах  паленой
кожи и бумаги, наполняющий комнату. Если б понадобилось  изобразить  лицо,
которому чуждо всякое  человеческое  чувство,  более  верного  -  ужасающе
верного - образца не найти.
   - Отпускается тебе грех твой. А теперь обнажи свое растленное тело.
   Девушка  на  миг  опускает  глаза,  встает  и  принимается   распускать
шнуровку. Мистер Бартоломью  с  холодной  беззастенчивостью  наблюдает  из
своего  кресла.  Слегка  отвернувшись,  девушка  продолжает   раздеваться.
Наконец одежда уложена на скамью,  и  девушка,  присев  на  дальний  конец
скамьи, стягивает чулки со  стрелкой.  Теперь  на  ней  лишь  сердоликовое
ожерелье и чепец. Она сидит, сложив руки на коленях и уткнувшись  взглядом
в пол. На вкус мужчин того времени, фигура ее  оставляет  желать  лучшего:
слишком маленькая грудь, слишком хрупкое  и  бледное  тело,  хотя  никаких
признаков недуга, который приписывал  ей  мистер  Бартоломью,  на  нем  не
заметно.
   - Желаешь ли, чтобы он тебе угождал?
   Девушка молчит.
   - Отвечай.
   - Душа моя тянется к вам, сэр. Но вы меня отвергаете.
   - Не ко мне - к нему. И его срамному уду.
   - На то была ваша воля.
   - Да, я хотел полюбоваться на  ваши  сладострастные  забавы.  Но  я  не
приказывал вам миловаться напоказ, как голубок с голубицей. Не  стыдно  ли
тебе, прежде водившей знакомства с особами столь блестящими,  нынче  пасть
так низко?
   Опять молчание.
   - Отвечай.
   Но, как видно, отчаяние придало девушке твердость. Она не отвечает, и в
этом молчании чувствуется вызов.  Мистер  Бартоломью  озирает  ее  понурую
фигуру и переводит взгляд на замершего у дверей  Дика.  И  снова,  как  до
прихода девушки,  их  взгляды  встречаются,  снова  -  загадочная  пустота
чистого листа. На этот раз не надолго.  Дик  неожиданно  поворачивается  и
исчезает, хотя хозяин не подал никакого знака удалиться. Девушка удивленно
косится на дверь,  однако  немой  вопрос  в  ее  взгляде  так  и  остается
невысказанным.
   Девушка и хозяин теперь один на  один.  Мистер  Бартоломью  подходит  к
камину. Он нагибается и кочергой подгребает недогоревшую бумагу к пылающим
поленьям. Затем выпрямляется и взирает на дело своих рук. Девушка  у  него
за спиной медленно поднимает голову. По глазам  видно,  что  он  о  чем-то
размышляет или что-то замышляет. После недолгого колебания она  встает  и,
тихо переступая босыми ногами, приближается к безучастной фигуре у камина.
На ходу она вполголоса что-то приговаривает. Чего она домогается,  угадать
нетрудно: подойдя к хозяину, она вкрадчивым, но привычным жестом  пытается
обнять его за талию и слегка прижимается обнаженной грудью  к  его  спине,
словно сидит позади его седла.
   Человек у камина тут же хватает ее за руки - без гнева, с  тем  только,
чтобы избежать объятий. Удивительно ровным голосом - без тени  злости  или
укоризны - он обращается к девушке:
   - Ты неразумная лгунья, Фанни. Я ведь слыхал, как ты стонала,  когда  в
последний раз ему отдавалась.
   - Это было одно притворство, сэр.
   - А ты бы рада отдаться ему и непритворно.
   - Нет, сэр. Вас и только вас я чаю удовольствовать.
   Мистер Бартоломью  молчит.  Девушка  украдкой  высвобождается  и  снова
пытается его обнять. Но он решительно отталкивает ее руки.
   - Одевайся. И я научу, как меня удовольствовать.
   Девушка не отступает:
   - Я для вас души не пожалею, сэр. Доверьтесь  мне  -  и  естество  ваше
поднимется, как жезл глашатая, и уж тогда употребите меня ему в угоду.
   - Сердца у тебя нет. Да прикрой же ты свой срам! Прочь от меня!
   Мистер  Бартоломью  по-прежнему  стоит  лицом  к  камину.   Девушка   с
задумчивым видом начинает одеваться. Одевшись, садится на скамью. Проходит
время. Не выдержав долгого молчания, она окликает хозяина:
   - Я одета, сэр.
   Тот, словно очнувшись от грез, едва поворачивает голову и снова вперяет
взгляд в огонь.
   - В каких летах ты сделалась блудодейкой?
   Не видя его лица, уловив необычную интонацию и подивившись неожиданному
проблеску любопытства, девушка с запинкой отвечает:
   - В шестнадцать лет, сэр.
   - В борделе?
   - Нет, сэр. Меня совратил  хозяйский  сын  в  доме,  где  я  служила  в
горничных.
   - В Лондоне?
   - В Бристоле. Откуда я родом.
   - И у тебя был ребенок?
   - Нет, сэр. Но однажды хозяйка обо всем проведала.
   - И наградила за труды?
   - Да, если палку от метлы можно почесть за награду.
   - Что же привело тебя в Лондон?
   - Голод, сэр.
   - Разве Господь не дал тебе родителей?
   - Они не пожелали  принять  меня  обратно  в  свой  дом,  сэр.  Они  из
"друзей".
   - Каких еще друзей?
   - Люди их называют квакерами  [радикальное  течение  в  протестантизме,
основанное в 50-х гг. XVII в.  Джорджем  Фоксом  (1624-1691);  квакеры  (в
буквальном переводе - "трепещущие") - презрительное название, данное секте
ее противниками, сам Фоке называл себя и  своих  последователей  "друзьями
истины"; во имя свободы человека квакеры отрицали  какую  бы  то  ни  было
внешнюю церковь, единственным условием спасения  они  считали  "внутренний
свет", который свидетельствует о присутствии Христа в человеке и указывает
праведный путь; все члены общества вели строгую жизнь,  носили  одинаковые
костюмы, чуждались светских развлечений], сэр. Хозяин с хозяйкой тоже были
"друзья".
   Мистер Бартоломью поворачивается  и  стоит,  широко  расставив  ноги  и
заложив руки за спину.
   - Что было дальше?
   - Прежде чем дело вышло наружу, молодой человек подарил мне  перстенек.
Он, сэр, украл его у  матери  из  шкатулки.  А  как  все  открылось,  я  и
смекнула, что хозяйка непременно всклепает  на  меня,  потому  что  ничему
дурному про сына она не верила. Продала я перстенек и подалась  в  Лондон.
Там определилась на место и уже было решила, что все беды позади. Так нет:
вздумалось хозяину утолить со  мной  похоть.  Я  боялась  потерять  место,
пришлось уступить. Дошло это до моей новой хозяйки, и опять я оказалась на
улице. Волей-неволей начала христарадничать: что же остается, если честной
работы не найти? Придешь наниматься в горничные,  а  хозяйка  поглядит  на
тебя и откажет. Чем-то им мое лицо было  не  по  нраву.  -  Она  прерывает
рассказ и, помолчав, добавляет: - Если бы не нужда, не занялась бы я  этим
промыслом. Да и мало кто занялся бы.
   - Мало кто делается потаскухой из нужды.
   - Знаю, сэр.
   - Стало быть, ты распутна по природе?
   - Да, сэр.
   - И стало быть, родители не зря от тебя отвернулись, даром что держатся
ложного учения?
   - По грехам моим - так, сэр. Только вышло, что вся  вина  лишь  на  мне
одной. Хозяйке вспало на ум,  что  я  навела  на  их  сына  порчу.  А  это
неправда: он первый меня поцеловал,  а  я  не  давалась,  и  перстенек  он
похитил без моего ведома, и в остальных его делах я  не  повинна.  Но  мои
родители не поверили. Сказали, что я отреклась от внутреннего света. Что я
не их дитя, но  дщерь  сатаны.  Что  я  и  сестер  своих  совращу  с  пути
истинного.
   - Что за "внутренний свет"?
   - Свет Христов. О нем говорит их учение.
   - Их? Больше не твое?
   - Нет, сэр.
   - Ты не веруешь во Христа?
   - Не верую, что увижу Его в этом мире. Ни также в мире ином.
   - А в мир иной веруешь?
   - Да, сэр.
   - Не ожидают ли там тебя и тебе подобных адские муки?
   - Да минует меня такое наказание, сэр.
   - Но разве это не так же ясно, как то, что это вот полено  обратится  в
пепел?
   Девушка не отвечает, только еще ниже опускает  голову.  Тем  же  ровным
голосом мистер Бартоломью продолжает:
   - И не менее ясно, что тебе и на этом свете не уйти  от  адских  мук  -
когда ты истаскаешься и тебя выставят  из  борделя.  И  кончишь  ты  жизнь
простой сводней или скрюченной каргой в богадельне. Если  к  тому  времени
тебя не приберет французская болезнь. Или ты надеешься преуспеть,  умножая
свои грехи, и на склоне лет сделаться второй Клейборнихой? Тебя и  это  не
спасет.
   Мистер Бартоломью выжидающе молчит. Но его слова остаются без ответа.
   - У тебя что, язык отнялся?
   - Мне мой промысел ненавистен, сэр. А  промысел  мистрис  Клейборн  тем
паче.
   - Ну конечно, ты бы хотела стать добродетельной супругой.  И  чтобы  за
подол цеплялся целый выводок писклявых пострелят.
   - Я бесплодна, сэр.
   - Ну, Фанни, ты воистину бесценный клад.
   Девушка медленно поднимает глаза и ловит его  взгляд.  Она  не  столько
оскорблена этими издевками, сколько озадачена и словно старается  прочесть
в лице хозяина то, что не поняла из его слов. И тут происходит  еще  более
непонятное: ледяное лицо мистера Бартоломью озаряется  улыбкой.  Пусть  не
слишком сердечной, зато это именно улыбка, а не язвительная или  глумливая
ухмылка. Удивительнее  всего,  в  ней  заметно  что-то  очень  похожее  на
сочувствие. Чудеса на этом не кончаются: молодой человек делает три-четыре
шага, склоняется перед девушкой и на миг подносит ее руку к  губам.  Затем
выпрямляется и, не отпуская ее руки, все с той же улыбкой всматривается  в
ее лицо. Сейчас обритый мистер Бартоломью и накрашенная  Фанни  напоминают
фигуры с картины Ватто, изображающей галантные празднества  -  кавалера  и
даму в костюмах  итальянской  комедии  масок.  Вот  разве  что  обстановка
неподходящая. Так же неожиданно мистер Бартоломью выпускает руку девушки и
возвращается в свое кресло. Девушка столбенеет.
   - Зачем вы это, сэр?
   - Разве вам неизвестно, зачем джентльмены целуют женщинам руки?
   Новая неожиданность - учтивое "вы" -  окончательно  подкосило  девушку.
Она, понурившись, качает головой.
   - За то, что вы для меня сделаете, моя агница, ничего не жаль.
   Изумленная девушка вновь заглядывает ему в глаза.
   - Что же я должна сделать, сэр?
   - Близ этих мест бьют те самые ключи, о коих я вам сказывал, что жду от
них исцеления. Завтра мы свидимся с  хранителями  тех  вод.  В  их  власти
приблизить исполнение сокровенных моих надежд. И я задумал в знак почтения
принести им дар. Не деньги, не самоцветы - к этому добру  они  равнодушны.
Даром этим станете  вы,  Фанни.  -  Мистер  Бартоломью  окидывает  девушку
внимательным взглядом. - Что вы на это скажете?
   - То, что велит мне долг, сэр. Что  я  обязалась  повиноваться  мистрис
Клейборн и поклялась непременно воротиться.
   - Обязательство, данное черту, ни к чему не обязывает.
   - Может, оно и так, сэр, но с беглыми она обходится хуже  черта.  Иначе
бы давно все разбежались.
   - Не вы ли минуту назад уверяли, что промысел этот вам ненавистен?
   Девушка чуть слышно бормочет:
   - Не сделаться бы себе еще ненавистнее.
   - Но когда мы с ней сговаривались, разве не велела она  вам  всеусердно
мне угождать?
   - Так, сэр. Но чтобы угождать другим, о том и слова не было.
   - Я купил вас на три недели, ведь так?
   - Верно, сэр.
   - Стало быть, я вправе еще две недели удерживать вас себе на потребу. И
я приказываю вам исполнить то, что мне потребно, -  то,  для  чего  я  вас
купил, и  притом  недешево.  Особ,  которых  я  завтра  уповаю  встретить,
извольте удовольствовать как должно.
   Девушка склоняет голову, давая  понять,  что  покоряется  против  воли.
Мистер Бартоломью продолжает:
   - Запомните все, что я вам скажу, Фанни. Не делайте ложных заключений о
повадках и наружности хранителей вод. Они чужеземцы и прибыли в наши  края
лишь недавно. Страна, откуда они родом, лежит далеко отсюда,  и  на  нашем
языке они не говорят.
   - Я немного знаю французский. И еще несколько слов по-голландски.
   - Ни то ни другое не пригодится. С  ними  надобно  изъясняться,  как  с
Диком. - Он умолкает и оглядывает сникшую собеседницу. - Я  вами  доволен,
Фанни. Гнев мой был простым притворством - я хотел испытать, готовы ли  вы
к исполнению истинного моего замысла. Слушайте же со вниманием. В  стране,
о которой я веду речь, занятия,  подобные  вашему,  не  в  обычае.  Вы  же
славитесь  умением  изображать  не  знавшую  мужчин   недотрогу.   Таковою
желательно мне видеть вас и завтра.  Прочь  притирания,  пышные  наряды  и
лондонские ужимки. Никаких скоромных взглядов, чтобы  и  приметить  нельзя
было, кто вы есть на самом деле.  Явите  им  себя  стыдливой  смиренницей,
выросшей  в  деревенской  глуши   и   девственную   чистоту   сохранившей.
Обращайтесь к ним с почтением,  а  не  с  ухватками  искушенной  блудницы,
какими хотели употчевать меня полчаса назад, а прежде  услаждали  не  одну
сотню мужчин. Понятно ли вам?
   - Должна ли я возлечь с ними, если они того пожелают?
   - Исполняйте все, что бы они ни повелели.
   - Даже если это мне неприятно?
   - Говорю вам, исполняйте их волю, как мою. Разве Клейборниха  дозволяла
вам щепетильничать, точно вы знатная леди?
   Девушка опять наклоняет голову. Молчание. Мистер  Бартоломью  наблюдает
за ней. Куда подевалась насмешка, презрение и недавняя беспощадность в его
взгляде?  На  лице  его  написано  удивительное  терпение  и  спокойствие.
Ошибшийся эпохой "бритоголовый"  уступает  место  еще  более  неожиданному
гостю - буддийскому монаху. На  диво  уравновешенный,  степенный,  всецело
поглощенный самосозерцанием. Однако в его глазах мелькает чувство, которое
никак не вяжется с его прежним поведением: он явно чему-то рад. Вот так же
радовался  его  слуга  Дик,  когда  в  камине  пылали   бумаги.   Молчание
продолжается почти целую минуту. Наконец мистер Бартоломью произносит:
   - Фанни, ступайте к окну.
   Девушка выпрямляется, и причина ее молчания становится понятной.  Глаза
ее влажны от слез - скупых слез  человека,  сознающего,  что  у  него  нет
выбора. В ту эпоху о каждом было принято судить по внешним обстоятельствам
его жизни; даже самооценка - кем себя считать, к какому разряду причислить
- была исполнена оглядки. Нам бы показалось, что этот мир  полон  мелочных
ограничений, участь каждого определена раз и  навсегда  -  по  сути,  воля
человека стеснена до последней крайности. Подневольный же  судьбе  человек
того  времени  посчитал  бы  нынешнюю  жизнь   необычайно   стремительной,
беспорядочной,  богатой  в  смысле  проявления   свободы   воли   (богатой
богатством Мидаса:  впору  не  завидовать,  а  сокрушаться  об  отсутствии
абсолютных ценностей и нечеткости сословных границ). И уж конечно, выходец
из той эпохи заключил бы, что, стремясь  удовлетворить  свое  самолюбие  и
корысть, мы докатились до полного беззакония, если не сказать до  безумия.
Фанни плачет не от бессильной ярости,  не  от  обиды  на  судьбу,  которая
заставляет ее сносить подобные унижения, - эти чувства скорее  свойственны
современному человеку. Ее грусть  сродни  тоске  бессловесного  животного.
Унижения - что унижения: жизнь без них так же немыслима, как зимние дороги
без слякоти или деторождение без детской  смертности  (по  статистике,  из
2710 человек, умерших в Англии  за  ничем  не  примечательный  месяц,  что
предшествовал этому дню, почти половину составляли дети до  пяти  лет).  В
прошлом жизнь оказывалась безжалостно загнана в  столь  узкие  рамки,  что
сейчас даже трудно вообразить. Ждать сочувствия  неоткуда:  в  этом  легко
убедиться, если взглянуть в невозмутимое лицо мистера Бартоломью.
   - Ступайте же, - негромко повторяет он.
   Помедлив немного, девушка вскакивает и направляется к окну.
   - Отворите ставень и выгляните наружу.
   Кресло, в котором сидит мистер Бартоломью, от окна отвернуто, и он лишь
по звуку узнает, что девушка выполнила его приказ.
   - Видите ли вы небесный престол, на коем восседает  Искупитель  одесную
своего Отца?
   Девушка оглядывается на мистера Бартоломью.
   - Вы же знаете, что не вижу, сэр.
   - Что же вы видите?
   - Ничего. Ночь.
   - А в ночи?
   Девушка бросает мимолетный взгляд в окно.
   - Только звезды. Распогодилось.
   - Что лучи наиярчайших звезд, дрожат?
   Девушка снова смотрит в окно.
   - Дрожат, сэр.
   - Знаете ли, отчего?
   - Нет, сэр.
   - Так я вам растолкую. Они дрожат от смеха, Фанни, они насмехаются  над
вами. От самого вашего рождения насмехаются. И  так  до  вашего  смертного
часа. Что вы для них? Раскрашенная тень, не больше. Вы и весь ваш мир. Что
им за дело, веруете вы во Христа или нет. Будь  вы  грешница  или  святая,
потаскуха или герцогиня, мужчина или женщина, молодица или  старуха  -  им
все едино. И недосуг им разбирать, рай  вас  ожидает  или  ад,  блаженство
суждено вам или муки, жалует вас фортуна или  сокрушает.  Вы  куплены  для
моей забавы, но точно так же рождены на забаву им. Под их лучами вы ничто,
как скот, глухой и немой вроде Дика и слепой, как сама судьба. Участь ваша
нимало их не трогает, а на бедственное ваше состояние они взирают так  же,
как тот, кто наблюдает с высокого холма за идущим в долине сражением, видя
в нем всего лишь редкое зрелище. Вы для них ничто. Сказать ли, отчего  они
вас презирают?
   Девушка молчит.
   - Оттого, что вы не отвечаете им тем же презрением.
   Взгляд девушки прикован к  бритому  затылку:  человек  в  другом  конце
комнаты даже не поворачивает головы.
   - Как же я могу изъявить презрение звездам?
   - А как вы изъявляете презрение мужчине?
   Девушка мнется.
   - Я отворачиваюсь от него или отвергаю его страсть.
   - А если этот мужчина судья; если он, осерчав,  велит  вас  высечь  без
вины и забить в колодки?
   - Я возражу, что ни в чем не провинилась.
   - А как он вас слушать не станет, что тогда?
   Девушка молчит.
   - Тогда, выходит, сидеть вам в колодках?
   - Так, сэр.
   - Можно ли такого человека почитать за праведного судью?
   - Нет.
   - Вообразите же, что этакий правосуд не какой-то неведомый мужчина,  но
вы сами, а колодки сделаны не из железа да  дерева,  но  частью  из  вашей
слепоты, частью из ваших же заблуждений. Тогда как?
   - Не знаю, что сказать, сэр. В толк не возьму, что вам от меня надобно.
   Мистер Бартоломью поднимается и идет к камину.
   - То же, Фанни, что и от много вас превосходящего.
   - Что-что, сэр?
   - Довольно. Ступайте в свой покой и спите, пока не пробудитесь.
   Девушка стоит без движения, потом направляется к  двери,  но  у  скамьи
опять останавливается и искоса поглядывает на мистера Бартоломью.
   - Милорд, сделайте милость, объясните, что же все-таки вам угодно.
   Вместо ответа хозяин машет левой рукой в сторону двери и поворачивается
к девушке спиной, показывая, что разговор окончен. Девушка в последний раз
смотрит на хозяина, делает реверанс, которого тот все равно  не  видит,  и
исчезает за дверью.
   Наступает тишина. Мистер Бартоломью стоит у камина, не отводя  глаз  от
угасающего пламени. Наконец  он  оборачивается  и  задерживает  взгляд  на
скамье. Чуть помедлив, он переходит к окну и глядит в небо, словно  желает
удостовериться, что там действительно ничего,  кроме  звезд,  нет.  Трудно
догадаться по его лицу, о чем он думает, но как бы  то  ни  было,  с  этим
лицом происходит последняя, небывалая метаморфоза: оно принимает выражение
той же кротости, которая была написана на лице девушки во время их -  или,
лучше сказать, его - разговора. При всем различии пола и облика -  это  то
самое выражение. Мистер Бартоломью бесшумно запирает  ставни.  Он  идет  к
кровати, на ходу  расстегивая  камзол.  Там  он  опускается  на  колени  и
замирает, уткнувшись  лицом  в  покрывало.  Так  человек,  который  жаждет
незаслуженного прощения  или  мечтает  вернуться  в  безмятежное  детство,
утыкается в подол материнского платья.



        "БАРНСТАПЛ, ИЮНЯ 17 ЧИСЛА, В ЧЕТВЕРГ"

   Найдено шесть недель тому назад в лесу одного прихода  в  десяти  милях
отсюда неизвестно чье  удавленное  тело;  как  в  том  заключил  чиновник,
дознание производящий, человек сей сам на себя руки наложил, однако  ж  ни
имени felon de se [самоубийцы (лат.)] ни причин  преужасного  преступления
дознаватель не в