старником;
тропинка  упиралась  в  ворота  этой  живой  изгороди.  Мальчишка  обогнал
путников, рывком отодвинул засов и распахнул  ворота,  потом  уставился  в
землю и протянул руку. Порывшись в  кармане  сюртука,  пожилой  джентльмен
достал  фартинг  и  швырнул  пастушонку.  Монета  покатилась   по   земле.
Пастушата, отталкивая друг друга,  кинулись  за  ней.  Мальчишка  оказался
проворнее сестренки. Теперь уже оба малыша,  склонив  головы,  застыли  на
обочине с протянутыми руками. Девушка на  коне  левой  рукой  вытащила  из
букета пучок фиалок и  бросила  девочке.  Цветы  упали  на  руку  малышки,
осыпали ее, без сомнения, завшивленные волосы и попадали на землю. Опустив
руку, девочка ошарашенно уставилась на этот ненужный, непонятный дар.
   Через четверть часа пятерка всадников  въехала  на  окраину  крошечного
городишки К. Не будучи городом в нынешнем понимании, он носил тем не менее
это звание - во-первых, благодаря тому, что жителей  в  нем  оказалось  на
сотню-другую больше, чем в любой из деревень этого  малонаселенного  края.
Во-вторых, благодаря старинной хартии, дарованной ему четыреста лет назад,
когда его будущее рисовалось еще в розовом свете. Как ни смешно, по праву,
предоставленному той же хартией, вечно сонный градоначальник  и  крохотный
городской совет до сих пор избирали двоих из числа своих земляков в палату
общин. В городе проживало  несколько  торговцев  и  ремесленников,  каждую
неделю открывался рынок, имелся  постоялый  двор,  а  при  нем  -  два-три
питейных  заведения,  торгующих  пивом   и   сидром.   Была   здесь   даже
старая-престарая школа - если можно назвать школой  семерых  мальчишек  да
преклонных лет учителя, который  служил  еще  и  псаломщиком.  Вот  и  все
городские достопримечательности. В остальном это была сущая деревня.
   Преувеличенное представление о значительности  города  могло  сложиться
лишь при виде средневековой церкви, ее величавой башни с зубчатым карнизом
и высоким шпилем. Но местность, которая открывалась с высоты  башни,  была
уже не такой благополучной и  процветающей,  как  три  века  назад,  когда
возвели эту церковь, и башня говорила скорее о  былом  могуществе,  чем  о
нынешнем преуспеянии. Сохранился тут один помещичий  дом,  однако  дворяне
появлялись в городе разве что наездами. Городишко стоял в  захолустье,  и,
как и во всех захолустных уголках  тогдашней  Англии,  здесь  не  было  ни
дорожных застав, ни укатанных дорог, по которым мог  проехать  экипаж.  Не
манили эти места и ценителей красот природы: в  ту  пору  таких  ценителей
было слишком мало, да и те на  родине  отдавали  должное  лишь  регулярным
садам в итальянском или французском вкусе, а за границей -  пустынным,  но
гармоничным (благодаря человеческому вмешательству) классическим  пейзажам
Южной Европы.
   Образованный английский путешественник не находил ничего романтического
и живописного в  дикой  природе  своей  страны,  а  в  исконно  английской
архитектуре скученных городков вроде К. - и подавно. Всякий,  кто  почитал
себя  за  человека  со  вкусом,  просто  пренебрег  бы  такой  глухоманью.
Нетронутая первозданная природа в ту эпоху была не в чести.  Она  казалась
воинствующей дикостью, служила неприятным  и  неотступным  напоминанием  о
грехопадении человека, навеки изгнанного из райского  сада.  Дикостью  тем
более  воинствующей,  что  в  глазах  корыстолюбивых  пуритан  на   пороге
торгашеского века она не имела никакой практической  ценности.  Люди  того
времени (за исключением считанных книгочеев и ученых) не интересовались  и
историей  -  если  не  считать  греческих  и  римских   древностей.   Даже
естественные науки, такие, как ботаника, хоть и успели утвердиться в своих
правах, но дикую природу не жаловали; с их точки зрения, природа была тем,
что надлежало укротить, классифицировать, сделать источником выгоды.  Весь
вид подобных городков - тесные улицы и закоулки,  тюдоровские  особняки  и
бесхитростные домишки со множеством надворных построек - все  это  по  тем
временам отдавало первобытным варварством, внушало те же чувства, какие мы
сейчас испытываем в диких чужих краях - в африканской деревне, на арабском
базаре.
   Случись нашему современнику попасть в то время и взглянуть  на  городок
глазами кого-нибудь из двух высокородных путешественников,  въезжавших  на
окраину, он бы решил, что ветры истории сменились безветрием и он  застрял
в каком-то медвежьем углу, в эпохе глухого безвременья. Кажется, сама муза
истории Клио остановила здесь свой бег и, почесывая взлохмаченную  голову,
раздумывает, куда же, черт возьми, теперь податься. Этот год, этот день  -
последний день апреля - стал точкой во времени, равно отстоящей и от  1689
года,  самого  разгара  Английской  революции,  и  от  1789  года,  начала
революции Французской, мертвой точкой солнцестояния,  застоем,  который  и
сегодня  предрекают  те,  кто  рассматривает  историческое  развитие   как
колебание  между  идеалами  эти  двух  великих  революций.  Страна  изжила
исступленный радикализм предшествующего века, но в затишье уже зрели зерна
грядущих мировых потрясений (и кто знает, не стал ли таким зерном фартинг,
брошенный пастушатам, или рассыпавшийся пучок фиалок). Англия, разумеется,
предалась любимому с незапамятных времен занятию: англичане  замыкались  в
себе,  и  объединяло  их  лишь  одно  -  застарелая  ненависть  ко  всяким
переменам.
   Впрочем, как нередко бывает  в  подобные  эпохи  при  всей  их  внешней
косности, шести миллионам англичан, даже простонародью, жилось не  так  уж
плохо. Пусть  маленькие  попрошайки,  которые  повстречались  путникам,  и
ходили в латаных-перелатанных обносках, зато с голоду они явно не умирали.
Заработная плата рабочих еще никогда не достигала такого высокого  уровня,
как в те годы, вновь поднять ее до этого  уровня  удалось  лишь  два  века
спустя.  Графство   Девоншир,   где   происходили   описываемые   события,
благоденствовало, признаки упадка еще только начинали обозначаться.  Целых
пять столетий процветание, если не существование городов, деревень, портов
и морской торговли Девоншира зависело от одного товара - шерсти. Однако за
каких-нибудь  семьдесят  лет  положение  изменилось:  промысел  этот  стал
сокращаться,  а  потом  и  вовсе   заглох.   Англичане   начали   отдавать
предпочтение более легким тканям, производством которых прославились более
предприимчивые северные графства. И все же в ту  пору  пол-Европы  и  даже
Американские  колонии  и  Российская  Империя   рядились   в   платья   из
"девонширской дюжины" - так называли произведенную в  графстве  саржу  или
перпетуану, поскольку продавалась она обычно рулонами по двенадцать  ярдов
в каждом.
   В городе К. этот  промысел  проник  едва  ли  ни  в  каждый  домишко  с
соломенной кровлей. Достаточно было заглянуть в любую  открытую  дверь,  в
любое  распахнутое  окно:  пряли  женщины,  пряли  мужчины,  пряли   дети.
Прядильщики  так  набили  руку,  что  за  работой  глаза  и  языки   могли
досужничать сколько влезет. Кто  не  прял,  тот  либо  чистил  либо  чесал
шерсть. Кое-где в сумрачных  комнатах  можно  было  увидеть  или  услышать
ткацкий  станок,  однако  главным  занятием  оставалось  все-таки   ручное
прядение. Прядильная машина "дженни" появится еще через несколько десятков
лет, так что самым мешкотным отрезком ткаческой работы, от начала до конца
выполнявшейся вручную, неизменно было изготовление пряжи.  Затем  пряжа  в
неимоверных  количествах  отправлялась  в  Тивертон,  Эксетер   и   другие
крупнейшие центры  ткацкого  производства  и  торговли  мануфактурой,  чьи
зажиточные портные не сидели без дела... Ни ручные прялки, ни  бесконечное
постукивание педали и кружение колеса, ни самый запах шерсти не  произвели
на путников ни малейшего впечатления. Ведь тогда не было, пожалуй,  ничего
привычнее и обыденнее этой домашней, семейной промышленности.
   На равнодушие -  или  слепоту  -  приезжих  город  отвечал  пристальным
вниманием.  По  дороге  перед  кавалькадой  тащилась  телега,  запряженная
волами,  такая  громоздкая,  что  не  объехать,   и   всадникам   поневоле
приходилось  сбавлять  ход;  привлеченные   стуком   копыт,   прядильщики,
оторвавшись от работы, выходили на  порог,  приникали  к  окнам,  прохожие
останавливались.  Горожане  оглядывали  путников   с   тою   же   странной
отчужденностью, как пастушата  в  долине:  так  смотрят  на  не  внушающих
доверия иностранцев. В этих людях уже зарождалась сословная неприязнь, они
становились политической силой.  Недаром,  когда  пятьдесят  лет  назад  в
соседних графствах Сомерсет и Дорсет вспыхнул мятеж Монмута [герцог Джеймс
Монмут (1649-1685) - побочный сын Якова II, первого из английских  королей
после реставрации Стюартов в 1660 г.; объявил себя  законным  претендентом
на английский престол и в 1685 г. вторгся из Голландии, где  скрывался,  с
войском союзников-протестантов в Англию; войско Монмута  было  разбито,  а
сам он казнен], к нему не примкнул ни один  из  тамошних  помещиков,  зато
ткачи и прядильщики составляли едва ли не половину  мятежников,  а  другой
мощной силой,  поддержавшей  восстание,  были  крестьяне.  Само  собой,  о
создании профсоюзов еще и речи не было, и недовольные  ремесленники  здесь
еще не сбивались в толпы вроде тех, какие уже  наводили  страх  в  городах
покрупнее. Однако на всякого, кто не имел отношения к мануфактурному делу,
поглядывали косо.
   Оба джентльмена старательно не замечали цепких взглядов. Держались  они
так гордо  и  неприступно,  что  никто  не  дерзнул  приставать  к  ним  с
приветствиями и расспросами, тем паче отпускать  колкости  по  их  адресу.
Юная всадница несколько раз с робостью  поглядывала  по  сторонам,  но  ее
лицо, наполовину закутанное шарфом, чем-то смущало зевак. Только военный в
алом мундире вел себя как и подобает  путешественнику:  он  без  стеснения
глазел вокруг и даже приложил руку к шляпе,  заметив  в  дверях  какого-то
дома двух девиц.
   Вдруг  из  ниши  в  глинобитной  опоре,  которая   поддерживала   стену
покосившегося домика, выскочил парень  в  длинной  рубахе  распояской.  Он
подлетел к военному, потрясая  свернутой  в  кольцо  лозиной,  на  которой
болтались убитые птицы. На лице парня  играла  плутоватая  ухмылка  не  то
площадного шута, не то деревенского дурачка.
   - Купите, сударь! Пенни за штуку, пенни за штуку!
   Военный только отмахнулся.  Парень  отступил  в  сторонку,  по-прежнему
протягивая всаднику свой товар. На прут были за  шею  нанизаны  снегири  с
коричневыми крылышками, черной как смоль головкой и малиновой  грудкой.  В
те годы приходские советы,  можно  сказать,  объявили  награду  за  голову
каждого снегиря - хотя платили, конечно, за их тушки.
   - Куда, сударь, путь держите?
   Всадник проехал еще два-три шага и бросил через плечо:
   - Проведать блох на вашем паршивом постоялом дворе.
   - По делу приехали?
   Всадник опять помолчал и, не повернув головы, огрызнулся:
   - Не твоя забота.
   Ехавшая впереди телега свернула во двор кузницы, и кавалькада двинулась
бойчее. Ярдов через  сто  она  оказалась  на  небольшой  покатой  площади,
мощенной темными каменными плитками.  Солнце  уже  село,  однако  небо  на
западе  порядком  расчистилось.  В   медвяно-золотом   просвете   розовели
волокнистые хлопья облаков, и темный полог туч над головой окрашивался где
в розоватые, где в аметистовые тона.  Площадь  окружали  здания  повыше  и
позатейливее. Посреди площади красовался огромный навес: рынок.  Массивные
дубовые столбы подпирали островерхую кровлю из каменных плиток. На площади
размещались мастерские портного,  шорника,  дубильщика,  лавка  зеленщика,
аптека, заведение цирюльника,  которого  по  роду  занятий  можно  считать
предшественником нынешних врачей. Вдалеке за навесом кучка людей  украшала
лежавший  на  земле  длинный  шест:  ему  предстояло  стать  чем-то  вроде
тотемного столба на завтрашнем празднике [празднование 1 мая в Англии (как
и во многих странах Европы) восходит  еще  ко  временам  язычества;  центр
всего  празднества  -  майский  столб  ("майское  дерево");   празднование
сопровождалось избранием и коронацией "майской королевы"].
   У передних столбов навеса детвора  шумно  забавлялась  игрой  наподобие
наших салок и в пелоту - прообраз современного бейсбола. То-то возмутились
бы поклонники бейсбола, если  бы  увидели,  что  среди  игроков  в  пелоту
девчонок гораздо больше, чем ребят (и каково было бы их  удивление,  узнай
они, что наградой самому ловкому был не контракт на  миллион  долларов,  а
всего лишь пудинг с пижмой). Парни постарше, а с ними и  взрослые  мужчины
по очереди метали узловатые палки из остролиста и боярышника в  валявшуюся
на мостовой  красную  тряпицу,  набитую  соломой;  несуразная  потрепанная
мишень отдаленно  походила  на  птицу.  Путников  это  зрелище  ничуть  не
удивило:  горожане  упражнялись,  готовясь  к  завтрашнему  состязанию   -
старинной  благородной  забаве,  известной  по  всей  Англии.  Цель  этого
состязания, которое называлось  "битье  кочета",  состояла  в  том,  чтобы
насмерть  забить   петуха,   швыряя   в   него   дубинки   со   свинцовыми
набалдашниками.  Обычно  кочета  забивали  на  Масленицу,  но  уж   больно
полюбилась эта забава девонширскому простонародью - ведь  вон  и  помещики
уважали петушиные бои, - поэтому состязание стали  проводить  и  в  другие
праздники. Пройдет несколько часов - и вместо красного  чучелка  у  навеса
одну за одной начнут привязывать перепуганных птиц, и на каменную мостовую
брызнет  кровь.  Такое  жестокосердие  к   животным   доказывало   истинно
христианские чувства человека XVIII столетия. Ибо кто как не богопротивный
петух троекратным криком приветствовал отречение апостола Петра? А значит,
что может быть благочестивее, чем вышибить дух из какого-нибудь петушиного
отродья?
   Джентльмены придержали коней, словно пришли в некоторое замешательство,
неожиданно оказавшись на широкой площади перед оживленной толпой.  Петушьи
супостаты  оставили  свое  занятие,  дети  оторвались  от  игры.   Молодой
джентльмен обернулся к военному, тот указал на северную  сторону  площади,
где стояло ветхое каменное  здание.  На  вывеске  над  дверьми  был  грубо
намалеван черный олень, арка рядом с домом вела на конный двор.
   Цокая копытами, кони двинулись через площадь. Майский шест  был  забыт;
предвкушая более занятное зрелище, люди на площади присоединились к  кучке
зевак, которая сопровождала кавалькаду еще на улицах. У  постоялого  двора
странников дожидалась толпа человек в семьдесят  -  восемьдесят.  Всадники
остановились.  Молодой  джентльмен  учтивым  жестом   предложил   старшему
спутнику спешиться первым. Из дверей выскочил румяный пузатенький  хозяин,
за ним горничная и трактирный слуга. К гостям торопливо подковылял  конюх.
Он взял под уздцы коня пожилого  джентльмена,  который  неловко  слезал  с
седла. Молодой  человек  последовал  его  примеру  -  его  коня  придержал
трактирный слуга. Хозяин постоялого двора отвесил поклон.
   - Милости  просим,  судари  мои.  Позвольте  представиться:  Пуддикумб.
Хорошо ли изволили доехать?
   Пожилой джентльмен ответил на вопрос и в свою очередь спросил:
   - Все готово?
   - Все, как ваш человек наказывал. Точка в точку.
   - Тогда покажите нам наши комнаты. Мы изрядно утомились.
   Хозяин, пятясь, повел гостей в дом. Однако молодой человек задержался и
проводил взглядом остальных троих спутников, въезжавших  прямо  на  конный
двор. Пожилой джентльмен пристально посмотрел на него, покосился на  толпу
любопытных и не без раздражения отчеканил:
   - Пойдем, племянник.  Довольно  нам  быть  средоточием  взоров  посреди
пустыни.
   С этими словами он вошел в дом, племяннику  оставалось  последовать  за
ним.


   Дяде и племяннику отведены лучшие покои наверху. Оба постояльца в своей
комнате  только  что  отужинали.  Горят  свечи  в  стеннике  -   настенном
подсвечнике возле двери, в оловянном канделябре на столе - еще  три.  Стол
поставлен недалеко от широкого,  не  закрытого  ничем  камина,  в  котором
пылают ясеневые поленья, - и по  старой  просторной  комнате,  наполненной
трепетными тенями, разносится легкий чад. Против камина у стены -  кровать
с задернутым пологом на четырех столбиках, рядом столик с кувшином и тазом
для умывания. У окна - еще один стол и стул. По сторонам камина стоят  два
допотопных кресла  с  кожаными  сиденьями  и  деревянными  подлокотниками,
источенными червем; кресла повернуты друг к другу.  У  изножья  кровати  -
сработанная еще в прошлом веке  длинная  скамья.  Вот  и  вся  меблировка.
Закрытые ставни на окнах заперты на засов. На стенах  никаких  драпировок,
никаких картин  -  только  над  камином  гравированный,  в  раме,  портрет
королевы Анны, правившей еще до отца нынешнего монарха. Да еще  тот  самый
стенник у двери, а рядом с ним потускневшее маленькое зеркало.
   На полу возле двери стоит сундучок с медными наугольниками,  тут  же  -
чемодан с одеждой, крышка его откинута. Пламя в камине пляшет, и  дрожащие
тени отчасти скрывают убогость обстановки,  а  старые  деревянные  панели,
которыми кое-где обшиты стены, и гладкий дощатый пол, пусть и не  покрытый
ковром, хорошо сохраняют тепло.
   Племянник наливает себе мадеры из фарфорового графина с синей росписью,
встает, подходит к камину и  задумчиво  смотрит  на  пламя.  Он  уже  снял
скрепленный пряжкой шейный  платок  и  надел  поверх  длинного  камзола  и
панталон ночную рубашку из шелковой, с  разводами,  ткани  (у  людей  того
времени ночная рубашка была чем-то вроде домашнего халата). Теперь он  без
парика, и даже в полумраке комнаты заметно, что голова его обрита наголо -
если бы не костюм, он вполне  сошел  бы  за  теперешнего  "бритоголового".
Куртка для верховой езды, длинный выходной камзол  и  короткий,  по  моде,
дорожный парик развешаны на  крючках  у  двери,  под  ними  -  ботфорты  и
прислоненная к стене шпага. Зато второй  джентльмен  все  еще  при  полном
параде. Он так и сидит в шляпе и  парике.  Парик  у  него  пышнее,  чем  у
племянника, сзади  длинные  волосы  разобраны  надвое  и  каждая  половина
стянута на конце узелком. Внешне дядя и племянник  мало  походят  друг  на
друга. Племянник худощав, по его лицу, освещенному пламенем камина,  можно
догадаться, что  этот  человек  отличается  утонченным  вкусом  и  сильным
характером. У него орлиный нос, тонкие губы; вообще его  черты  не  лишены
привлекательности, однако заметно,  что  молодого  человека  не  оставляют
гнетущие думы. По всему видать, что он получил хорошее воспитание, и  хотя
он еще довольно молод, но уже точно знает свое место в  жизни  и  тверд  в
своих убеждениях. Им определенно владеет какая-то идея, ко  всему  прочему
он равнодушен.
   Сейчас, когда он погружен в размышления, особенно бросается в глаза его
несходство с дядей. Тот - дородный, властный, с нависшими бровями, тяжелой
челюстью и выражением ученого мужа, у которого с годами портится характер.
Правда, сейчас он чем-то  смущен  и  озабочен  больше,  чем  его  спутник,
который застыл у камина, повесив голову. Дядя  взглядывает  на  племянника
пытливо, слегка насмешливо и с оттенком нетерпения; видимо,  хочет  что-то
спросить, но вместо этого опускает  глаза  и  смотрит  в  тарелку.  И  тут
молодой человек подает голос. Спутник тут  же  вновь  устремляет  на  него
взгляд: очевидно, за ужином, как и в пути, они не перемолвились ни  словом
и дядя рад, что племянник наконец нарушил молчание,  хотя  обращается  тот
больше к пламени очага.
   - Спасибо, Лейси, что вы столь безропотно  меня  терпите.  Меня  и  мою
vacua [букв.: "пустота" (лат.)].
   - Вы, сэр, честно меня предупредили. И честно заплатили.
   - Пусть так. И все же для  человека,  которому  слова  доставляют  хлеб
насущный, я, увы, спутник негожий.
   Этот разговор не похож на беседу дяди и племянника. Пожилой  д