но  и
задумчиво; благо земля под ногами ровная и травка густая, хоть шары катай.
Почитай три четверти часа расхаживал. А Дик все пялится на пещеру, а Луиза
так и сидит на травке. Со стороны посмотришь - все трое чужие  друг  другу
люди, а что вместе сошлись, так по случайности.
   В: Извольте излагать дело.
   О: Стало быть, Его Милость походил-походил, достал опять  часы  и,  как
видно, рассудил,  что  час,  которого  он  дожидается,  пришел.  Тогда  он
приблизился к Дику и положил ему руку на плечо, как бы говоря: "Пора".
   В: Который же, по вашему разумению, был час?
   О: Примерно половина  одиннадцатого,  никак  не  больше.  Подходит  Его
Милость к Луизе и что-то говорит, а та голову повесила - не хочет,  видно,
его приказание исполнять. Разговор меж ними идет  тихий,  голоса  до  меня
долетают, а слов не разобрать. Одно ясно: не по нутру ей то, что он велит.
Не стерпел он такого упрямства, хвать ее за руку  и  ведет  к  Дику.  Она,
чтобы время протянуть, взяла епанчу и давай вертеть и так и  этак,  но  он
епанчу у нее вырвал и бросил у самого камня. А про венок  позабыли  -  тот
так и остался лежать на траве.  Спохватился  Его  Милость  и  делает  Дику
знаки: пойди, мол, принеси. Тот сходил за венком, и Его Милость надел  его
на Луизу. Тогда Дик взял ее за руку и поворотил лицом к  пещере.  И  стоят
они перед пещерой рука об руку, ровно жених с невестой перед алтарем. Так,
не размыкая рук, и пошли к пещере, и Его Милость следом. А с чего бы такое
шествие, поди угадай. Право, сэр, хоть сто лет живи,  этаких  чудес  среди
бела дня не увидишь. Но чудеса - это  сначала,  а  потом  стало  твориться
неладное. Луиза пошатнулась, оборотилась к  Его  Милости  и  бросилась  на
колени. Смотрит на него и будто молит о  пощаде.  Даже  вроде  бы  слезами
заливается - хоть в этом не поручусь: издалека не разглядишь.  А  тот  как
выхватит шпагу - и  направил  бедняжке  в  грудь:  дескать,  исполняй  что
сказано, если жизнь дорога.
   В: Полно вздор молоть! Каков негодяй, на ходу сочиняет!
   О: Честью клянусь, сэр! Стал бы я выдумывать небылицы, которым вы точно
не поверите!
   В: И вы готовы подтвердить, что он наставил на нее шпагу?
   О: Как перед Богом.
   В: Он что-нибудь произнес?
   О: Я не слыхал, сэр. Дик принудил ее подняться, и они двинулись дальше,
а Его Милость за ними. Шпагу хоть  и  опустил,  но  не  убирает.  А  через
несколько шагов вновь  вскинул,  точно  боялся,  что  Луиза  опять  станет
упираться. Так они достигли устья пещеры. И тут,  сэр,  новая  странность,
еще почище. Прежде чем войти, Его Милость снял шляпу  и  прижал  к  груди,
будто  они  вот-вот  предстанут  пред  очи  некой  высокочтимой  особы,  в
присутствии  коей  нельзя  появляться  иначе  как  обнажив  голову...   Не
прогневайтесь,  сэр,  из  песни  слова  не  выкинешь.   Вы   сами   велели
рассказывать все без утайки.
   В: Как бы желая изъявить почтение? Вы это ясно видели?
   О: Как вас вижу.
   В: А потом?
   О: Потом они вступили в пещеру, сэр. И  больше  не  появлялись.  А  как
прошло несколько времени - я бы успел  до  двадцати  сосчитать  -  так  из
пещеры донесся глухой женский крик. Негромкий, но слышный.
   В: Голос девицы?
   О: Ее, сэр. Меня аж мороз продрал: ну,  думаю,  режут.  Теперь-то  могу
сказать точно, что никакого убийства не случилось.
   В: Велика ли была пещера?
   О: С одного бока устье низкое, с другого просторное.  Большая  груженая
телега пройдет без труда, еще и место останется.
   В: Вам не удалось обозреть внутренность пещеры?
   О: Нет, сэр. Не глубже чем проникал солнечный свет. Дальше стояла  тьма
кромешная.
   В: Не приметили вы внутри какую-либо фигуру или шевеление?
   О: Ничего не видел, сэр. А смотрел хорошо,  будьте  благонадежны.  Ведь
сколько часов прождал. А вокруг такая тишь, что  поневоле  усомнишься:  не
померещилось ли мне все это. И тотчас понимаешь: нет, не померещилось. Вон
она, епанча, возле камня брошена.
   В: Вы не спускались в ложбину, дабы осмотреть место вблизи?
   О: Не отважился, сэр. Страх разобрал. Мне  пришло  на  мысль,  что  Его
Милость, не во гнев вам будь сказано, задумал  недоброе:  забрался  в  эту
глухомань выучиться тут чародейскому искусству. Вон  ведь  и  получаса  не
прошло, как они скрылись в  пещере,  а  на  утес,  что  над  ней  нависал,
опустились две большие черные  птицы  -  вороны,  так  их  называют.  И  с
воронятами. И давай каркать: не то радовались, не то надсмехались. А ворон
известно что за птица, где ворон, там смерть. Добра от них точно  не  жди.
Недаром он слывет мудрейшим из всего птичьего племени. Такая о нем молва у
меня на родине, ваша честь.
   В: Очень мне нужно выслушивать про ваши детские годы и бабьи сказки!  И
про часы ожидания тоже  можете  пропустить.  Выходил  ли  Его  Милость  из
пещеры?
   О: Не знаю, сэр.
   В: Знаете!
   О: Да нет же, сэр. Я ведь целый день  прождал.  Дик  выходил,  потом  и
девица, а Его Милость не показывался. Верьте слову, сэр. Как скрылся он  в
пещере, так с тех пор Джонс его не видел.
   В: Тогда рассказывайте про слугу и девицу. Когда они вышли?
   О: Только вечером, сэр, примерно за час до заката. И все  это  время  я
провел в ожидании. Солнце палит, а  у  меня  ни  капли  воды  и  по  части
провианта прямо беда. Завтрак у меня был  не  Бог  весть  какой,  черствый
ломоть хлеба с сыром. Остаточки  кое-какие  в  переметной  сумке  у  седла
остались - с собой захватить не догадался. И уж так  бедного  валлийца  на
еду позывает  -  хоть  волком  вой.  Ей-богу,  правую  руку  бы  отдал  за
какой-нибудь пучок полыни или яснотки.
   В: Полно тебе  расписывать  свои  мучения.  Тебе  нынче  не  от  голода
спасаться, а от виселицы. Рассказывай про их появление.
   О: Всенепременно расскажу, сэр. Но прежде - еще про одну странность.  Я
ее не вдруг обнаружил. Из утеса над пещерой - там, где  вороны  сидели,  -
прямо из травы поднимался тонкий дымок. Вот как из печи, в какой  обжигают
известь. Трубы я никакой не заметил. Стало думать, в пещере горел огонь, а
дым выбивался через трещину или отверстие.
   В: Пламени не видали?
   О: Не видал, сэр. И дымок-то шел с перерывами: то идет, то прекратится,
то вновь пойдет.  А  иногда  мне  случалось  учуять  его  запах.  Конечно,
издалека хорошо не принюхаешься, но я разобрал, что тянет  смрадом.  Очень
мне этот дух не понравился.
   В: Стало быть, горели не дрова?
   О: Дрова-то дрова, сэр, но кроме них еще какая-то мерзость. Чад, как  в
дубильне, - от всяких диковинных солей  или  масел.  Мало  того,  сэр,  по
временам в пещере раздавался гул, какой производит рой пчел. То словно  бы
делался ближе, то как будто удалялся. Вокруг же меня - ни  единой  пчелки,
разве что шмель пролетит. Какие пчелы, если цветов почти не видать -  так,
крохотки малые.
   В: Гул, говорите, доносился из пещеры?
   О: Да. Самое громкое - как жужжание. Но жужжание внятное.
   В: К чему же вы все это приписали?
   О: Ни к чему, сэр. Я, изволите видеть, был околдован. Пожелай  я  уйти,
все равно бы не смог.
   В: А говорите - "ни к чему".
   О: Я же рассказываю по порядку, сэр. Я это вывел из беседы с Луизой,  а
говорили мы с ней после, - выходит, и речь о том впереди.
   В: Хорошо. Прежде всего, готовы ли вы подтвердить, что во весь тот день
не покидали своего укрытия?
   О: Раза два отлучался, сэр. Всякий раз не дольше  чем  на  пять  минут:
уходил поискать поблизости воды, а  заодно  и  ноги  размять.  Тяжко  ведь
лежать без движения на жесткой земле. Ей-богу, только два  раза.  А  когда
возвращался, внизу все было как прежде.
   В: Вы ведь говорили, что ночь накануне почти не спали? Не случилось  ли
вам заснуть на вашем дозорном месте?
   О: Помилуйте, сэр, я небось не на перине нежился.
   В: Ничего от меня не скрывайте, Джонс. Что за беда, если вы в  уважение
человеческой природы и обстоятельств позволили сну себя сморить. Ну?
   О: Раз-другой нападала будкая дремота, как бывало  в  седле.  Но  чтобы
уснуть по-настоящему - видит Бог, нет.
   В: Вы ведь понимаете, для чего я делаю  такой  вопрос.  Станете  ли  вы
отрицать, что могли и просмотреть, как кто-то вышел из пещеры?
   О: Быть того не может, сэр.
   В: Очень даже может. Вы сами показали, что  дважды  отлучались.  А  про
дремоту забыли?
   О: Да я и вздремнул-то вполсна, сэр. Притом вы же еще  не  знаете,  что
рассказала Луиза.
   В: Так рассказывайте.
   О: Так вот, сэр. Время, стало быть, шло, тени росли и уже протягивались
по траве пастбища. Но самая мрачная тень  пала  на  мою  душу.  Боюсь,  не
стряслось ли какого лиха: больно долго они не показываются.  А  мне  здесь
оставаться дальше не с руки: невелика радость торчать в такой глуши, когда
стемнеет. Я было подумывал воротиться к месту нашего ночлега и донести обо
всем правосудию, но смекнул, что в этом случае  благородный  родитель  Его
Милости сраму не оберется. Нет, думаю, надо рассказать ему самому, а уж он
пусть решает, как поступить.
   В: Ближе к делу.
   О: Лежу я, значит, раскидываю умом и ни тпру ни ну. И вдруг  из  пещеры
выскакивает Дик. Глазищи безумные - как  есть  помешанный,  -  а  на  лице
величайший ужас. Пробежал немного, поскользнулся и -  как  на  льду:  хлоп
ничком. Но тут же вскочил и озирается, да с таким страхом,  точно  за  ним
гонится какая-то невидимая мне напасть. Рот  раскрыл,  хочет  крикнуть,  а
крик не идет. Он и припустился наутек -  знать  только  и  думал,  как  бы
унести ноги от того, что нашел в пещере. Шасть тем самым путем, каким сюда
добрался - только я его и видел. Что прикажете делать? Бежать  следом?  Он
такую прыть явил, что не угнаться.  Ничего,  думаю,  ничего,  Дэйви:  одна
рыбка ускользнула, зато другие остались. Подождем. Почем мне знать, может,
Дик просто-напросто отправился за лошадьми и сию же  минуту  будет  назад.
Лучше мне тогда с места не двигаться, а то не ровен час наскочишь на этого
шального. Силенки-то у него поболее, чем у меня. Я и  остался  лежать  где
лежал.
   В: Он так и не вернулся?
   О: Нет, сэр, больше уж я его не встречал.  Верно  вам  говорю:  это  он
вешаться побежал. По одному виду можно было  догадаться.  Как  сейчас  его
вижу. Я, ваша честь, в Бедламе на одного  такого  насмотрелся.  Носится  и
носится, пока не свалится  с  ног,  точно  за  ним  по  пятам  мчатся  псы
преисподней или еще пострашнее.
   В: Рассказывайте про девицу.
   О: Сейчас, сэр. Ее пришлось ждать подольше, еще с полчаса.  И  все  эти
полчаса я по-прежнему не знал, на что решиться. А тени растут, подбираются
к устью пещеры. Я и думаю: а пусть-ка  они  мне  послужат  вместо  часовой
стрелки: как дотянутся до пещеры, так и уйду. И тут выходит она. Да не  то
чтобы как Дик - совсем по-иному. Ступает медленно-медленно, словно  бредет
во сне или в голове у нее трясение. Помню, видал я как-то  человека  после
взрыва на пороховом заводе: у него от нечаянности и  ужаса  язык  отнялся.
Вот так и она. Идет по лужку, едва ноги  передвигает  -  того  и  гляди  о
соломинку запнется. И ничего вокруг себя не замечает, точно  ослепла.  Да,
вот ведь что: платья-то белого нету и в помине. Идет в чем мать родила.
   В: Совсем нагишом?
   О: Совсем, сэр. Ни сорочки, ни чулков, ни башмаков - точь-в-точь Ева до
грехопадения. Грудь, руки, ноги - все голое. Только что,  прошу  прощения,
черные перышки там, где у всякой женщины. Остановилась и прикрывает глаза:
верно свет  в  глаза  ударил.  А  ведь  солнце  стояло  уже  низко.  Потом
оборотилась на пещеру и  пала  на  колени,  будто  благодарит  Господа  за
избавление.
   В: Руки сложила молитвенно?
   О: Нет, сэр, руки опустила, а голову  склонила.  Как  наказанное  дитя,
когда просит простить.
   В: Не имелось ли на ее теле ран или отметин, происшедших от посторонней
причины?
   О: Нет, сэр, не заметил. На спине и ягодицах - точно ничего  такого.  С
этой стороны, пока она молилась, я ее разглядел хорошо.
   В: Не выражала ли ее фигура страдания?
   О: Больше было похоже, что на нее, как бы сказать, столбняк нашел. Едва
шевелится, прямо как ее зельем опоили.
   В: Не у смотрелось ли вам, что она страшится преследования?
   О: Да нет, сэр. Я, вспомнив про Дика, и сам удивлялся. Ну, а как встала
на ноги, так, похоже, начала в разум  приходить.  Приблизилась  почти  что
обычной походкой к камню у озерца и подняла епанчу, которая все время  так
там и лежала. Подняла и прикрыла наготу. У меня от сердца отлегло.  А  она
кутается, точно ее холод пробрал до костей. Добро бы вправду было холодно,
а то ведь хоть и вечер, но тепло. У озерца она вновь опустилась на колени,
зачерпнула рукой воды и попила, а потом побрызгала лицо. И  больше  ничего
не случилось, сэр. Потом она босиком двинулась в ту же сторону, что и  Дик
- по тому же пути, каким они утром сюда добирались.
   В: Она спешила?
   О: Теперь она шла проворно. А напоследок еще раз взглянула  на  пещеру,
словно вместе с разумом к ней вернулись и прежние страхи.  Но  на  бегство
это было никак не похоже.
   В: Как же поступили вы?
   О: Я, сэр, подождал еще минуту времени, не появится ли Его Милость,  но
он так и не вышел. Вы, сэр, поди меня осуждаете.  Конечно,  будь  на  моем
месте какой-нибудь отчаянный храбрец, он бы зашел в  пещеру  и  глазом  не
моргнул. Да ведь я-то, сэр, не храбрец и никогда в храбрецы не лез. Потому
и не отважился.
   В: Не лез в  храбрецы?  Это  ты-то,  хвастун  бессовестный,  не  лез  в
храбрецы? Одним словом, ты, заячья душонка, припустился за  девицей,  так?
Чего и ждать от валлийца. И как, нагнал?
   О: Нагнал, сэр, и она мне все рассказала. И хоть  вашей  чести  история
эта придется не по мысли, я знаю, что вам угодно услышать  ее  рассказ  во
всей его подлинности, а потому наперед прошу у вас прощения.
   В: Не будет тебе никакого  прощения,  если  поймаю  на  вранье.  Ладно,
Джонс, сейчас отправляйся обедать, а на закуску поразмысли вот о чем. Если
ты меня обманываешь, тебе не жить. Ступай. Мой человек отведет тебя вниз и
приведет обратно.


   Аскью прихлебывает лекарственное питье (пиво с добавкой  вышеупомянутой
полыни, в ту эпоху считавшейся оберегом от  ведьм  и  нечистого  духа),  а
Джонс препровожден вниз, где ему и положено  находиться,  и  в  эту  самую
минуту трапезует. Его обед проходит в молчании - чему он впервые  в  жизни
рад - и не сопровождается  выпиской  -  а  вот  это  его  уже  не  радует.
Высокомерный  шовинизм  стряпчего,   проявившийся   при   допросе,   может
показаться оскорбительным, однако таково было  общее  умонастроение,  и  к
тому же бедняге Джонсу нагорело вовсе не за его  национальность.  Несмотря
на нелепое, доходящее до раболепства почитание титулов и званий, сословные
перегородки выше определенного уровня общественной иерархии были не так уж
непроницаемы. Обладая известными талантами, люди даже не  самого  высокого
звания могли выдвинуться и стать знаменитыми деятелями  церкви,  маститыми
профессорами Оксфорда и Кембриджа, как  мистер  Сондерсон,  сын  акцизного
чиновника. Могли они сделаться и преуспевающими  коммерсантами,  юристами,
как  Аскью  (младший  сын  скромного,  далеко  не   богатого   приходского
священника из северного  графства),  поэтами  (Поуп  происходил  из  семьи
торговца полотном), философами, могли  избрать  еще  какое-нибудь  славное
поприще. Для тех же, кто находился  ниже  этого  уровня,  всякое  движение
вверх было невозможно. Им не оставалось никакой надежды;  с  точки  зрения
более высоких сословий, их участь была предрешена с самого рождения.
   Расшатать эту непреодолимую преграду не помогали даже те общие  идеалы,
которые пронизывали тогдашнее английское общество. Эти идеалы связаны были
с поклонением собственности  -  если  не  сказать  культом  собственности.
Рядовой англичанин назвал бы залогом единства нации англиканскую  церковь,
однако это косное учреждение было лишь внешней оболочкой истинной  религии
страны, суть же этой религии выражалась в  глубочайшем  уважении  к  праву
собственности.  Именно  это  уважение  объединяло  все   общество   -   за
исключением его низших слоев - и  во  многом  определяло  нравы,  взгляды,
образ мысли. Пусть закон и запрещал  избирать  и  назначать  сектантов  на
официальные должности (часто этот запрет оборачивался им во благо,  потому
что  вместо  этого   они   становились   торговыми   воротилами),   однако
собственность их считалась столь же священной, что и собственность  любого
другого англичанина. Невзирая на догматические расхождения  с  официальной
религией, многие из них все охотнее смирялись с  главенством  англиканской
церкви, коль  скоро  та  защищала  их  права,  а  заодно  держала  в  узде
ненавистных противников  противоположного  толка:  презренных  папистов  и
якобитов. Нация была единодушна в одном: беречь от  посягательств  следует
не  столько  доктрину  господствующей  церкви,   сколько   право   владеть
собственностью и гарантии ее неприкосновенности. Это мнение разделяли  все
добропорядочные граждане  -  от  последнего  домовладельца  до  обитателей
роскошных особняков, аристократов-вигов,  которые,  образовав  причудливый
союз с зажиточными сектантами, представляющими деловые круги, и епископами
из палаты лордов, управляли страной в большей степени, чем  король  и  его
министры. Власть принадлежала Уолполу только по  видимости,  на  самом  же
деле проницательный министр всего лишь выполнял то, что от него  требовало
большинство.
   Хотя коммерция с каждым годом становилась занятием все  более  и  более
доходным, капитал все же предпочитали вкладывать именно в собственность, а
не в акции и компании, которые тогда  только-только  начинали  появляться.
Доверие  к  этому  новому  способу  умножения  богатств  было  значительно
подорвано вследствие краха "Компании Южных  морей",  происшедшего  в  1721
году ["Акционерная компания Южных морей"  была  основана  для  торговли  с
испанскими владениями в Южной Америке; вместо этого деньги акционеров были
обращены на финансовые спекуляции, что  привело  к  банкротству  компании,
вызвавшему финансовый кризис во всей стране; этот скандал вошел в  историю
под названием "Пузыри Южных морей"]. Казалось бы,  повальное  благоговение
перед  собственностью  должно  было  подвигнуть  парламент  на   изменение
безбожно устаревших законов о ее приобретении и праве на  владение,  из-за
которых рассмотрение дел в  гражданских  судах  сопровождалось  чудовищной
путаницей и проволочками (гражданское  законодательство  ставило  в  тупик
даже самых лучших знатоков). Но не тут-то было: в этом  вопросе  почитание
собственности столкнулось с другим принципом,  который  для  Англии  XVIII
века был столь же священным.
   Это было убеждение, что перемены ведут не к прогрессу, а  к  анархии  и
бедствиям. Известное изречение гласит: "Non progredi est regredi" [не идти
вперед значит идти  назад  (лат.)].  Англичане  времени  правления  первых
четырех Георгов отбросили слово "non". Поэтому большинство тех, кто  в  ту
эпоху именовал себя вигами,  по  нынешним  меркам  были  чистейшими  тори,
реакционерами. Недаром едва ли не все представители высших  сословий,  кто
бы они ни были - виги  или  тори,  сторонники  господствующей  церкви  или
сектанты - так страшились  простонародья,  толпы.  Ее  разгул  был  чреват
переворотами, переменами, более того: он представлял угрозу собственности.
Принятый в 1715 году Закон о беспорядках,  по  которому  расправляться  со
смутьянами  поручалось  судам  магистратов  и  отрядам  добровольцев,  был
поистине окружен ореолом святости, а английское уголовное законодательство
оставалось  варварски  жестоким.  Примечательно,  что  чрезмерно   суровые
наказания  предусматривались  даже  за  мелкие  кражи:   это   ведь   тоже
посягательство на собственность. "Мы вешаем людей  за  сущие  безделицы  и
ссылаем их за проступки, не стоящие даже упоминания",  -  заметил  Дефо  в
1703 году (тогда еще местом  ссылки  преступников  была  не  Австралия,  а
Америка). Однако суро