перед, взял меня за другую руку. Подвели они меня ближе и поставили
на колени.
   В: Только вас или все опустились?
   О: Все, точно в храме. Или как тогда на тропе.
   В: Расскажите-ка пространнее про этого червя. Какой он имел вид?
   О: Весь белый. Да не из плоти, а точно как покрытое  лаком  дерево  или
свежелуженое железо. Три кареты  одну  за  одной  поставить  -  вот  какой
большой, если не больше. Голова и того огромнее, а в ней свет  извергающий
глаз. И вдоль боков глаза, и тоже  горят,  но  как  бы  через  зеленоватое
стекло. А у другого конца черные-пречерные впадины -  исторгать  из  чрева
ненужное.
   В: Не имел ли он зубов, челюстей?
   О: Не имел. И ног не имел. Снизу было только шесть черных  отверстий  -
шесть пастей.
   В: Он, говорите, не  на  земле  лежал?  На  чем  же  он  был  подвешен?
Приметили вы канаты, балки?
   О: Нет, ничего такого.
   В: Как высоко?
   О: Выше двух человеческих ростов. Не мерила я: не до того.
   В: Отчего же вы называете его червем?
   О: За такого я его вначале почла. Все как у  червя:  голова,  хвост.  И
цветом похож, и толстый.
   В: Он шевелился?
   О: Сперва, когда мы перед ним стояли, - нет. Просто висел  на  воздухе,
точно воздушный змей, хоть и  без  бечевки.  Или  как  птица,  только  что
крыльями не плескал.
   В: Толщиной каков?
   О: Побольше человеческого роста. Чуть не вдвое больше.
   В: А в длину  больше  трех  карет?  Уж  это  из  веры  вон!  Завралась,
сударыня. Может ли статься, чтобы этакая громада, которая ни в устье, ни в
проход не влезет, оказалась внутри пещеры?
   О: Может или не может - не знаю, а вот оказалась. А не веришь, так я  и
вовсе рассказывать брошу. Все, что ни есть на душе, стеснено, точно вода в
запруде, излиться хочет - так стану ли я лгать?
   В: Скорее поверю тому, что ты наплела Джонсу - про трех  ведьм  да  про
твои шашни с дьяволом.
   О: На то ты и мужчина. Мужчины обо всех женщинах так понимают,  как  ты
обо мне. Знаешь ли, мистер Аскью, что есть блудница? Блудница  -  это  та,
кого вашему  брату  угодно  видеть  во  всякой  женщине,  чтобы  было  чем
оправдать свое худое о нас мнение. Мне бы столько гиней  заиметь,  сколько
мужчин досадовало, отчего я не их жена или  отчего  их  жена  на  меня  не
похожа.
   В: Довольно. Сыт по горло твоими дерзостями. А что до твоих россказней,
то душу я тебе изливать не  препятствую,  но  заливать  не  позволю.  Этот
пренелепейший червь - имел ли он на себе еще какие знаки?
   О: Изображение колеса на боку, а дальше в ряд шли какие-то  начертания.
То же на брюхе.
   В: Что за колесо?
   О: Краской выведено по белой коже. Синее, точно море летней порой.  Или
небо. А спиц в ступице множество.
   В: А начертания?
   О: Мне они неведомы. Стоят рядком, как буквы или цифры, - чтобы человек
понимающий мог прочесть. Все одинаковой величины. Одно  имело  вид  птицы:
словно бы ласточка в полете. Другое - цветок, но не как в  натуре,  а  как
малюют на фарфоровых чайниках. А еще такое: круг, а внутри дугой  поделен,
одна половина круга черная, другая - белая, как луна на ущербе.
   В: Буквы либо цифры имелись?
   О: Нет.
   В: А знаки, относящиеся до христианской веры?
   О: Нет.
   В: Производил ли он какие звуки?
   О: Гул. Глухой, правда. Как от пламени в закрытом горне. Или как  печь,
когда для стряпни поспеет. Или еще на кошачье урчание похоже. И тут я, как
тогда в капище, различила благоуханный дух и увидала, что на  меня  льется
свет, что озарял нас сверху  в  ту  ночь.  И  сердце  мое  успокоилось:  я
уверилась, что зрелище это лишь по видимости ужасно, а по правде, никакого
зла от него не будет.
   В: Как  же  это?  Мерзостная  диковина,  ни  с  одним  законом  природы
несообразная, - и вы от нее никакого зла не ждете?
   О; Да, я по запаху догадалась, что она мне вреда не сделает, что это не
более как труп львиный, имеющий  внутри  себя  мед  [намек  на  эпизод  из
библейской  Книги  Судей  Израилевых  (гл.13):  рассматривая  труп   льва,
растерзанного им несколько дней назад, Самсон обнаруживает в нем рой  пчел
и мед]. Вот ты сам увидишь.
   В: Никак вы добро и зло по запаху разбираете?
   О: По такому разберу. Потому что это запах невинности, запах благодати.
   В: Экие, право, тонкости! Так растолкуйте мне, чем пахнут невинность  и
благодать.
   О: Словами я выразить не умею, хоть и теперь его чую.
   В: Как я - смрад  твоей  самомненной  добродетельности:  его  и  такими
ответами не отобьешь. Вам говорю: опишите, каков показался бы  этот  запах
тому, кто такой, как вы, благодати не сподобился.
   О: Как собрание всего что ни есть лучшего во всех запахах.
   В: А все же - нежный или по резче?  Запах  ли  мускуса,  бергамота  ли,
розового масла, мирра? Цветочный ли, плодовый или же как  у  искусственных
вод: кельнской  ["кельнская  вода"  -  одеколон],  венгерской?  Аромат  ли
курений или того, что от природы душисто? Что молчите?
   О: Дух жизни вечной.
   В: Вот что, сударыня, когда  бы  я  спрашивал  о  ваших  подозрениях  и
чаяниях, то такой ответ был бы еще извинителен. Но  я  сделал  вам  вопрос
иного рода. Сами говорите, что и теперь слышите этот запах. Вот и  славно.
И не смейте мне зубы заговаривать.
   О: Тогда скажу, что более всего он сходствовал с благоуханием розы, что
растет в кустах на меже. Когда я была  маленькой,  мы  ее  звали  "девичья
роза", и если в пору ее цветения игралась свадьба, то невеста,  идучи  под
венец, всегда украшала себя этим цветком. Век у него короткий: день-другой
- и отцветает. А как распускается,  то  благоухает  как  сама  чистота.  И
сердечко золотое.
   В: А, так вы про белый шиповник?
   О: Ну, роза, немощная такая, без подпоры все к земле клонится. Душистее
садовых будет. Так вот точно и благоухало, только крепче,  будто  вытяжка,
из этой розы добытая. А все же по запаху судить - все равно что  угадывать
душу человека по его обличью.
   В: Не горел ли в пещере костер, о коем вы сказывали Джонсу?
   О: Костер не горел, но костровище имелось - такое точно,  как  снаружи.
Уже старое, только потемневшая зола осталась.
   В: Но при вас огонь не горел?
   О: Давным-давно отгорел. Ни искорки, ни красного уголька.
   В: Точно ли? И даже гарью не пахло?
   О: Точно, точно. Не пахло.
   В: Теперь, сблизи, не  разобрали  вы,  что  же  именно,  какое  светило
производит столь яркое сияние?
   О: Не разобрала: глаз был укрыт от меня  как  бы  млечным  стеклом  или
плотной  кисеей.  Сколько  живу,  не  видывала  такого  яркого  фонаря  ни
пламенника.
   В: Какую же он имел величину?
   О: Примерно фут в поперечнике.
   В: Не больше?
   О: Нет, как я сказала. Но при этом ярче солнца. Смотреть глазам больно.
   В: На каком удалении стояли вы от этого висящего на воздухе предмета?
   О: Не так чтобы далеко. Как от меня вон до той стены.
   В: И вы положительно утверждаете, что то была  машина,  перелетевшая  с
капища в пещеру, что она имеет  свойство  взмывать  в  поднебесье  подобно
птице?
   О: Да, и многое еще.
   В: Без колес, без крыльев, без лошадей?
   О: Дай срок, узнаешь, мистер Аскью. Я тебя понимаю. Тебе удобнее видеть
во мне полоумную, обмороченную собственным бредом. Ты ждешь, что я снаряжу
дыхание Божие колесами да крыльями. Ясное дело: женщина неученая,  грамоте
хорошо не знает, да еще из простых. Только вот что я тебе скажу:  мне  это
было явлено не в бреду и  не  во  сне,  а  по  виду  было  больше  как  те
диковинки, что выставляют в лондонских балаганах. Ты  скажешь,  балаганные
чудеса не истинные, а сплошь обман, работа ловких искусников. Но в  пещере
я ничего этого не обнаружила.
   В: Не  приметили  вы  при  всем  том,  как  держал  себя  Его  Милость?
Встревожился ли он при виде этого диковинного чудовища, перепугался ли?
   О: Скорее, как бы ждал чего-то. А шляпу держал под мышкой.
   В: Словно в присутствии высокой особы?
   О: Так.
   В: А что Дик? Тоже не показал испуга?
   О: Его, должно быть, обуял священный трепет. Стоит и глаз от  земли  не
поднимает.
   В: Дальше.
   О: Стоим мы, как я сказывала, на коленях,  Его  Милость  шпагу  уставил
острием вниз, руки на эфесе - будто джентльмен из стародавных времен перед
королем. Вдруг от летучего червя повеяло ветерком, и он начал  опускаться.
Медленно-медленно,  точно  перышко.  Опустился  так  низко,  что  едва  не
доставал брюхом до земли, и лишь тогда остановился. А из брюха выставились
четыре тонкие лапы с большими черными ступнями. И едва он  на  этих  лапах
утвердился, как в тот же миг сделалась в боку его отверстая дверь.
   В: Как так - дверь?
   О: Покуда он парил наверху, я ее  не  замечала,  а  как  опустился,  то
различила я посреди тулова дверь. А от двери до земли откинулась  складная
подножка на хитрых петлях, как у кареты. Ступеньки три-четыре, серебряные,
решетчатые. А кто ее откинул, я того не видала.
   В: И что же вы усмотрели внутри?
   О: Не сердце, не кишки, нет. А как бы стену,  сложенную  из  блистающих
самоцветов. Каких тут камней не было: изумруд и  топаз,  рубин  и  сапфир,
коралл и хризолит и не знаю еще какие. Не  самой  чистой  воды  самоцветы,
чуть затуманенные.  А  горят  так,  точно  с  оборотной  стороны  за  ними
поставлены свечи. Ну, сама-то я свечей  не  видела.  Такие  в  колокольнях
разноцветные окна бывают, только в тех стеклышки покрупнее.
   В: Что-то я не совсем понимаю. Растолкуйте еще раз: то был не  истинный
червь, не одушевленная тварь, но рукотворное устройство, машина?
   О: Да. И изнутри на нас еще ощутительнее пахнуло благовонным бальзамом.
И тогда Его Милость склонил голову, как бы давая понять, что те,  кого  он
называл хранителями вод, сейчас будут здесь.
   В: Эти лапы - откуда они выступили?
   О: Из тулова, из тех черных отверстий, о которых я сказывала. Тонкие: я
думала - подломятся. Ан нет, выдержали.
   В: Какой они были толщины? Имели они икры, ляжки?
   О: Да нет, толщины всюду одинаковой. Не  толще  молотильного  цепа  или
жезла пристава. Но под такой тушей смотрелись совершенно как паучьи лапки.
   В: Дальше.
   О: И выступила из двери та, в серебре, которую мы видали, и в руках она
имела  букет  белоснежных  цветов.  Улыбнулась,  быстрым  шагом  сошла  по
ступенькам и остановилась  перед  нами.  И  тотчас  оборотилась  назад,  а
наверху, откуда ни возьмись, показалась другая леди  в  таком  же  наряде.
Постарше, волосы впроседь, а  все  же  прямая  и  осанистая.  И  тоже  нам
улыбнулась, но со всевозможной величавостью, точно королева.
   В: В каких она была летах?
   О: Много если сорок. Не вовсе еще увядшая.
   В: Продолжайте. Отчего вы замолчали?
   О: Ты сейчас опять усомнишься в моих словах, но, видит Бог, я не лгу.
   В: Бог, может, и видит, да я не вижу.
   О: Придется тогда верить на слово жалкой рабе Его.  Вторая  леди  также
спустилась по серебряной лесенке, и едва ступила наземь, как  появилась  в
дверях еще одна, как бы дама из свиты вслед за знатной  особой.  Эта  была
уже старая, в сединах, телом немощна. Оглядела нас, как и те две,  и  тоже
сошла вниз и встала рядом с теми. Стоят, смотрят на нас,  глаза  у  каждой
ласковые. И тут - новое чудо: я вдруг увидала, что это мать, дочь  и  дочь
дочери. Возрастом отличны, а черты ну так схожи, словно это одна женщина в
разных летах.
   В: Как были одеты две другие?
   О: В те же престранные  наряды,  что  и  первая:  серебристые  штаны  и
курточки. Ты, верно, думаешь, неприличен даме в летах такой наряд,  а  как
посмотришь - никакого неприличия.  Сразу  видно,  к  наряду  этому  им  не
привыкать и надет он не для смеха, не для  забавы,  а  просто  это  платье
приглянулось им за то, что оно простое и свободное.
   В: Имели они на себе украшения, драгоценности?
   О: Никаких. Только и было что три букета: у старой цветы темно-багровые
чуть не до черноты, у младшей, как я сказывала,  чистейшей  белизны,  а  у
матери ее, точно кровь, алые. Во всем же прочем все три - словно  горошины
из одного стручка, только что летами несходны.
   В: Ну а жабы, зайцы,  черные  кошки  -  их  вы,  часом,  поблизости  не
приметили? Или, может, воронье близ пещеры каркало?
   О: Нет, нет и нет. И котлов с метлами  не  случилось.  Ох,  смотри,  не
знаешь, над кем насмехаешься.
   В: Послушать тебя - только их и недоставало. И тебе летучий  червяк  на
паучьих ножках, и женщины, обряженные ворон пугать.
   О: А теперь, сударь, слушай такое,  чему  ты  и  подавно  не  поверишь.
Женщина средних лет стояла посредине, а молодая и старая - по сторонам.  И
вот эти две поворотились и шагнули к третьей, и уж не знаю каким чудом, но
в тот же миг они с ней слились, точно как всочились в нее и  пропали.  Так
призраки проходят сквозь стену. И где стояли три женщины, осталась одна  -
та седоватая, мать. Я это ясно видела, как тебя вижу.  А  букет  у  нее  в
руках уже  не  алый,  как  прежде,  но  разноцветный:  из  белых,  алых  и
темно-багровых цветов - чтобы мы хоть так поверили, если не поверим  своим
глазам.
   В: Ну, сударыня, уж этакой дичи не даст веры и самый легковерный  дурак
во всем крещеном мире.
   О: Вот ты себе должность и определил. Ведь я тебе ничего, кроме правды,
рассказывать  не  стану,  хоть  бы  эта  правда  и  располагала   тебя   к
подозрениям. Не  хмурься,  сделай  милость.  Конечно,  ты  законник,  тебе
надлежит приступать к моим словам не иначе как  с  пилой  и  молотком.  Но
помни: слова мои - внушение духа. Не извести бы  тебе  отменную  доску  на
щепы да опилки. Такая трата тебе мудрости в этом мире не прибавит.
   В: Там видно будет, сударыня. Плети дальше свои небылицы.
   О: Эта леди - назову ее матерью - приблизилась  к  нам.  Сперва  к  Его
Милости: протянула руки и подняла с колен. А как он поднялся, заключила  в
объятия. И обнялись они, словно мать и сын, сей лишь час  воротившийся  из
дальних странствий, словно она его целую вечность не видела-не обнимала. А
потом она обратилась к нему на неведомом наречии, и голос у нее был  тихий
и нежности неописанной.  И  Его  Милость  отвечал  на  том  же  непонятном
наречии.
   В: Постой-ка, не спеши. Что это был за язык?
   О: Я такого никогда прежде не слыхивала.
   В: Какие же языки тебе доводилось слышать?
   О: Голландский, немецкий. Еще  французский.  Малым  делом  испанский  и
итальянский.
   В: И этот был не из их числа?
   О: Нет.
   В: И Его Милость изъяснялся без труда, точно язык этот ему знаком?
   О: И очень знаком. А обычное свое обращение он переменил.
   В: В какую сторону переменил?
   О: Отвечал  почтительно,  с  видом  непритворной  благодарности.  Я  же
говорю: как сын, представший после долгой отлучки перед  матерью.  Ах  да,
вот еще какое диво: едва она подошла, как он отбросил шпагу,  будто  бы  в
ней нету больше надобности. И препоясание, и ножны - все отбросил.  Словно
бы путь его лежал через места, полные опасностей, но теперь он  вновь  под
родным кровом и все его тревоги позади.
   В: Вот вы, сударыня, говорите: "отбросил".  Именно  что  отшвырнул  как
ненужную вещь или все же бережно отложил?
   О: Отшвырнул назад,  далеко  отшвырнул.  Будто  и  в  мыслях  не  имеет
когда-нибудь снова ее носить. Будто все они - и шпага, и ножны, и ремень -
были ему не более как маскарадным нарядом и теперь уж отслужили свое.
   В: Скажите-ка вот  что.  Не  обнаруживали  их  взаимное  приветствие  и
беседы, что они прежде уже встречались?
   О: Будь они  незнакомы,  он  бы  показал  больше  удивления.  Затем  он
оборотился к нам и представил нас этой леди. Первым Дика: тот  по-прежнему
стоял на коленях. Леди протянула ему руку, и  он  с  жаром  ее  схватил  и
прижал к губам. Тогда она и его подняла с колен.  Наступил  мой  черед.  А
надобно сказать, что, покуда они беседовали на своем языке, я  хоть  речей
Его Милости не понимала, но ясно услышала, как он произносит мое  имя.  Не
Фанни, а истинное, крестное: Ребекка. До той поры он  меня  ни  разу  этим
именем не называл. И как он его вызнал - Бог весть.
   В: Вы ему своего имени не открывали? Ни Дику, ни кому другому?
   О: Даже в борделе не открывала. Разве мамаше Клейборн.
   В: Стало думать, от нее он и уведомился. Дальше рассказывайте.
   О: Встала леди передо мной и улыбнулась, как давней подруге, с  которой
долгое время была  врозь,  а  теперь  наконец  свиделась.  А  потом  вдруг
наклонилась, взяла меня за руки и подняла с  колен.  Стоит  близко-близко,
рук моих не выпускает и все улыбается. И  смотрит  мне  в  глаза  пытливым
взглядом, точно желает понять, сильно ли переменилась  давняя  подруга  за
годы  разлуки.  Потом,  как  бы  в  знак  своей  милости,  протянула   мне
трехцветный букет. А взамен сняла с моей головы майский венец и  принялась
разглядывать. Но на себя не надела, а с улыбкой  вновь  возложила  мне  на
голову. А возложив, ласково поцеловала меня  в  губы,  как  было  заведено
встарь, тем самым показывая, что она мне рада. Я  совсем  потерялась.  Ну,
присела учтиво - дескать, благодарствую за цветы - и ответила ей  улыбкой.
Но куда моей улыбке до ее: она-то улыбалась, точно мы  давно  знакомы.  Ну
да, как мать или любезная тетушка.
   В: Было ли при этом что-либо произнесено?
   О: Ни слова.
   В: Она и двигалась как леди - вальяжно, с изяществом?
   О: С величайшей простотой, под стать своей дочери - а  та,  как  видно,
про всяческие принятые у нас ужимки знать не знала и знать не хотела.
   В: И все же по виду представлялась особой знатной?
   О: Да, и еще какой знатной!
   В: А что цветы, которые она вам пожаловала?
   О: Цветы были все одинаковые, различались только окраской.  Вроде  тех,
какие среди лета привозят в Бристоль с Чеддарских скал. Их зовут  июньские
гвоздики. Но эти были крупнее и много душистее. Да и  не  цветут  они  так
рано.
   В: Вы такие прежде видывали?
   О: Никогда. Но есть у меня надежда, что  вновь  их  увижу  и  духом  их
надышусь.
   В: Как - увидите вновь?
   О: Дальше узнаешь. Потом леди опять взяла меня за  руку  и  повлекла  в
недра червя. Ее-то я больше не робела, а войти внутрь  было  боязно.  Я  и
поглядываю через плечо на Его Милость: как, мол, прикажете? Он же приложил
палец к губам: "Молчи", - и кивнул на привечавшую нас женщину - на мать  -
в знак того, чтобы я ее слушалась. Я перевела взгляд на нее, и она, видно,
угадала мой вопрос и точно как ее дочь сложила руки перед  собой.  И  тоже
улыбнулась - это, понятно, чтобы  рассеять  мои  страхи.  Я  повиновалась.
Взошли мы с ней по серебряной лесенке, и она ввела меня в  свою  карету  -
или гостиную... Не знаю, как и назвать. Нет, не гостиная - чудо из  чудес,
покой со стенами из горящих самоцветов: тех, что я снизу заприметила.
   В: Его Милость и Дик последовали с вами?
   О: Да.
   В: Но первой леди ввела тебя?
   О: Меня.
   В: Не дивилась ли ты, что тебе, шлюхе, - и такой почет?
   О: Как не дивиться. Так дивилась, что слова вымолвить не могла.
   В: Расскажите-ка еще про тот покой. Что за самоцветы его украшали?
   О: Цветом все  разные.  Какие  горели  ярче,  какие  не  слишком,  иные
граненые, иные круглые. И располагались они по всем стенам, а частью и  на
потолке. И многие несли на себе знаки, как бы показывающие, что всякий  из
тех камней имеет волшебные свойства или  тайное  назначение.  Но  мне  эти
знаки неведомы. А  еще  многие  имели  возле  себя  маленькие  часы  -  не
заведенные, правда: стрелки стояли на месте.
   В: С обозначением каждого часа?
   О: Были обозначения, да только не такие, как принято у людей.
   В: Сколь пространен был тот покой?
   О: В ширину - футов десять - двенадцать, в длину же был  вытянут  футов
на двадцать. Высоты такой же, как ширины.
   В: Как он освещался?
   О: Были на потолке две большие плиты, через них и падал свет.  Неяркий,
не такой, как испускало из себя око червя.
   В: Плиты?
   О: Как будто бы из дымчатого или, как я сказывала, млечного  стекла,  и
что за ними было, что производило этот свет, не разглядеть.
   В: Мебелей, шпалер не имелось ли?
   О: Когда мы вошл