жским естеством не обделен. А
нынешнее ее благочестие понравилось мне не меньше, чем ее телесная  стать.
Как знать, думаю, сделается моей женой - может, и  меня  выведет  на  путь
истинный.
   В: Однако эта новоявленная святоша тобой пренебрегла?
   О: Теперь, сэр, она о замужестве и вовсе  не  помышляла.  Поблагодарила
меня за доброту, за то, что не погнушался выбрать  в  жены  женщину  столь
растленную и порочную, но была принуждена ответить мне отказом, потому что
там, в пещере, в самую страшную минуту дала обет своей волей больше  ни  с
одним мужчиной плотским образом не соединяться.
   В: И ты таким ответом удовольствовался?
   О: На другой день, перед ее отбытием - или нет, сэр, в тот самый день я
воротился к этому разговору. Тогда она отвечала, что я добрая душа, и если
она  когда-нибудь  переменится  в  мыслях,  то  хорошенько  обдумает   мое
предложение. Теперь же  она  оставлять  свои  помыслы  не  расположена,  а
напротив, еще крепче в них утвердилась. Притом  же  сперва  ей  все  равно
следует повидать родителей.
   В: Вот бы тебе тогда же и сорвать с нее личину благочестия.
   О: Как быть, сэр, случай упущен.
   В: Ничего, мне он еще представится. Я-то не растаю от кротких взоров  и
кудрявых рацей. Ох уж это квакерское кривляние! Нет, меня ей,  видит  Бог,
не обморочить.
   О: Подлинно, что так, сэр. Желаю вам в этом всяческой удачи.
   В: Не нуждаюсь я в пожеланиях от людишек твоего пошиба.
   О: Виноват, сэр.
   В:  Попомни  мои  слова,  Джонс:  если  в  своих  показаниях  ты   хоть
сколько-нибудь налгал, не уйти тебе от петли.
   О: Знаю, сэр,  ох,  знаю.  Надо  было  мне  с  самого  начала  во  всем
открыться.
   В: М-да,  Джонс,  до  законченного  мошенника  тебе  далеко:  у  такого
безмозглого пустомели на это сноровки не станет. Если и натворишь бед,  то
хоть не таких страшных. Вот и все, что есть в тебе доброго - а это почитай
что ничего. Теперь убирайся  и  жди  моих  новых  распоряжений.  Пока  что
отпускаю. Жилье тебе приготовлено и оплачено. Приказываю  тебе  оставаться
там до скончания дела. Ясно ли?
   О: Ясно,  сэр.  Покорно  вас  благодарю,  ваша  честь.  Благослови  вас
Господь, ваша честь.

   * * *

   Линкольнз-инн, сентября 11 дня.

   Милостивый государь Ваше Сиятельство.
   Имея почтительнейшее о нуждах В.Сиятельства попечение,  я  не  стал  бы
спешить присылкою прилагаемых к сему показаний, когда бы не мудрые приказы
В.Сиятельства, исполнение коих я вменяю себе в первейший долг. Как  бы  ни
хотелось мне обнаружить в сих свидетельствах  что-либо  утешительное,  все
будет тщетно, и  мне  остается  лишь  обнадежить  В.Сиятельство  речением,
искони бытующим у людей моего звания: "Testis unus, testis nullus" [здесь:
"Показания одного - не показания"  (лат.)].  Это  тем  более  справедливо,
когда  один  свидетель,  заведомый  лжец  и  мошенник,  повторяет  рассказ
другого, коего можно почесть лжецом еще большим.  Со  всем  тем,  хотя  по
делам своим Джонс со всею очевидностью заслуживает виселицы, мне,  сказать
по чести, думается, что существо дела он представил  неложно.  Посему  нам
теперь надобно уповать  и  молиться  о  том,  чтобы  рассказанная  девицею
история оказалась искусной выдумкою.
   Поиски девицы предпринимаются, и, буде на то воля Божия, мы ее  найдем.
После чего ее возьмут в такой  оборот,  какой  В.Сиятельство  легко  может
вообразить. Мошенник Джонс выдает себя в каждом слове; В.Сиятельство,  без
сомнения, распознает, к какому разбору людей относится  этот  человечишко,
наделенный самыми скверными качествами своего  народа  -  а  качеств  этих
несть числа. Душонка у него  заячья;  готов  прозакладывать  сотню  фунтов
против перечного зернышка, что от Марса  или  миледи  Беллоны  [в  римской
мифологии - богиня войны] он удерживает себя на  таком  же  удалении,  что
Джон о'Гротс [крайняя северная точка острова Великобритания] от Рима, если
не дальше. Уподоблю его перепуганному угрю, каковой, быв пойман,  способен
ускользнуть из любой посудины.
   В  рассуждении   Его   Милости   осмелюсь   представить   нижеследующие
соображения. Кому  как  не  В.Сиятельству  ведома  натура  Его  Милости  и
проступки, которые ставятся ему в вину. Увы, не подлежит сомнению, что  на
его совести тягчайший из мыслимых в семейном быту грехов  -  неуважение  к
отеческой воле В.Сиятельства; однако ж, как заметили Вы, В.Сиятельство,  в
пору более благополучную, к чести Его Милости служит то, что он не  погряз
в пороках, коими в наши дни зауряд пятнают себя молодые  люди  его  лет  и
звания, - разумею те злодеяния и мерзости, которые ему тут  приписываются.
Я могу вообразить, чтобы иной дворянин оказался способен допустить себя до
такой низости, но чтобы то был человек,  имеющий  честь  называться  сыном
В.Сиятельства, - на это моей веры не станет. А равно не верю  я  и  в  то,
чтобы за последние сто лет где-либо  водились  такие,  как  было  описано,
ведьмы, и В.Сиятельство без сомнения в этом со  мною  согласится.  Коротко
говоря,  я  принужден  просить  В.Сиятельство   взять   терпение.   Умоляю
удержаться от поспешности и не признавать пока посылаемые  мною  показания
за неоспоримое свидетельство бесчестья.
   Исполненный горечи душевной, остаюсь В.Сиятельства всепокорнейший слуга
   Генри Аскью.


   Бристоль. Передано с Фрумгейтом.
   Среда, сентября 15 дня 1736 года.

   Милостивый государь.
   Этими днями я имел честь получить благосклонное письмо Ваше, на которое
желал   бы   ответить   словами   стократ   благосклоннейшими.    Осмелюсь
присовокупить к ним заверение в том, что готов исполнить  любое  поручение
Вашего  высокороднейшего  клиента,  касающееся  до  его  дела.   Мне   уже
посчастливилось содействовать Вам, столь прославленному в нашем  сословии,
в деле прошлогоднем; недавно я воротился с выездного заседания суда (вновь
приведя доверенное мне дело к счастливому исходу),  и  судействовавший  на
заседании мистер Г. сделал мне честь, попросив в приватной беседе передать
поклон нашему клиенту и  заверить  его  в  том,  что  и  впредь  станет  с
дружеским участием относиться ко всякому делу, какое сэру  Чарльзу  угодно
будет представить для рассмотрения суда; каковой поклон, сэр, я и  почитаю
своей приятной обязанностью Вам передать, прежде чем приступить к отчету о
выполнении Ваших поручений по сему прискорбному и щекотливому делу.
   Можете также уведомить Его Сиятельство,  что  я  ничто  не  ставлю  так
высоко, как доброе имя всякого из нашего дворянства -  сей  наиглавнейшей,
Божиим произволением воздвигнутой  твердыни,  каковая,  купно  с  величием
Государя, должна до скончания  времен  оставаться  защитою  спокойствия  и
благополучия державы нашей. Прошу  также  передать  Его  Сиятельству,  что
секретность, на которой Вы настаивали, будет соблюдаться мною неотменно.
   Я  тщательнейшим  образом  разведал  те  обстоятельства,  о   коих   Вы
справляетесь, и обнаружил, что она в самом деле объявилась в этом городе -
в обозначенном ею месте  -  около  того  времени,  какое  было  гадательно
указано в Вашем письме, но более точное  время  ее  появления,  кроме  как
первая или вторая неделя мая, ни единый из моих  разыскателей  указать  не
сумел. По приезде она узнала о нынешнем положении дел, сиречь о  том,  что
родители ее перебрались на жительство туда, где теперь собирается их секта
- как полагают, в Манчестер.  Переезд  этот  был  затеян,  как  видно,  по
наущению проживающего в Манчестере  брата  ее  отца,  который  поманил  их
рассказами о  более  благополучной  жизни  (и,  без  сомнения,  о  большей
удобности  для  их  пагубных  беснований),  отчего  они  и  отправились  в
Манчестер, забрав с собою  трех  своих  детей,  и  девица,  воротившись  в
Бристоль, никого из своей родни там не нашла. Кроме  нее  у  супругов  еще
трое дочерей и ни одного сына.
   Отец семейства прозывается Эймос Хокнелл; супруга его носит имя  Марта,
в девичестве Брэдлинг или Брэдлинч,  родом  из  Коршема,  что  в  графстве
Уилтс. У местных жителей Хокнелл слыл искусным столяром и плотником, но  и
закоренелым еретиком. Последний его  наниматель  -  старейшина  городского
совета мистер Диффри, негоциант и хозяин верфи, человек редких  качеств  и
благочестия.  Хокнелл  подрядился  отделывать  и   обставлять   внутренние
помещения судов, построенных его корабелами. Я знаком с мистером Диффри, и
он сообщил мне, что со стороны плотницкого дела он  причин  жаловаться  на
Хокнелла не имел, однако ему стало известно, что тот не ограничивает  свои
проповеди  и  пророчества  домашним  кругом,  а  покушается  и  работников
отвратить от учения господствующей церкви, коему  мой  достойный  приятель
мистер Д., к чести его, крепко привержен; а посему, обнаружив однажды, что
Хокнелл тайно обратил двух его подмастерьев в свою ложную веру, мистер  Д.
дал ему расчет. Сие произвело то следствие, что Хокнелл принялся кричать о
беззаконии и утеснениях, хотя мистер Д. не раз предупреждал, что  подобных
проповедей не потерпит, а теперь Хокнелл был изобличен со  всею  явностью.
Нрав у этого человека буйный и  мятежный  -  под  стать  его  религии;  по
выражению мистера Д., "вольнодумство въелось в него так  же  глубоко,  как
рассол в тресковую бочку", из чего Вы можете составить  мнение  касательно
его натуры. Прибавьте сюда и  то,  что,  получив  от  мистера  Д.  расчет,
Хокнелл имел дерзость выкрикнуть, что "руки свои он может отдать на  откуп
всякому, душу же не уступит никому, ни даже королю или  парламенту".  Одно
время  он  украдкою  высказывал  желание  податься  со  всеми   чадами   и
домочадцами в американские колонии (куда, по глубочайшему моему убеждению,
и стоило бы препроводить всех нечестивых смутьянов),  однако  впоследствии
от этой мысли отстал. Из всего  сказанного  следует,  что  для  разыскания
Хокнелла достаточно справиться о нем в манчестерском молельном доме,  ибо,
как Вам, сэр, наверняка известно, в  рассуждении  многолюдства  Манчестеру
далеко до большого города, из коего я к Вам пишу.
   Вышесказанная особа объявила, что приехала из Лондона,  где  служила  в
горничных, однако ни имени хозяев, ни  места  их  жительства  не  указала,
отговорившись забывчивостью.  Как  удалось  дознаться,  известие  о  своих
родных получила она от соседей, в доме  которых  пробыла  не  более  часа,
после чего удалилась, сказавши, что должна нимало не медля  отправиться  в
Манчестер, ибо всем сердцем стремится к своему семейству. Однако нахожу за
нужное пояснить, что по несчастливой для  нас  случайности  оная  соседка,
пожилая квакерша, скончалась водянкою за  три  недели  до  получения  мною
Вашего письма, вследствие чего все вышеизложенное  имеет  основанием  лишь
слухи да толки и не столь достоверно, как собственно-устное показание,  но
все же, по моему суждению, доверия заслуживает.
   О прошлом вышесказанной особы мой  разыскатель  выведал  немного,  чему
причиною   скрытность   ее   норовистых   единоверцев,   которые    всякое
расследование, сколь бы законно оно ни было, почитают за произвол.  И  все
же один  из  них  сообщил,  что  девица  слывет  между  ними  отпавшею  от
квакерства и погибшею для их веры и всего света, после того как  пять  или
шесть лет назад она согрешила  с  неким  Генри  Гарви,  сыном  хозяйки,  у
которой она в ту пору служила.  Когда  это  открылось,  решено  было,  что
девица сама ввела юношу в грех, вследствие чего хозяйка прогнала ее прочь,
а родители  не  захотели  ее  знать,  потому  что  она,  по  их  понятиям,
недостаточно раскаялась. Девица надолго пропала, и о ней не было слышно до
самого ее возвращения (о коем до вторичного  ее  исчезновения  знала  лишь
названная выше соседка, так что в этот раз  никто,  кроме  нее,  беседы  с
девицею не имел).
   Наконец, должен уведомить Вас, что особу сию разыскиваем  не  мы  одни.
Словоохотливый квакер рассказал моему человеку,  что  в  июне  о  ней  уже
справлялся некто, сказавший, что прибыл  из  Лондона  с  посланием  от  ее
хозяйки; однако по наружности и манерам его эти опасливые  и  недоверчивые
люди возымели о нем весьма невыгодное мнение, и пришелец  почти  ничего  у
них не выведал, кроме того, что она, по всей  очевидности,  отправилась  в
Манчестер. С тем он и уехал и больше их своими посещениями  не  беспокоил.
Вы, сэр, верно лучше меня разберете, к чему причесть сие происшествие.
   Я пишу в некоторой спешке, ибо  намерен  незамедлительно  отъехать  для
исполнения другого Вашего указания, с каковым делом я покончу  так  скоро,
как позволят обстоятельства. Можете быть  уверены,  что  по  завершении  я
сразу  же,  как  представится  случай,  к  Вам  напишу.   Остаюсь   Вашего
высокороднейшего и милосерднейшего клиента,  а  равно  и  Ваш,  милостивый
государь, нижайший, вернейший и покорнейший слуга
   Ричард Пигг, стряпчий.


   Бидефорд, сентября 20 дня.
   Милостивый государь.
   Два минувших дня  проведены  мною  в  месте,  имеющем  для  Вас  особую
важность, и я сажусь за письмо, покуда увиденное еще свежо  в  памяти.  По
моим расчетам, от брода при Бидефордской дороге к месту  сему  подниматься
две с половиною мили. Дол этот прозывают Лощинник, за то что горы  по  его
сторонам изрезаны лесистыми лощинами, отчего он и сам походит  не  столько
на долину, сколько на расселину, какие в тех краях не редкость.  Пещера  с
пастбищем и водопоем для скота располагается  в  верхней  части  соседнего
дола, примыкающего к указанному; от брода туда ведет тропа,  протянувшаяся
на одну и три четверти мили. Безлюдная эта местность не посещается  никем,
кроме разве пастухов, гонящих стада вверх, на вересковые  пустоши.  Одного
такого, вместе с подпаском, мы застали у пещеры. Пастух, некто Джеймс Локк
из Даккумбского прихода, объяснил, что останавливается тут уже  не  первое
лето. Здешний Мопс [в греческой мифологии - прорицатель из Фессалии]  имел
вид простолюдина, знающего грамоте не лучше своих овец, однако по ухваткам
малый честный.
   Место сие, как уведомил нас  пастух,  имеет  скверную  историю;  пещера
известна ему и его собратьям под названием Доллиновой или Доллинговой - по
имени злославного  вожака  разбойничьей  шайки,  жившего  еще  во  времена
Пастухова прадеда. Разбойники,  нимало  не  таясь,  сделали  пещеру  своим
пристанищем  и  принялись  озорничать  на  манер  Робина  Гуда  (так,   по
крайности, уверял этот Локк). В занятиях  сих  упражнялись  они  довольное
время, и все благополучно сходило им с рук - по причине удаленности  этого
места и хитрости грабителей, состоявшей в том, что они  промышляли  больше
не в ближайших  окрестностях,  но  по  другим  приходам.  В  конце  концов
разбойники убрались восвояси, сколько известно Локку, так  и  не  представ
перед правосудием. В подтверждение же своих слов он  провел  меня  в  свой
грот и при самом входе указал на грубо вытесанные на каменной стене  буквы
"Ж.Д.Д.", сиречь "Жилище Джона Доллинга". Разбойник, как видно, мнил  себя
свободным землевладельцем.
   Но это, сэр, дела еще не столь давние, пастух же сообщил мне куда более
древнее предание; сия басня касается до длинного  камня,  стоймя  стоящего
подле вышесказанного водопойного озерца.  Говорят,  будто  некогда  одному
пастуху явился дьявол  и  пожелал  купить  у  него  агнца.  Но  когда  они
сторговались и пастух предложил Сатане  выбирать  любого,  тот  указал  на
младшего сына пастуха, который случился поблизости (при сих словах Локк  и
сам указал на подпаска).  Тут  пастух  догадался,  с  кем  его  угораздило
связаться, и от страха лишился дара речи. "Что же ты молчишь?  -  вопрошал
сэр Вельзевул. -  Вон  Авраам  же  не  стал  препираться  из-за  какого-то
мальчишки" [намек на библейскую историю о жертвоприношении Авраама:  чтобы
испытать веру Авраама, Бог приказал ему принести в  жертву  сына  Исаака].
Увидав, что (по выражению этого дикаря) в негоциях по части  душ  покупщик
много против него сметливее, наш пастух в сердцах  хватил  его  клюкой  по
темени,  однако  удар  пришелся  не  по  человеческой   (вернее   сказать,
дьяволовой) голове, но по тому самому  камню,  отчего  клюка  переломилась
надвое. Впрочем, пастух был утешен в этой потере тем, что спас  от  вечной
гибели своего сына, а дьявол (недовольный сим  аркадским  гостеприимством)
[Аркадия - горная область  в  центральной  части  Пелопоннеса;  начиная  с
античности была фоном для идиллических сцен из пастушеской  жизни]  больше
тут свою наглую харю не казал.  С  тех  пор  камень  сей  стал  называться
"Чертовым камнем". Поэтому-то, должно быть, это место и почитают проклятым
и местные жители обыкновенно сюда не заглядывают. Иное дело  наш  приятель
Локк, а перед ним - его отец (тоже пастух). Они, напротив, нашли сие место
преизрядным: сытный выпас, где овцам не страшны  ни  бешенство,  ни  ящур,
пещера, как  нарочно  приспособленная  для  жительства  в  летнюю  пору  и
созревания сыров.  Смею  надеяться,  сэр,  Вы  не  посетуете  на  меня  за
исчисление таких ничтожных побочностей, так как Вы сами  особо  указывали,
чтобы я не упускал из виду ни единой  мелочи,  сколь  бы  пустыми  они  ни
представлялись.
   Внутренность пещеры возле устья достигает пятнадцати  шагов  в  ширину,
высота же устья такова, что самая верхняя точка свода отстоит от земли  на
два человеческих роста. Начинающийся отсюда проход вдается на сорок  шагов
вглубь, вслед за чем неожиданным образом делает поворот  (так  что,  глядя
издали, видишь, что проход заканчивается словно бы глухой стеною);  пройдя
через грубо обтесанный проем, попадаешь в просторное внутреннее помещение,
очертанием схожее  с  яйцом.  Измерив  его,  я  нашел,  что  величина  его
составляет самое большее полсотни шагов в длину и чуть больше  тридцати  в
ширину - впрочем, очертания у него неправильные. Потолок тут высокий  и  в
одном месте имеет отверстие. Отверстие сквозное, о чем можно заключить  по
тому, что, хотя неба через него и не видно, однако  свет  проходит  -  как
через изогнутый дымоход; притом пол под ним  сырой,  но  не  весьма:  Локк
уверяет, что влага каким-то образом сквозь него просачивается и  уходит  в
землю. Сам он в этой, с позволения сказать, туалетной комнате не живет  по
причине ее темноты, а хранит здесь сыры.
   Теперь, сэр, приступаю к тому, что Вы просили меня разведать. По Вашему
совету я запасся фонарем и при  свете  его  различил  посреди  внутреннего
помещения кучу пепла, оставшегося как бы от большого костра или  множества
костров. Не дожидаясь вопроса, Локк объяснил, что огонь тут разводило, как
выражается девонширское простонародье, "фараоново племя" - сиречь  цыгане,
которые то и дело забредают сюда в пору зимнего кочевья: этой  порою,  как
полагают, некоторые таборы отправляются на запад, в  Корнуолл,  весною  же
возвращаются на восток. В ответ на мои дальнейшие  вопросы  Локк  показал,
что едва ли не всякий  раз,  когда  он  вновь  поселяется  в  пещере  -  а
происходит сие обыкновенно в начале июня, не выключая и  этот  год,  -  он
находит тут  следы  их  пребывания.  То  же  было  при  его  отце.  Однако
повстречать их (в этом месте) ему ни разу  не  случалось,  ибо  чужих  они
сторонятся, ограждаясь от них языческим своим наречием и  своеобычием;  но
никогда они зла ему не учиняли, изгонять его из пещеры в  летнюю  пору  не
покушались  и  покой  его  не  смущали.  И  даже  напротив:  в  пещере  он
обнаруживает сухой хворост для костра и ветки плести  ограду  для  загона,
как будто нарочно для него припасенные, за что он цыганам признателен.
   Тут я должен сообщить, что от пепелища шел странный дух,  показывающий,
что в костре кроме дерева горело еще нечто, возможно сера  или  купорос  -
более точно я назвать не умею. Не лишено вероятия,  что  ответ  кроется  в
составе каменной породы, на коей был разложен костер, -  что  от  сильного
жара на камне выступили подобные дегтю выделения и испарения их до сих пор
не выветрились.  Впрочем,  в  таких  материях  я  не  довольно  сведущ.  Я
сп