ем нашли вы в Чизике?
   О: Его  Милость,  похоже,  моему  приезду  обрадовался.  Ужин  был  уже
приготовлен.
   В: Не было ли в доме иных персон?
   О: Старушка, что подавала на стол. Только она рта не  раскрыла.  Помню,
принесла ужин и удалилась, и больше я  ее  не  видела.  Поутру,  когда  мы
уезжали, она тоже не показывалась.
   В: Что еще произошло в тот вечер?
   О: То, про что был уговор. Касательно Дика.
   В: И Его Милость наблюдал?
   О: Да.
   В: От начала до конца?
   О: Да.
   В: Где это было?
   О: В верхних покоях.
   В: И что же, произвело это чаемое действие?
   О: Не знаю.
   В: А сам Его Милость не сказывал?
   О: Нет. Ни слова. Как только все совершилось, он вышел.
   В: И нисколько не распалился?
   О: Я же сказала - не знаю.
   В: А по видимости - не догадались?
   О: Нет.
   В: Не случалось ли вам прежде выполнять такое перед публикой?
   О: Случалось, прости Господи.
   В: Что было дальше?
   О: Это до тебя не касается.
   В: Извольте отвечать. Можно ли было заключить по поступкам Его Милости,
что его при этом зрелище разобрала похоть?
   О: Нет.
   В: Хорошо. А Дик?
   О: Что Дик?
   В: Будет вам, мистрис Ли. С вашей-то опытностью в таких делах.  Все  ли
он исполнил настоящим образом? Что молчите?
   О: Все исполнил.
   В: Настоящим образом?
   О: Сдается мне, что он никогда до той поры женщины не знал.
   В: Не жаловался ли Его Милость при  последующих  оказиях,  что  вы  его
плохо сдерживаете?
   О: Жаловался.
   В: Что же вы на это?
   О: Что он зелен как трава. Не успеет взлезть, как уж  и  слазит  -  вот
тебе еще одна бордельная прибаутка.
   В: Однако после вы вновь возымели охоту с  ним  порезвиться,  разве  не
так?
   О: Это я из жалости.
   В: Ваши спутники показывали другое.
   О: Пусть их. Велика беда, что я обласкала горемыку, который так  маялся
от своих природных изъянов. Все  равно  я  была  тогда  блудницей.  Грехом
больше, грехом меньше.
   В: Он знал про ваше занятие?
   О: Я от него видела не такое обращение.
   В: Какое же?
   О: Другие смотрели на меня больше как на плоть, для их утехи купленную,
а этот почитал своей подругой, своей любезной.
   В: Из чего вы это вывели? Он ведь не говорил и не слышал.
   О: Не все же люди словами изъясняются. Он,  к  примеру,  не  переносил,
когда я беседовала с Джонсом. А как  он  на  меня  глядел:  женщины  такие
взгляды очень хорошо понимают. И угождал мне как только мог.
   В: И на глазах Его Милости тоже угождал? Не изъявил ли он  тем  свое  к
вам презрение? Разве истинно  любящие  не  погнушались  бы  обращать  свои
любовные услады к такой низости?
   О: Я же говорю: он был не такой, как все. Он так мало знал свет,  точно
прежде жил на Луне, а в этом мире не умеет шагу ступить  без  водительства
Его Милости. Не сказывала ли я тебе, что меж ними была такая близость, что
они обходились без слов? Мне почти воображалось, что хоть  Его  Милость  и
бежит моего  прикосновения,  а  все  же  услаждается  моими  ласками:  ему
передается наслаждение Дика.
   В: В то утро, когда вы отбыли из Чизика, были вы предуведомлены, что  в
путешествии вас будут сопровождать еще спутники?
   О:  Его  Милость  накануне  вечером  сказывал,  что  назавтра   к   нам
присоединятся еще двое, мистер Браун и его человек.  Мистер  Браун  станет
выдавать себя за негоцианта из Сити, а по правде он тот самый врач. Но Его
Милость велел мне и вида не показывать, что  мне  это  известно.  Я  и  не
показывала. А на самом деле я видала его в театре два месяца назад, лицо и
голос запомнила, вот только имя запамятовала. В тот же день в пути ко  мне
подъехал  Джонс,  и  я  по  его  нехитрым  обинякам  догадалась,  что   он
подозревает меня в притворстве. Я перепугалась и при первом удобном случае
рассказала Его Милости, что меня, кажется, разоблачили.
   В: Что же он?
   О: Велел таиться и дальше, а пристанут - огрызаться.
   В: Он не растерялся, не встревожился, не показал еще каких-либо чувств?
   О: Бровью не повел. Сказал, что все мы не то, чем кажемся. И  что  если
Джонс вновь станет мне докучать, чтобы я ему донесла.
   В: Не открыли вы ему, что также узнали мистера Брауна?
   О: Нет. Потому что, правду сказать, чем дальше мы были от Лондона,  тем
отраднее делалось у меня на сердце. Точно я покинула Содом и Бристоль  был
мне Сионом. Я вот как рассуждала: раз Его  Милость  меня  обманывает,  тем
легче будет и мне, выждав удобного часа,  его  обмануть.  А  до  той  поры
благоразумнее помалкивать.
   В: Хорошо. Теперь о ночлеге в Бейзингстоке. Его  Милость  заставил  вас
исполнить то же, что и прежде?
   О: Да.
   В: Где это происходило?
   О: В его покое.
   В: А сам наблюдал?
   О: Он нашел, что все совершилось чересчур скоро. И винил меня.
   В: Он выговаривал вам при Дике?
   О: Нет, Дика он отослал.
   В: Его Милость был разгневан?
   О: Он имел такой вид, словно мнил себя одураченным.
   В: Ваша хваленая сноровка его разочаровала?
   О: Не знай я его, подумала бы, что судит искушенный распутник.
   В: Вы пробовали оправдаться?
   О: Только так, как я сказывала: что Дик еще зелен и удержу не знает.
   В: Что же отвечал Его Милость?
   О: Что теперь я в его власти и, если не отработаю сполна, он  меня  так
приструнит - куда Клейборнихе.
   В: Точно ли он такое сказал?
   О: Точно.
   В: И что вы на это?
   О: Я ничего. Приняла на себя смиренный вид, но в душе не смирилась. Мне
подумалось, что он ко мне очень переменился. Сам же видел,  что  вытворяет
Дик: наскочил на меня, как животина неразумная, будто ни о  чем  другом  и
думать не может - как такого удержишь? Так что напрасно Его  Милость  меня
виноватит. Но это мне тогда так казалось, нынче я знаю, что на самом  деле
он желал мне добра. А прежде я этого не понимала.
   В: Что значит "желал добра"?
   О: В свое время объясню.
   В: Я хочу услышать теперь же.
   О: Нет. Все в свой черед - как в Библии.  Как  у  нас  говорят,  "одним
махом все снопы не вымолотишь". Дослушай до конца -  вот  и  узнаешь,  как
обернулось дело.
   В: Ночью Дик втихомолку прокрался к вам?
   О: Да.
   В: И вы ему не отказали?
   О: Не отказала.
   В: При том, что он был ничем не лучше неразумного животного?
   О: Потому и не отказала. У него все же достало  разумения  понять,  что
просить о таком он не вправе. Знал бы ты, мистер Аскью, сколько  лордов  и
герцогов у меня перебывало. Да что герцоги - принц крови захаживал. Но  ни
один не приступал ко мне так, как Дик: опустился перед кроватью на колени,
склонил голову на покрывало, будто дитя, и ждет, какова будет моя воля,  а
не норовит приневолить, как другие. Ты, верно, скажешь, раз  меня  купили,
то у меня и воли своей нету, что блуднице не положено.
   В: Я скажу, что ты изрядно искусилась в проклятом суемудрии.
   О: Вот уж нет. Просто ты выучен одной грамоте, а я другой  -  только  и
всего. И я должна читать по своей. Сказать  ли,  почему  я  сжалилась  над
Диком? В этом не было ни любви, ни похоти.
   В: Всю ту ночь вы провели вместе?
   О: Так и заснули. А когда я пробудилась, его уже рядом не было.
   В: То же и на другую ночь?
   О: На другую - нет. Лишь на третью.
   В: Расскажите о той другой ночи, в Эймсбери. Были вы  предуведомлены  о
том, что должно там произойти?
   О: Только по приезде. Или нет, позже:  в  восемь  часов  или  в  начале
девятого. Мы уже отужинали, и я дожидалась у себя в комнате. И тут  явился
Дик с приказанием идти к Его Милости и захватить  с  собой  епанчу.  Я  не
знала, какая тому могла быть причина, и встревожилась. А когда вошла к Его
Милости, он объявил, что ночью мы в великой  тайне  отъедем  с  постоялого
двора. И тогда я встревожилась еще пуще и спросила, для какой  надобности,
но он вместо ответа, как и в прошлую ночь, отрезал, что я нанята исполнять
его приказы.
   В: Во весь тот день он к вам не обращался?
   О: Ни разу. Это прежде все  выходило,  что  он  мне  обязан.  Тогда  он
держался со мной довольно обходительно,  благодарил  за  соучастие  в  его
затее. А теперь отчитывал, как  господин  нерадивую  служанку  -  хоть  по
грехам моим я это и заслужила. Потом дозволил поспать у него  на  кровати,
пока не разбудят. Я прилегла, да только от страха сон все не шел. С  горем
пополам вздремнула, а там и разбудили.
   В: Чем был занят все это время Его Милость?
   О: Сидел у камина, доставал из сундука бумаги и читал.
   В: А Дик?
   О: Он удалился, не знаю куда. Потом воротился. Он-то меня и разбудил.
   В: Когда вас разбудили?
   О: В полночь. На постоялом дворе было тихо, все спали.
   В: Что дальше?


   Ребекка Ли не отвечает. И впервые  за  время  допроса  опускает  глаза.
Стряпчий повторяет:
   - Что же было дальше?
   - Сделай милость, вели подать мне воды. Голос не слушается.
   Аскью смотрит на нее  долгим  взглядом  и,  не  отрывая  от  нее  глаз,
приказывает писцу, сидящему в конце стола:
   - Воды.
   Писец  откладывает  карандаш  (сейчас  он  вопреки  обыкновению   пишет
карандашом, а не пером) и тихо выходит. Коротышка-стряпчий в  задумчивости
разглядывает Ребекку, все так же по-птичьи склонив голову. За  его  спиной
тянется внушительный ряд высоких окон, а Ребекка сидит лицом к свету.  Она
поднимает глаза и смотрит на него в упор:
   - Благодарствую.
   Аскью молчит и даже не кивнет в ответ. Он изучает ее не одними глазами,
а как бы всем  своим  существом.  Стряпчий  явно  хочет  ее  обескуражить,
показать,  что  не  верит  в  искренность  этой  подозрительно  неуместной
просьбы. Этот пристальный взгляд  говорит  о  его  воспитании,  положении,
житейском опыте и знании человеческой натуры. Отчасти такое  разглядывание
- один из давно выработанных приемов и уловок, к которым он прибегает  при
допросах трудных свидетелей и которые, как  и  его  высокомерные  наскоки,
имеют целью придать важность его тщедушной фигурке. Ребекка с удивительной
стойкостью выдерживает этот взгляд - как и в продолжение всего допроса.  В
остальном ее вид выражает полное  смирение:  простенькое  строгое  платье,
чепец, руки сложены на коленях. При этом, отвечая на вопросы, она ни  разу
не опустила  голову,  не  отвела  глаза.  Юрист  нашего  времени  поневоле
восхитился бы тем, что свидетель держится так открыто, однако Аскью  далек
от  восхищения.  Манеры  Ребекки  лишний  раз  подтверждают   его   давнее
убеждение, что мир катится в пропасть: люди  низкого  звания  совсем  стыд
потеряли. Тут мы опять сталкиваемся с подспудной idee recue [расхожая идея
(фр.)] той эпохи: перемены означают не прогресс, а (по выражению человека,
которому было суждено родиться годом позже) упадок и крах [имеется в  виду
название труда английского историка античности Эдварда Гиббона (1737-1794)
"Упадок и крах Римской империи"].
   Неожиданно Аскью поднимается, подходит к окну и  устремляет  взгляд  на
улицу. Ребекка смотрит ему в спину, затем  опускает  глаза  и  дожидается,
когда ей подадут воды.  Вернувшийся  наконец  чиновник  ставит  перед  ней
кружку. Ребекка пьет. Аскью даже головы не поворачивает, он сосредоточенно
разглядывает  площадь  под   окнами   гостиницы,   многочисленные   лавки,
выстроившиеся  посреди  площади  лотки,  оживленную   толчею:   все,   что
происходит в комнате, сопровождается несущимся с  площади  гомоном.  Аскью
уже заметил троих мужчин, которые замерли  на  углу  улицы,  выходящей  на
площадь. Они стоят как раз напротив окон и не сводят глаз со стряпчего, не
обращая внимания на толчки спешащих прохожих. По  их  небогатой  одежде  и
шляпам Аскью успел догадаться, что это за люди, но тут же словно утратил к
ним интерес.
   Теперь он наблюдает за какой-то дамой и ее дочерью.  Сразу  видно,  что
они принадлежат к знатной и почтенной  фамилии:  на  них  модное  выходное
платье, путь им расчищает высокий лакей  в  ливрее.  Он  несет  корзину  с
покупками и бесцеремонно машет  свободной  рукой,  разгоняя  замешкавшихся
прохожих. Те с  готовностью  расступаются.  Кто-то  прикасается  к  шляпе,
кто-то отвешивает поклон,  но  дамы  на  приветствия  не  отвечают.  Аскью
провожает их глазами, но размышляет совсем  не  о  них.  Дамы  -  особенно
молодая: самоуверенная жеманница - своим видом напомнили ему о прочитанном
недавно литературном произведении. Оно появилось  в  августовском  выпуске
"Журнала  для  джентльменов"  за  подписью  Р.Н.  Скрывшийся   под   этими
инициалами сатирик и явный женоненавистник, по всей видимости, относился к
породе abbe mondain [моралист - букв, "светский аббат"  (фр.)]  английской
церкви. Вот это произведение, написанное в форме вопросов и ответов  -  ну
чем не  допрос,  который  Ребекка  только  что  прервала  своею  просьбой.
Произведение показывает, что и более благополучные  особы  ее  пола  имели
представление о ее прежнем образе жизни. Легко убедиться,  как  не  похожа
эта жизнь на ту  участь,  которую  вольно  или  невольно  избрала  Ребекка
теперь. Этот памфлет можно было бы озаглавить "Вечная  женщина  известного
сорта", однако мистер Р.Н. не был настолько прозорлив.


   КАТЕХИЗИС ХОРОШЕНЬКОЙ БАРЫШНИ

   В: Кто вы?
   О: Прелестная девица девятнадцати лет.
   В: Сие уж слишком мудрено, а посему благоволите дать  некоторое  о  том
понятие.
   О: Товар, могу вас уверить, портящийся весьма скоро. "Засиделая  девица
- что протухшая рыба": стара пословица, а ничуть не устарела.
   В: Не от такого ли о себе понятия происходят все ваши поступки?
   О: Именно так. В шестнадцать лет начинаем мы задумываться, в семнадцать
влюбляться, в восемнадцать  кукситься,  а  в  девятнадцать,  если  повезет
привести мужчину в нужные мысли (добиться же этого, к слову сказать,  куда
как трудно), я тотчас: "Прощайте,  папенька!"  -  и  только  меня  с  моим
кавалером и видели. Ибо, едва юность наша начнет отцветать, как нам грозит
достаться  скверному,  негодному,  ничтожному   старикашке   с   прегадкою
физиогномией.
   В: Объяви же мне свой символ веры.
   О:  Первое:  верую,  что  произведена  на  свет  матушкою,  но  никакой
признательности ей за то изъявлять не обязана. Далее, считаю за нужное (но
не за должное) ни в чем из ее воли  не  выступать,  а  равно  повиноваться
старому скопидому, всем моим расходам расходчику, зовомому моим  отцом,  -
но повиноваться для той лишь причины, что, стоит заупрямиться, ходить  мне
еще полгода в этих дрянных шелковых нарядах, которые - о стыд и поношение!
- уже два месяца как из моды вышли. И последнее:  что  надлежит  до  мужа,
какового я  впоследствии  соблаговолю  себе  изловить,  свято  верую,  что
никакой власти он надо мною иметь не может, а посему, хоть бы и сделала  я
своею религией кадриль,  а  воскресною  молитвою  прелюбодейство,  хоть  и
растранжирила бы его  состояние  по  театрам  да  маскарадам,  по  модным,
мебельным  и  прочим  лавкам,  хоть  бы  даже  произвела  я   собственного
дворецкого в его совместники, он мне слова поперек сказать не  смеет.  Вот
наисущественнейшее в моем символе веры,  каковой  я  чту  и  от  коего  не
отступлюсь до смертного часа.
   В: Не имеете ли еще каких правил?
   О: Всякую свою фантазию, дурную ли,  добрую,  исполняю  я  без  всякого
отлагательства, употребляя к тому свои прелести;  я  следую  всякой  новой
моде, сколь бы  вздорной  она  ни  была,  безоглядно  предаюсь  тщеславию,
удовольствиям и мотовству, молюсь не чаще, чем лорды отдают долги, и  чаще
бываю в театрах и иных увеселениях, чем в храме, ходящих  же  к  церковной
службе поднимаю на смех, видя в этом лицемерие. И все сие для  меня  столь
же обыкновенно, как для павлина - распускать свой хвост.
   В: Положимте что так, но ведь известно же вам  о  воздаянии,  ожидающем
всякого за гробом. Не надлежит ли вам почаще направлять свои мысли к сему?
   О: Нисколько, оттого  что  такие  размышления  обыкновенно  приводят  в
меланхолию и дамам негоже забивать себе голову  серьезными  материями.  Их
исповедание веры имеет основанием единственно их собственную прихоть.
   В: Означает ли сие,  что  они  никакому  определенному  исповеданию  не
привержены?
   О: Как можно! Статочное ли  дело  так  пренебрегать  модою?  Жизнь  без
разнообразия  несносна,  и  вот  почему  иной  раз,   пробыв   с   полчаса
христианками, мы затем делаемся язычницами, иудейками,  магометанками  или
еще кем-нибудь - смотря по тому, к чему клонится наша выгода.
   В: Каковы же те правила,  которые,  будучи  строго  соблюдаемы,  делают
жизнь дамы сносною?
   О: Ни в чем не отказывать ни себе, ни  обезьянке  своей,  ни  комнатной
собачке, злословить и вышучивать ближних, участия ни в ком  не  иметь,  но
плутовать и мошенничать против бедных и сводить счеты с богатыми, не  щадя
при том доброго имени своего мужа. Нежиться в постели до полудня,  а  ночь
коротать в упоительной кадрили.
   В: Постойте, постойте, надобно вам познакомиться с  чином  венчания:  в
нем сказано, что долг жены почитать мужа и повиноваться ему - или хотя  бы
уважать и угождать.
   О: Чин венчания, долг! Благодарю покорно! Чины эти выдумали священники,
что мне в них? Дамы принимают  в  уважение  лишь  параграфы,  составленные
законниками: договоры о предоставлении средств на булавки, о  выделе  жене
содержания и о том, как приличным  образом  истребовать  к  ним  прибавку.
Делать же простофиле-мужу  угодность  -  это  вовсе  не  по  моде;  нынче,
напротив, такая мода, чтобы в возмещение всех  мужниных  попечений  делать
ему все новые неудовольствия.
   В: Но есть ли для такой моды резон?
   О: О да, и преизрядный: мы оттого ищем при  жизни  удовольствовать  все
свои желания, что по смерти желаний иметь не будем.


   Мистера Аскью это произведение  покоробило.  Он  понимал,  что  памфлет
точно отражает умонастроения, свойственные многим дамам из родовитых семей
и  зажиточного  нетитулованного  дворянства.   Такие   настроения   широко
распространились и среди людей более простого звания - в том  сословии,  к
которому принадлежал Аскью. Но его покоробило другое: то, что об этом,  не
стесняясь, говорят вслух. Именно этим обстоятельством была  вызвана  и  та
неприязнь, которую стряпчий изначально питал к профессии Лейси (Аскью  еще
не  знает,  что  скоро  сможет  вздохнуть  с  облегчением:  пройдет  всего
несколько месяцев - и театр будет отдан под  начало  всесильного  цензора,
лорда-гофмейстера, чья диктатура установится на 230 лет) [в 1737 году  был
издан  указ,  согласно  которому  новые  пьесы   (и   добавления   к   уже
поставленным) не допускались на сцену  без  разрешения  лорда-гофмейстера;
этот порядок был отменен лишь в 1968 году].  "Катехизис"  ясно  показывал,
что религия и брак - не говоря уже о главенстве мужчины перед  женщиной  -
теперь вызывают насмешку. Такая же насмешка, как ему казалось,  проступала
во  взгляде  Ребекки  и  некоторых  ее  ответах:  откровенная  болтовня  о
распущенности знати привела к тому,  что  она  передалась  уже  и  низшему
сословию. Это прямой путь к установлению самой чудовищной формы правления,
демократии, -  а  она  малым  лучше  анархии.  Стряпчим  владело  чувство,
досадливее которого не бывает: он готов был радоваться тому, что стар.
   Аскью оглянулся и увидел, что писец вновь занял свое место,  а  Ребекка
утолила жажду и дожидается продолжения  допроса.  Весь  ее  вид  изображал
терпение и безропотную покорность. Однако Аскью не спешил сесть в  кресло.
Первые вопросы он задал, стоя у окна, и лишь немного  спустя  вернулся  на
прежнее место напротив Ребекки. И вновь в него уперся  прямой,  неотрывный
взгляд - такой прямой, что Аскью понял: сколько бы лет ни  прошло,  теперь
он вечно будет вспоминать этот взгляд и удивляться.


   В: Добро, сударыня. Что было дальше?
   О: Спустилась я тихонько во двор, Дик вывел двух коней, сели мы на  них
- и рысцою в путь. Едем и  молчим.  Проехали  с  милю  и  очутились  возле
каменных колонн. Шагов за сто от того места привязали коней к столбу. Ночь
была хоть глаз выколи - ни луны, ни звездочки, но камни я разглядела:  как
бы огромны