вать равными. Особа же сия из таких,  кто  имеет  способность
поставить подобные  опасные  заблуждения  на  религиозное  основание.  Нет
сомнений, что  эти  люди  все  до  единого  заражены  духом  политического
буянства, природного площадному сброду, который готов поднять  руку  среди
прочего и на священные законы  о  наследовании.  Им  нипочем  разодрать  в
клочья и самую страну. Не похоже, однако, чтобы Его Милость хоть несколько
брал к сердцу их веру, его душе были ближе другие их помыслы.
   Теперь, В.Сиятельство,  от  тревожных  мыслей  о  могущем  случиться  в
будущем перейду вот к чему: задумав сокрушить  сей  мир,  которым  он  был
выпестован, которому был обязан всем на свете, не выключая и тех  средств,
что должны были послужить к  достижению  таковой  цели,  Его  Милость  сам
сделался сокрушен. Fiat experimentum in corpore vili [да будет  произведен
опыт на малоценном существе (лат.)], и, предприняв оный, Его Милость  стал
сам себе мерзиться: подорвался на своей же  петарде.  Показания  о  нем  и
поступки его во время путешествия заставляют думать, что его часто снедали
тайные сомнения, что он начал терять надежду на добрый  исход  предприятия
задолго до его завершения. Да и мог ли он не видеть, что променял  поприще
науки на пошлое штукарство, к какому прибег в Стоунхендже? Каким  способом
поднял  он  пламенник  в  поднебесье  и  устроил  появление   двух   особ,
святотатственно изображавших Господа Вседержителя  и  Сына  Его,  сие  нам
неведомо. По скончании дела Он задержался на капище, конечно же, для того,
чтобы расплатиться с двумя нанятыми пособниками и  успеть  до  наступления
дня спрятать следы  своей  проделки.  То  же  и  в  пещере,  хотя  надобно
признать,  что  об  этом  происшествии  мы  можем  судить  единственно  из
показаний Ли, в которых больше  дикого  баснословия,  нежели  чем  правды;
полагаю,  что  при  сем  случае  Его  Милость  употребил  не   злоискусные
приспособления и плутовство, а скорее, дурманное зелье или же  какого-либо
рода чернокнижие.
   И тут, думается мне,  укоры  совести  положили  конец  предприятию  Его
Милости, ибо он совершенно уверился в безумии своего замысла и увидал себя
в дурном сообществе, противном всяким приличиям, а также  понял,  что  его
увлекли на этот путь лютая и нерассудительная  ненависть  и  презрение  не
только к своему благородному родителю, но и к священным правилам, на  коих
зиждутся всякое почтенное общество и  вера.  Младшая  сестра  Его  Милости
как-то говорила мне, что брат ее подобен маятнику: никогда не  остается  в
покое, и расположение духа его меняется всякую минуту. Очень вероятно, что
в мрачной Девонширской пещере маятник качнулся прочь от  всего  содеянного
и, обуянный прежестоким раскаянием, коего  сила  была  необычна  даже  для
такой горячей натуры, как Его Милость, он с неменьшей жестокостью  скончал
свою злосчастную жизнь. В.Сиятельство, я не берусь поручиться за  верность
своей  догадки,  однако  усматриваю   ее   наиправдоподобнейшею   и   имею
предположить  лишь  следующее:  когда  открылась  ему   вся   бездна   его
греховности, он не нашел иного способа искупить страшные свои  беззакония,
как поступить известным образом.
   Смею надеяться, что В.Сиятельство простит мне смелость моих заключений,
ибо я отважился представить их лишь в уважение  воли  В.Сиятельства.  Как,
должно быть, помнит В.Сиятельство, при одном случае Вы сами уверяли Вашего
покорного слугу в том, что, когда бы не бесспорные свидетельства обратного
и, не в последнюю очередь, явное физиогномическое сходство,  Вы  могли  бы
подумать, что Его Милость еще в колыбели  был  подменен.  Боюсь,  что  Вы,
В.Сиятельство, не ошибались и Его Милость во всем, выключая разве  кровное
родство, скорее может почесться  подменышем,  нежели  чем  истинным  сыном
В.Сиятельства.
   Вы, В.Сиятельство, также спрашиваете у меня совета  о  том,  как  лучше
довести  сие  происшествие  до  Вашей  досточтимейшей  супруги.   Осмелюсь
заметить, что мы можем утешаться лишь одним  обстоятельством  -  а  именно
тем,  что  наше  незнание  избавляет  от  обязанности  объявить  наихудшие
предположения касательно участи Его Милости, о коих я сообщаю здесь скрепя
сердце, но полагая их за наивернейшее. Беря в соображение прежнюю молву  о
Его Милости и свидетельства о нем домашних, мы не  можем  безоглядно  дать
веру рассказам Ли о том, кем был и кем сделался Его Милость; со всем  тем,
имея  в  виду  успокоить  материнское  сердце.  В.Сиятельство,   возможно,
рассудит за благо некоторым образом смягчить краски.  Далее,  исчезновение
Его  Милости  можно  приписать  тому,  что  он,  найдя  себя   недостойным
называться сыном В.Сиятельства, положил освободить В.Сиятельство от своего
присутствия. Нельзя ли изобразить его обретающимся, должно быть,  в  чужих
краях, где он, дабы не быть  узнанным,  носит  чужое  имя  и  где  наконец
восчувствовал, что причинил  В.Сиятельству  горькую  обиду,  отчего  и  не
решается показаться ему на  глаза?  Нельзя  ли  также  подкрепить  надежду
уверениями в том, что теперь  он  подвергает  строгому  разбору  все  свои
беззакония  и  в  свой  срок  вернется  в  Англию  испросить  прощения   у
В.Сиятельства?
   Строки сии пишу я в некоторой спешке, дабы,  как,  верно,  догадывается
В.Сиятельство, не мешкать отправкою письма.  В.Сиятельство  также  поймет,
какое владеет мною в эту минуту прискорбие и трепет, оттого что я  обманул
ожидания В.Сиятельства и (невзирая на  сугубую  рачительность)  не  привел
дело к более успешному  исходу.  Природа  человека  побуждает  его  искать
всеведения, но что должно быть ему открыто, а что сокрыто, это установляет
никто как Бог,  и  в  этом  надлежит  нам  склониться  перед  великою  Его
мудростью и милосердием, понеже Он в заботе о нашем благе  часто  почитает
за нужное положить предел нашему знанию. В сокровенности сей великой тайны
и советовал бы я нижайше В.Сиятельству искать  себе  утешение,  земную  же
отраду искать в благородной супруге своей и в маркизе,  благородном  своем
сыне (каковой, не в пример брату,  в  большой  мере  восприял  достоинства
родителя), а равно и в прелестнейших  своих  дочерях.  Сколь  ни  горестно
видеть, как цветок сохнет и увядает, но тем утешнее любоваться  теми,  что
продолжают цвести.
   Вскоре по получении В.Сиятельством этого донесения я  и  сам  предстану
перед  В.Сиятельством,  готовый  к  Вашим  услугам.  В  заключение   прошу
В.Сиятельство принять мои почтеннейшие  сожаления  о  несчастливом  исходе
следствия  и  наисердечнейшие  уверения  в  неусыпном  старании  о  всяком
препоручении В.Сиятельства от покорнейшего слуги его.
   Генри Аскью.

   * * *

   Из соседней комнаты доносится приглушенный гул голосов, большей  частью
женских.  Собравшиеся  тихо-мирно  ждут  какого-то  события.   Собственно,
событие уже произошло - произошло сегодня, двадцать девятого февраля. Трое
мужчин,  находящихся  теперь  в  этом  доме  на  Тоуд-лейн,  при  нем   не
присутствовали: их на это время отослали на улицу. Ребекка в спальне одна,
она лежит на жесткой кровати. Сейчас, когда  все  позади,  ее  осунувшееся
неподвижное лицо смотрит едва ли не угрюмо. Валяться в кровати вроде бы не
время: уже полдень. Ребекка и хотела бы встать, но знает, что  не  сможет,
да и нельзя.
   Внезапно  голоса  за  стеной  затихают:   люди   в   соседней   комнате
прислушиваются.  В  дверях  спальни  вырастает  тень.  Ребекка  с  усилием
приподнимает голову. На пороге стоит Джон Ли, крепко прижимая правой рукой
к груди  только  что  спеленутого  младенца.  Вид  его  изображает  полную
растерянность. Это впечатление еще усиливается, когда он, помедлив, как бы
нехотя снимает шляпу перед  этой  картиной,  несколько  похожей  на  сцену
другого, куда более знаменательного рождения, которое, впрочем,  произошло
в столь же убогой обстановке. Ребекка не спускает глаз с существа, которое
прижимает  к  себе  муж.  У  Джона  Ли  такое  значительное  лицо,   такой
смущенно-сосредоточенный   взгляд,   точно   он   явился   возвестить    о
светопреставлении. Снова помедлив, он выдавливает пресную улыбку.
   - В добром ли ты здравии?
   - В отменном.
   - Я молился за тебя и ее новорожденную душеньку.
   - Благодарствую.
   Муж подходит ближе, обеими руками протягивает младенца, и руки  Ребекки
подхватывают нелепый,  туго  стянутый  сверток.  В  просвещенном  обществе
чудовищный  обычай  "свивать"  младенцев  тогда   уже   почти   вышел   из
употребления (благодаря философу Локку), но среди бедняков  он,  увы,  еще
сохранялся. Кузнец-пророк наблюдает, как жена укладывает сверток  рядом  с
собой. Пристальный взгляд Ребекки, обращенный на младенца, выражает  самые
несоединимые чувства: тут и любовь и сомнение, близость и  отстраненность,
безмятежность и недоумение. Это взгляд матери, впервые увидавшей  то,  что
вышло из ее нутра:  существо,  давным-давно  канувшее  в  морской  пучине,
теперь поднялось  оттуда  и  каким-то  чудом  цело  и  невредимо.  Никакой
божественности в нем не заметно, мордочка  сморщенная,  упрямая:  все  еще
больше морской житель, чем обитатель суши. Существо открывает глаза,  и  в
них отражается едва ли не потрясение:  так  вот  он  какой,  этот  мир,  в
который его забросила судьба, - убогий, сумрачный. Но еще  в  этих  глазах
проблеск лазури, просинь пустого неба. Придет время - глаза эти запомнятся
многим, запомнится и горящая в  них  синезарная  прямота,  и  животворящая
истина - истина, в отличие от неба, далеко не пустая.
   Джон Ли вновь надевает широкополую шляпу.
   - А я вам обеим гостинец купил.
   Оторвавшись от младенца, Ребекка  переводит  взгляд  на  мужа  и  слабо
улыбается: ей с трудом верится, что он способен  на  такие  суетные  знаки
внимания.
   - Какой гостинец?
   - Безделица: пташка. Показать?
   - Покажи.
   Джон Ли выходит в соседнюю комнату  и  тут  же  возвращается,  неся  за
плетеную ручку какой-то прямоугольный предмет, который,  как  и  младенец,
закутан тканью. Кузнец поднимает его над кроватью, чтобы жене было  видно,
и стаскивает ткань. В тесной  плетеной  клеточке  сидит  щегол.  Испуганно
встрепенувшись, яркая птичка забилась о бурые прутья.
   - Ничего, приобвыкнет, петь станет.
   Свободной рукой Ребекка робко притрагивается к крохотной клетушке.
   - Ты его повесь возле двери, где свет.
   - Хорошо.
   Кузнец все рассматривает замершую в углу клетки пичугу, точно  она  для
него важнее младенца, лежащего под боком у Ребекки.  Налюбовавшись,  снова
закутывает клетку и опускает руку.
   - Нынче ночью Господь указал мне, какое дать ей имя.
   - Какое же?
   - Мария.
   - Я обещалась Господу наречь ее Анной.
   - Покорись, жена. Дар отвергать негоже. То было ясное изъявление.
   - Я дара не отвергаю.
   - Хочешь отвергнуть. Не дело это - в такой час. Откровение Божие должно
принять со смирением.
   - Что еще было тебе открыто?
   - Что она увидит Второе пришествие Господа нашего Иисуса Христа.
   - Можно дать и два имени.
   - Два имени - суетность. Довольно одного.
   Ребекка молча взглядывает на мужа,  потом,  потупившись,  рассматривает
грубое одеяло, которым она укрыта.
   - Истинно тебе говорю, Джон Ли, когда Иисус  Христос  явится  в  другой
раз, Он будет Она. Кому как не матери знать Ее имя.
   Кузнец  не  отвечает.  Он  никак  не  решит,  отчитать   ли   жену   за
праздномыслие или счесть ее слова просто-напросто  наивной  фантазией,  на
которую в нынешних обстоятельствах можно посмотреть сквозь пальцы. В конце
концов он склоняется над кроватью  и  кладет  заскорузлую  руку  на  плечо
Ребекки. В этом жесте и благоговение, и прощение, а по  сути,  совершенное
непонимание. Как многие прорицатели будущего, кузнец слеп к настоящему.
   Он выпрямляется:
   - Поспи. Как проснешься, сама увидишь, что надо покориться.
   Он удаляется и уносит с собой клетку. Молодая женщина  лежит  в  темной
постели, не поднимая глаз от одеяла. За стеной звучит  тихий  голос  Джона
Ли: должно быть, рассказывает про щегла. Но вот кузнец  умолкает,  и  чуть
погодя у двери на улицу раздается птичья трель, песенка  щегла  в  полете;
серебристый перезвон солнечным лучиком пронзает сумрак комнат, вонзается в
душу, бередит совесть. Но Уильям Блейк еще даже не родился  [образ  птицы,
заточенной  в  клетку,  не  раз  встречается  в  поэзии   Уильяма   Блейка
(1751-1827) как  символ  угнетения,  насилия  над  природой,  например,  в
стихотворении "Изречения невинности": "Если птицу в клетку прячут,  небеса
над нею плачут"].
   Ребекка смотрит на крошечное существо в своих  объятиях.  В  ее  глазах
чуть ли не удивление: вот еще кто  ворвался  в  ее  мир!  Склонившись  над
малышкой, она ласково целует сморщенный розовый лобик.
   - Любви тебе, Анна. Любви тебе, любовь моя.
   Личико младенца начинает кривиться, девчушка вот-вот  зайдется  плачем.
Она уже было всхлипывает, но  в  тот  же  миг  ее  губы  впервые  в  жизни
чувствуют прикосновение материнской груди, и хныканье умолкает. В соседней
комнате снова слышится негромкий говор. Ребекка кормит младенца, глаза  ее
закрыты,  она  без  остатка  поглощена  своими   ощущениями,   в   которых
утверждается ее "я", - чувством, которое не описать никакими известными ей
словами, да и знай она такие слова, не захотела бы его  назвать.  Лишь  на
миг она открывает кроткие карие глаза и всматривается в темный угол, будто
кто-то оттуда за ней наблюдает. Накормив малышку, принимается легонько  ее
укачивать, и по комнате еле слышно разносится  глуховатое  пение.  Ребекка
медленно выводит колыбельную. Дитя затихает. Песенка  самая  незатейливая:
всего две чередующиеся фразы:
   - "Виве ей, виве вум, виве ей, виве вум, виве ей, виве вум..."
   Но это, понятно, какая-то абракадабра,  она  ровным  счетом  ничего  не
значит.



        "ЭПИЛОГ"

   Те читатели, которые  хоть  немного  знают,  кем  предстояло  сделаться
девочке из Манчестера в невыдуманной жизни, легко поймут, как  далеко  это
повествование от исторического романа.
   ["Девочка из Манчестера", о которой  говорит  автор,  -  основательница
секты  шейкеров  Анна  Ли.  История,  учение  и  обычаи   шейкеров   имеют
непосредственное отношение к содержанию романа, поэтому стоит  привести  в
сокращении статью о шейкерах из "Энциклопедического словаря"  Брокгауза  и
Ефрона: "Шейкеры - религиозная секта в Северной Америке. Начало  ее  нужно
искать в Провансе и Дофине, где мы находим первых ее деятелей в XVIII  в.;
оттуда некоторые проповедники перебрались в 1716 г. в Англию, предсказывая
близкий конец мира и требуя покаяния. Их приверженцы составили в Болтоне в
1747 г. самостоятельную общину, главой которой  был  Уордли...  Собравшись
вместе, они то сидели в молчаливом созерцании, то вдруг начинали трястись,
от чего и получили свое название (от англ. слова to shake -  трястись).  В
1758 г. к общине их  присоединилась  Анна  Ли.  Она  с  юности  отличалась
серьезностью и строгой нравственностью, но легко впадала в крайнее нервное
возбуждение. В 1770 г. за нарушение предписанного законом и обычаем  покоя
воскресного дня была посажена в тюрьму,  где,  по  ее  словам,  ей  явился
Христос; около нее собрались верующие, которые называли ее Матерью Анной и
считали одаренной пророческим даром... Учение шейкеров  похоже  на  учение
квакеров. Основные правила их жизни  -  безбрачие,  общность  имущества  и
неустанный  труд  всех  членов  общины.  Общины  управляются   обыкновенно
женщинами, которые считаются преемницами первой пророчицы, Анны Ли".]
   В действительности она родилась, кажется, за два месяца до начала  моей
истории - 29 февраля 1736 года.  Про  подлинные  обстоятельства  жизни  ее
матери мне ничего не известно, о Лейси, Уордли и других персонажах,  также
позаимствованных из реальной истории, мне известно совсем  мало.  Подлинны
только их имена, все остальное - плод моего воображения. Не исключено, что
в каких-нибудь книгах или документах я мог бы собрать о них более  богатый
материал, но к таким источникам я не обращался и даже не думал их  искать.
Повторяю:  это  лишь  "фантазия",   я   вовсе   не   старался   достоверно
воспроизвести события или стиль эпохи.
   Я питаю  огромное  уважение  к  строго  и  тщательно  документированной
истории уже потому, что посвятил некоторую часть жизни ее изучению  (пусть
и довольно поверхностному). Но эта точная дисциплина, по существу, наука и
по своим задачам и методам имеет мало общего с  литературным  творчеством.
На страницах этой книги я мимоходом упомянул Даниэля Дефо (умершего в 1731
году). Одна-единственная ссылка не  выразит  и  малой  доли  той  любви  и
восхищения, которые я испытываю к  этому  писателю.  И  хотя  "Червь"  был
задуман вовсе не как подражание Дефо - этот автор все равно неподражаем, -
я все же охотно признаюсь, что использовал некоторые общие приемы и  темы,
характерные, на мой взгляд, для его романов.
   Трудно представить, чтобы убежденный атеист вдруг посвятил  свой  роман
какой-то разновидности христианства. Одной из причин создания  этой  книги
была глубочайшая симпатия к "Объединенному  обществу  верующих  во  Второе
пришествие  Христа",  больше  известному  как  секта  шейкеров,  основание
которой было положено Анной Ли. Сегодня слово "шейкеры" у  большинства  из
нас скорее всего связывается со  стилем  мебели  и  крайним  пуританизмом,
внешне  сходным  с  аскетизмом,  который  исповедовали  крайние  же   силы
противоположного  религиозного   лагеря   -   монашеские   ордена   (вроде
цистерцианцев) [монашеский орден, ветвь бенедиктинского ордена;  возник  в
XI в.; отличался  крайней  строгостью  устава].  Ортодоксальные  богословы
всегда  презирали  шейкеров  за  наивность   их   учения,   ортодоксальные
священники - за фанатизм, ортодоксальные капиталисты - за коммунистические
устремления,  ортодоксальные  коммунисты  -  за  суеверие,  ортодоксальные
сенсуалисты  -  за  отвержение  плоти,  а  ортодоксальные  мужчины  -   за
откровенный феминизм. Однако мне движение шейкеров представляется одним из
самых  увлекательных  -  и  пророческих  -  эпизодов  в   долгой   истории
протестантского сектантства в Англии.
   Секта шейкеров  интересна  не  только  с  социально-исторической  точки
зрения. Их взгляды и вероучение (в особенности  убежденность,  что  святая
Троица  без  женского  начала  не  может  считаться  истинно  святой),  их
необычные обряды и удивительно причудливый  быт,  их  насыщенная  образами
речь и  выразительное  использование  музыки  и  танцев  -  во  всем  этом
проступает нечто такое, что всегда напоминало мне отношение  литературы  к
реальности. Ведь и мы, писатели,  добиваемся  от  читателей  слепой  веры,
которая перед лицом обыденной реальности часто может  показаться  нелепой;
мы тоже требуем, чтобы прежде всего читатели с головой ушли  в  мир  наших
метафор - истины,  скрытые  за  этими  иносказаниями,  становятся  ясными,
"доходят" только потом.
   Конечно, наиболее бурные религиозные брожения  (и  период  самопознания
нации) приходятся на более раннее  время  -  40-50-е  годы  XVII  века:  в
историческом  смысле  учение  Анны  Ли  немного  запоздало.  Всего   через
несколько лет после ее рождения, в апреле 1739 года,  на  холме  Кингздаун
недалеко от Бристоля звучала проповедь одного недовольного своей церковью,
но все же принявшего сан  англиканского  священника.  Проповедь,  которая,
впрочем, больше  походила  на  ораторское  выступление,  была  обращена  к
случайно собравшейся здесь большой толпе бристольских бедняков, в основном
из шахтерских семей. Многие слушатели не могли сдержать  рыданий,  другие,
взволнованные и потрясенные до глубины души, застыли  в  трансе.  Понятно,
что воздействовать на толпу темных, необразованных людей  дело  нетрудное,
случаи  такого  исступленного  духовного  очищения  уже   хорошо   изучены
физиологами и психологами. Однако то, что произошло  на  холме  Кингздаун,
объяснялось не только незаур