свое положение как раз в той стороне, не так ли?
   О: Может быть, и в той. Он указывал на запад - вот и все, что я поняла.
   В: Далеко ли вам оставалось до места вашего ночлега?
   О: Часа два езды или чуть больше.
   В: Не случилось ли в дороге еще что-либо достойное примечания?
   О: Его Милость рассерчал из-за фиалок. Они так славно пахли, и я сунула
пучок себе за шарф под  самым  носом.  А  Его  Милость,  не  знаю  почему,
посчитал это за дерзость. Но все это он мне высказал после.
   В: Осерчать без причины? А других поводов, выключая букетец цветов,  вы
ему не подавали?
   О: Точно не подавала.
   В: Что же он вам потом высказал?
   О: После ужина он прислал за мной Дика. Я было решила - опять  для  той
же надобности, но едва я к нему вошла, как он Дика отпустил.  Его  Милость
велел мне раздеться донага. Я сделала по  его  слову  и  ожидала,  что  он
наконец испытает на мне свои силы. Но он вместо того  приказал  мне  сесть
подле себя на скамью, точно как для покаяния, и припомнил  мне  эти  самые
фиалки. Отчитал за дерзость, обругал шлюхой - как только  не  честил.  Сам
себя в лютости превзошел, словно с цепи сорвался. Даже заставил опуститься
на колени и клятвенно подтвердить, что все его слова про  меня  правда.  А
потом  нежданно-негаданно  заговорил  на  иной  лад,  уверил  меня,   что,
напротив, он мною весьма доволен. Вслед за тем он завел речь о  тех,  кого
называл хранителями вод, - нам предстояло увидеться с ними назавтра. И  я,
оказывается, была привезена сюда с тем, чтобы их ублажать, а  за  это  Его
Милость обещал мне награду. Только я должна отбросить лондонское жеманство
и держаться с ними попросту, без затей и виду не показывать, что взята  из
борделя.
   В: Разумелись те воды, о коих он рассказывал в Лондоне?
   О: Те самые.
   В: Что еще было сказано об этих хранителях?
   О: Что они чужеземцы и на английском языке  не  говорят,  ни  также  на
прочих языках, употребляемых в Европе. Что о публичных женщинах  не  имеют
понятия. Что  мне  надлежит  во  всем  явить  себя  невинной  девицей,  не
познавшей греха, и в вольности не пускаться, но хранить смирение.
   В: Не приводил ли он еще  каких  побочностей?  Не  называл  страну  или
земли, откуда прибыли эти особы?
   О: Нет.
   В: Не обмолвился ли, откуда о них уведомлен?
   О: Он лишь сказал, что всем сердцем ищет с ними встречи.
   В: Стало думать, прежде он с ними не встречался?
   О: Выходило, что так. Но напрямик он этого не объявлял.
   В: Не почли вы за странность, что Его Милость, точно сводник, замышляет
отдать вас другим?
   О: Да, меня это несколько удивило.
   В: Несколько? И только?
   О: Я уже привыкла, что он обыкновенно говорит загадками.
   В: Не сделалось ли вам  страшно,  невзирая  на  ваше  убеждение,  будто
происшествие на Уилтширском капище не заключает в себе ничего опасного?
   О: Но ведь я видела, что Его Милость хоть и суров,  но  не  злонамерен.
Да,  я  его  не  понимала,  но  пуще  всего  боялась   лишь   этой   своей
непонятливости.
   В: Мне желательно узнать об одном обстоятельстве более общего свойства.
Известно ли было Его Милости про ваши амуры с его слугой? Делалось ли  это
за его спиной или с его ведома?
   О: Он все знал. За то и пенял, что я слишком млею в объятиях  Дика.  Он
на это смотрел как хозяин: я, мол, тебя купил для собственного услаждения,
а ты сама услаждаешься с другим. И фиалочки, которыми я себя украсила,  он
в этом смысле и понял.
   В: Ему было известно, что  вы  сходились  с  Диком  не  только  по  его
приказу, но и втайне?
   О: Я исправляла должность, для которой была  нанята,  всего  дважды,  а
больше меня не просили, как будто Его Милость в этом средстве изверился  и
нужды в нем уже не видел. И все же его задевало за живое, что я  нахожу  в
этом приятность.
   В: Вы разумеете, что ваши  блудные  занятия  не  приблизили  исполнение
означенной цели и Его Милость махнул на вас рукой?
   О: Имел он и другую цель, и несравненно против первой величайшую.
   В: Благоволите объяснить.
   О: В свое время объясню.
   В: Тогда - о том вашем  разговоре.  Не  странно  ли,  что  Его  Милость
вменяет вам в должное ублажать важных чужеземцев, а чтобы воздержаться  от
утех со слугой, и речи не ведет?
   О: Слов нет, странно. И все же сущая правда.
   В: Стало быть, его воля, по вашему суждению, состояла в том, чтобы  вы,
буде потребуется, сделались при этих господах шлюхой, но между тем хранили
вид невинности? И больше ничего?
   О: Так я его поняла.
   В: И эта его воля имела вид приказа? Должны - и все  тут?  Угодно  вам,
нет ли - сие в уважение не принималось?
   О: Такова была его воля, и мне оставалось повиноваться.
   В: Больше Его Милость ни о чем с вами не говорил?
   О: Нет.
   В: С запинкой отвечаете.
   О: Я силилась припомнить.
   В: И все-таки "нет"?
   О: Все-таки нет.
   В: Не нравятся мне, сударыня,  ваши  ответы.  Не  то  дразните,  не  то
загадки загадываете. Смотри у меня: дело нешуточное, не время  бы  загадки
подпускать.
   О: Не я их загадываю: мне их загадали. Не я тебя путаю: меня запутали.
   В: С тем Его Милость вас и отослал?
   О: Да.
   В: И до самого утра вы его не видели?
   О: Нет.
   В: А потом к вам в покой пришел Дик?
   О: Когда он пришел, я спала.
   В: Не подумалось ли вам тогда: "Завтра мне придется обнимать другого"?
   О: Тогда я, благодарение Богу, еще не чаяла, что будет завтра.
   В: Довольно отлагательств. Мы  уже  почти  добрались  до  этого  самого
завтра.
   О: Знаю.
   В: Не имели вы каких-либо предвестий, что Джонс этой ночью вас покинет?
   О: Нет, никаких.
   В: Он с вами об этом не говорил?
   О: Мы с ним мало разговаривали.
   В: Отчего же?
   О: Больно он с самого начала любопытничал. И все-то  норовил  показать,
будто знает про меня такое, чего по правде не  знал.  И  выходило,  что  я
должна быть ему благодарна за молчание.
   В: Разве же это не правда?
   О: Ну и пусть. Он даже Дику проходу не давал - все  потешался  над  его
глухотой и немотой. Куда как приятно мне было слушать! Слова в простоте не
вымолвит - и так всю дорогу.
   В: Было ли вам ведомо, что мистер Браун также должен в скором времени с
вами разъехаться?
   О: Нет.
   В: Вас это удивило?
   О: Нет. Чему дивиться? Они, видать, свое дело сделали.
   В:  Добро.  Итак,  мистер  Браун  уехал  прочь,  и  вы   пустились   по
бидефордской дороге. Что дальше?
   О: Ехали мы, ехали и скоро заехали в лесную глушь. А через дорогу бежит
ручей, и нам надо перебраться на другой берег. Тут Его  Милость  остановил
коня - он ехал впереди, а мы следом. Остановил он коня, оборотился к  Дику
и поднял указательный палец. А другой указательный палец вот  этак  с  ним
скрестил. Дик в ответ указал вперед. Не  на  дорогу  -  дорога  за  ручьем
поворачивала, - а на склон холма или горы, откуда сбегал ручей.
   В: В каком смысле вы это поняли?
   О: Что Дик дорогу знает, а Его Милость нет. Или знает, но нетвердо.
   В: Делались ли еще знаки?
   О: Его Милость расставил руки, словно бы меряет что, а Дик  поднял  два
пальца. Тогда мне было невдомек, а сейчас думаю, Дик хотел  показать,  что
до места еще две мили. Больше никаких знаков они не делали, но и  с  места
не  сдвинулись.  Смотрят  друг  другу  в  глаза   как   завороженные,   не
пошевелятся. И вдруг Его Милость поворотил  коня  и  поехал  меж  деревьев
вверх по склону - куда указывал Дик.
   В: К вам он не обращался?
   О: Слова не сказал. Даже не поглядел. Будто меня здесь и нет.
   В:  Случалось  ли  вам  прежде  замечать,  чтобы  они  так  друг  друга
разглядывали?
   О: Раз или два случалось. Но чтобы так долго - ни разу.
   В: Не как хозяин и слуга?
   О: Больше похоже - как двое ребятишек.
   В: Это как же: с видимой враждебностью?
   О: Да нет, не так. А как-то необычно: будто  разговаривают,  не  шевеля
губами.
   В: Хорошо. Итак, вы  въехали  в  долину.  О  ее  местоположении  я  уже
наслышан от Джонса. Расскажите, как вы сделали первую остановку.
   О: Скоро нам пришлось спешиться: кони чуть не падали. Дик взял за повод
нашего коня и вьючную лошадь и пошел вперед, я за ним, а  Его  Милость  со
своим конем позади всех. Бредем по-над ручьем, молчим,  только  копыта  по
камням постукивают. Шли так с милю, может, больше. Вдруг Дик остановился и
примотал поводья к колючему кусту, а как подошел Его  Милость,  то  и  его
коня привязал. Потом  принялся  отвязывать  от  рамы  большой  сундук  Его
Милости.
   В: Это Его Милость приказал ему остановиться?
   О: Нет, он сам. Как если бы он лучше знал, куда мы едем.
   В: Продолжайте.
   О: Его Милость приблизился и заговорил со мною. Он объявил, что  платье
на мне для встречи с теми особами не весьма нарядно. А у него есть другое,
более приличествующее такой оказии. И я должна его надеть  сейчас,  потому
что мы почти на месте. Я  спросила,  нет  ли  туда  дороги  поудобнее.  Он
отвечал: "Нет, только эта. Но ты не тревожься: станешь делать, что скажут,
- никакого лиха не случится".  А  сундук  между  тем  поставили  наземь  и
открыли, и Его Милость передал мне новый наряд - он  лежал  поверх  прочих
вещей.
   В: Что же это был за наряд?
   О: Исподница, юбка, платье из тонкого белого полотна.  Манжеты  у  него
батистовые, плоеные, и еще по рукавам розовые ленточки, стянутые в узелки.
Потом чулки из тонкого ноттингемского  шелка,  со  стрелкой,  тоже  белые.
Башмачки белые. Все белое, все с иголочки либо только что из стирки.
   В: Словом, точно для майского праздника?
   О: Да, какие крестьянки в праздники  носят.  Только  на  крестьянках-то
платья из канифаса, а это из тонкого полотна, отменной работы, что и  леди
надеть не зазорно.
   В: Впору ли оно пришлось?
   О: Сидело изрядно.
   В: Прежде вы об этих вещах не ведали?
   О: Нет.
   В: Что дальше?
   О: Дальше Его Милость сказал,  что,  прежде  чем  надеть  новый  наряд,
надлежит мне омыться.
   В: Омыться! Скажите на милость!
   О: Очистить тело от всего, чем я запятнала себя  в  прежней  жизни.  Он
указал в ту сторону, откуда мы шли: там неподалеку  ручей  в  одном  месте
делался несколько глубже. Получался вроде как пруд, только  что  не  такой
широкий и помельче: ручей сам по себе был не так чтобы глубок.
   В: Что вы на это подумали?
   О: Что вода больно студеная. Он же возгласил,  что  поток  этот  должен
стать мне Иорданом.
   В: Так прямо и выразился: "Пусть этот поток станет тебе Иорданом"?
   О: Так и выразился.
   В: Уж не в шутку ли он это?
   О: А вот увидишь, в шутку или нет. В тот  миг  и  правда  недолго  было
почесть его слова за шутку, да только мне было не до шуток.
   В: И вы таки омылись?
   О: С грехом пополам. Вода едва достигала до колен, пришлось присесть  -
а вода ледяная.
   В: Вы купались нагишом?
   О: Да, нагишом.
   В: И Его Милость смотрел?
   О: Я видела, что он поворотился ко мне спиной. Тогда и я отвернулась.
   В: Что потом?
   О: Обсохла  я  на  берегу,  надела  новое  платье  и  села  на  припеке
обогреться. Тут Его Милость опять ко мне подошел, а в  руке  у  него  нож,
который носил Дик. Подходит и говорит: "Нынче майский праздник, вон  и  ты
цветешь как майский день. Будешь  ты  у  нас,  Фанни,  майской  королевой.
Только уж корону себе изволь приготовить сама".
   В: Он снова пришел в доброе расположение духа?
   О: Хмуриться перестал, а все же что-то его томило.  Отошел  он  и  стал
глядеть в ту сторону, куда удалился Дик.
   В: А когда он удалился? Прежде чем вы вошли в воду?
   О: Как только открыл сундук и привязал коней поудобнее. Перешел  ручей,
полез по склону и скрылся из глаз.
   В: Так, стало быть, коней успели отвязать?
   О: Да нет. Когда я шла купаться, Дик их распряг, расседлал и пустил  на
длинной привязи пощипать  травку  и  попить  из  ручья.  А  конец  привязи
примотал к кусту.
   В: Это показывало, что вы задержитесь тут надолго?
   О: Да.
   В: И вы не приметили наблюдавшего за вами Джонса?
   О: У меня была своя забота, ни Джонс, ни кто другой на мысль не шел. Я,
как умела, делала себе венок. А тут воротился Дик, увидал, что Его Милость
дожидается, и подал ему знак.
   В: Вот так?
   О: Нет, не так.
   В: Джонс показывал, что знак был такой.
   О: Да нет же. Джонс не доглядел. И что он мог видеть из своего укрытия?
   В: Какой же тогда?
   О: Вот как: руки сцеплены перед  грудью.  Я  его  и  прежде  видала,  а
знаменует он: "Дело сделано" или "Все исполнено по вашему  слову".  А  при
той оказии понимай так: "Те, кого мы ищем, ожидают наверху".  Его  Милость
тотчас воротился ко мне и объявил, что пора идти. И мы пошли.  Но  вначале
меня несли на руках, а то склон крутой, кремнистый, и Дик подхватил меня в
охапку.
   В: Не выказывал ли он, вернувшись к вам, волнения или радости?
   О: Нет.
   В: Добро. На этом пока остановимся. К пещере,  сударыня,  за  тобой  не
полезем. Мой человек сведет тебя в отдельный покой обедать. Ни с супругом,
ни с кем иным - ни слова. Ясно ли?
   О: Так и быть. Стану говорить с духовным моим супругом, с Иисусом.

   * * *

   Долговязый  сутуловатый  писец  открывает  дверь  и   пропускает   свою
пленницу. Однако, оказавшись в коротком коридорчике, он выходит  вперед  и
ведет ее за собой. Коридор заканчивается другой дверью. Чиновник и молодая
женщина проходят в комнату. Женщина оборачивается к нему, и лишь тогда  он
нарушает молчание:
   - Эля, сударыня, или еще воды?
   - Воды.
   - Из комнаты ни шагу.
   Она покорно кивает. Чиновник смотрит на нее долгим взглядом, словно  не
слишком верит ее молчаливому обещанию, потом  выходит,  прикрыв  за  собой
дверь.
   Тесная комнатушка с единственным окном служит, по-видимому, спальней. У
окна стоит  стол  и  два  стула.  Но  женщина  к  окну  не  подходит,  она
направляется к кровати, нагибается  и,  откинув  покрывало,  глазами  ищет
что-то на полу. Наконец нужный предмет найден. Женщина достает его  из-под
кровати, поддергивает юбки и садится на него.
   Снимать прочие предметы туалета ей нет необходимости - по  той  простой
причине, что в описываемую эпоху англичанки какого бы то ни было  сословия
ничего под юбки не надевали: эта мода появится еще лет  через  шестьдесят.
Смутные  и  малоизвестные  факты,  касающиеся  нижнего  белья  -  или  его
отсутствия, - это материал для целого очерка. Итальянки  и  француженки  к
тому времени давным-давно исправили это упущение, англичане мужского  пола
тоже.  Другое  дело  англичанки.  Все  эти   ослепительно   элегантные   и
величественные светские щеголихи  в  выходных  туалетах,  на  разные  лады
запечатленные живописцами XVIII века, ходили, грубо  говоря,  без  трусов.
Более того, когда эта мода и в Англии наконец взяла  верх  (точнее,  низ),
когда в начале XIX века исподние штаны, а затем и панталоны  стали  носить
женщины, это воспринималось как вызов, брошенный мужчинам, и уже, конечно,
поэтому-то  они  так   быстро   и   сделались   de   rigueur   [привычное,
распространенное (фр.)].
   Облегчившись, Ребекка встает, задвигает глиняный ночной горшок  обратно
под кровать и поправляет покрывало. Затем  не  спеша  подходит  к  окну  и
озирает просторный задний двор гостиницы.
   В дальнем конце двора стоит запряженная четверней карета. Судя по тому,
что коней еще  не  выпрягли,  она  подъехала  совсем  недавно.  На  дверце
красуется родовой герб владельца: геральдический щит, который поддерживают
лев  и  дракон.  Рассмотреть  его  подробно  и  прочесть  девиз  с  такого
расстояния невозможно, в глаза бросаются лишь два  красных  ромба  в  поле
щита. Пассажиров и кучера  нигде  не  видать,  у  кареты  дожидается  лишь
мальчишка - подручный конюха, должно быть,  оставленный  присматривать  за
лошадьми. По двору, выклевывая корм из щелей между булыжников, расхаживают
куры, бойцовый петух и пара белых голубей, прыгают воробьи. Прислонившийся
к карете мальчишка швыряет им зерно.  Время  от  времени  он  выбирает  из
горсти зернышко покрупнее и отправляет в рот.  Внезапно  Ребекка  опускает
голову и закрывает глаза, словно у нее  нет  сил  наблюдать  эту  невинную
картинку. Губы ее шевелятся, однако слов не слышно. Без сомнения, речь  ее
обращена к тому самому супругу, право на беседы с которым она  только  что
себе выговорила.
   Но  вот  губы  замерли.  Из  коридорчика  доносится  стук  башмаков  по
деревянному полу. Ребекка открывает глаза и поспешно опускается  на  стул,
отвернувшись от двери. Дверь отворяется, и на пороге вырастает все тот  же
чиновник.  Какое-то  мгновение  он  смотрит  ей  в   спину.   Ребекка   не
оглядывается. Чуть погодя она словно спохватывается, что, судя по звуку, в
открывшуюся дверь никто  не  вошел,  и  поворачивает  голову.  Но  вопреки
ожиданиям в двери она видит не  злорадного  чиновника,  а  совсем  другого
человека. Это джентльмен преклонного возраста, в сером костюме, невысокий,
но довольно грузный. Он стоит не в коридоре, не  в  комнате,  а  именно  в
дверях: застывший на пороге неумолимый рок. Ребекка поднимается, но больше
никаких знаков почтения не показывает. На незнакомце простая черная шляпа,
в правой руке он держит что-то непонятное. На  первый  взгляд  -  пастушья
клюка, однако незнакомец на пастуха не похож, а навершие клюки, на которую
он опирается, не из дерева, не из рога, а из сверкающего серебра. Это  уже
не обычная клюка, а скорее символ власти -  больше  всего  она  напоминает
посох епископа.
   Необычен и взгляд незнакомца: он рассматривает Ребекку с  таким  видом,
будто оценивает корову или кобылу. Кажется, еще немного - и он без  всяких
церемоний   объявит,   чего    она    стоит.    Этот    взгляд    человека
высокопоставленного  и  высокомерного,  которому  нет  дела   до   простых
смертных; человека, который стоит выше всех законов. И все же в его глазах
читается чувство, которому появляться  в  этом  взгляде  непривычно,  даже
неловко.
   Внезапно незнакомец заговорил - но, хотя  взгляд  его  был  по-прежнему
прикован к Ребекке, обращался он не к ней:
   - Пусть приблизится. Свет в глаза, никак не разгляжу.
   За спиной незнакомца в коридорчике показался чиновник и  требовательным
жестом подозвал  Ребекку:  два  молниеносных  движения  согнутым  пальцем.
Женщина подошла поближе. В тот же миг конец клюки с  серебряным  навершием
оторвался от пола и удержал ее на расстоянии. Ребекка остановилась в шести
футах от незнакомца. Его тяжелое лицо не  выражало  никаких  чувств  -  ни
добрых, ни дурных, и, что уж совсем удивительно, в нем  не  было  и  следа
любопытства. На нем лежала разве что тень угрюмых сомнений, иными словами,
меланхолии. Но заметить ее было не  так-то  просто:  весь  вид  незнакомца
говорил о другом - о сознании безграничности своего права как в  обыденном
смысле, так и в понимании самодержцев былых времен. К этому  примешивалась
внешняя бесстрастность, которая вошла в плоть и кровь и намертво спеленала
все чувства. Теперь он не осматривал Ребекку как выставленную  на  продажу
скотину, а глядел ей прямо в глаза, словно силился сквозь них  прочесть  в
ее душе, что же именно она собой воплощает. Ребекка  не  прятала  лица  и,
сложив руки на  животе,  отвечала  таким  же  пристальным  взглядом  -  не
почтительным,   не   дерзким,   но   открытым   и   в    то    же    время
непроницаемо-выжидательным.
   Рука мужчины медленно скользнула вниз по клюке,  он  вытянул  ее  перед
собой - не угрожая, а едва ли не с  осторожностью,  -  и  серебряный  крюк
прикоснулся сбоку к белому чепцу. Легонько повернув клюку, мужчина потянул
женщину к себе. Он действовал так бережно  -  при  других  обстоятельствах
можно было бы сказать "робко", - что, когда серебряный крюк зацепил ее  за
шею и  повлек  за  собой,  она,  не  дрогнув,  повиновалась.  Наконец  она
почувствовала, что ее больше не тащат вперед, и остановилась. Незнакомец и
Ребекка оказались лицом к  лицу.  Однако  между  ними  по-прежнему  лежала
пропасть: их разделял не только пол и возраст, но и то, что они люди  двух
беск