никовой подстилки. Свежевыбеленные стены тоже  голы  -
их украшают разве что пятна сырости. Из мебели кроме стола и двух  стульев
имеется только деревянный сундук, он  стоит  у  противоположной  от  входа
стены на двух грубо опиленных брусках. В камине, где на гвоздях  развешаны
две старые железные кастрюли и старинная жаровня, не так  давно  разводили
огонь, но обложенная старыми кирпичами кучка  углей  в  просторном  камине
жалкое зрелище: этот семифутовый очаг явно  предназначался  не  для  таких
поленьев.
   Рядом с сундуком - дверь в комнату поменьше. У  этой  двери  вовсе  нет
створки. В дверной проем виден край кровати. В маленькой комнате без  окон
стоит сумрак. На полке, укрепленной на  балке  над  камином,  -  кое-какие
нужные в хозяйстве мелочи: железный подсвечник,  два-три  свечных  огарка,
квадратное зеркальце без рамы, коробочка с ветошным трутом, солонка. Вот и
все. Такой скудости не найти даже в монашеской келье.
   Лишь два обстоятельства плохо вяжутся  с  этой  нищенской  обстановкой.
Одно - внешнее: хотя потолок комнаты и не оштукатурен, он покоится на двух
превосходных дубовых балках. Почти почерневшие от  времени,  они  украшены
тонкой продольной проточинкой, а  концы  их  изгибом  спускаются  вниз  и,
сужаясь, заканчиваются на стенах. Можно подумать, что примерно за столетие
до правления Якова I или Елизаветы  у  этого  дома  были  более  почтенные
владельцы, раз уж даже те, для кого был  отведен  полуподвал,  удостоились
работать в помещении с такой изысканной отделкой. На  самом  же  деле  тут
когда-то помещалась лавка торговца  мужской  одеждой  и,  придавая  балкам
столь благородный вид, хозяева радели только о покупателях.
   Вторая необычная особенность  обстановки  -  дух  добропорядочности.  В
нашем представлении нищета связана с  упадком  и  унынием,  а  те  в  свою
очередь - с грязью и неустроенностью как в хозяйстве, так и в душе. Но эта
бедная комната чиста, как нынешние операционные: ни соринки, ни  паутинки,
ни  пятнышка  не  нарушает  ее  безукоризненной  опрятности.  Все  вымыто,
выметено, выскоблено, каждая вещь на своем  месте  -  самый  взыскательный
боцманмат не придерется. Точно ее обитатели сказали себе: "Живем в  нужде,
так будем жить праведно". Эта же мысль  была  выражена  в  расхожем  тогда
изречении: "Что плоти во вред, то душе  на  благо".  Праведность,  однако,
была не просто чистотой,  лелеемой  из  чувства  противоречия,  но  знаком
духовного  бодрствования,   потаенной   энергии,   предвкушения   перемен,
нахождения всего существа в состоянии туго заведенной  пружины.  "Потерпим
пока, будет и на нашей улице праздник". Чистота же сама по  себе  была  не
более чем удобопонятным символом, внешним выражением  чистоты  внутренней,
неброской и суровой, подспудной готовности и  муки  принять,  и  воспылать
воинственным  духом.  Недаром  христиане   -   приверженцы   благополучной
господствующей церкви с  подозрением  косились  на  внешне  скудную  жизнь
строгих и практичных  сектантов-отщепенцев,  так  мы,  бывает,  сторонимся
больных с явными признаками чахотки: нас пугает не их увядание, а то,  чем
оно грозит нашему "цветению".
   Мужчине  за  столом  лет  тридцать  пять,  однако  в  волосах  его  уже
пробивается седина.  На  нем  широкая  белая  блуза,  поверх  нее  кожаная
безрукавка. Безрукавка да и обнаженные по локоть  руки  мужчины  испещрены
следами ожогов от бесчисленных кузнечных искр. Это и есть кузнец Джон  Ли,
проживающий на Тоуд-лейн.  Правда,  собственной  кузницы  у  него  нет;  в
последнее время он работает с материалом куда менее мягким и ковким:  этот
материал - души людей. Высокий сухопарый мужчина  с  безучастным  лицом  и
проницательными глазами. Судя по взгляду,  мысли  его  так  неспешны,  что
любая улыбка была бы для него слишком быстра: прежде чем  рассмеяться  или
высказать мнение, он будет думать и думать  до  бесконечности.  Сейчас  он
размышляет явно не о той, что сидит напротив  -  своей  жене  Ребекке.  На
Ребекке платье из грубой серой материи и белоснежный закрывающий уши чепец
- простенький, скромный, под стать обстановке: ни кружев, ни оборок.  Зато
лицо, прическа все те же; несмотря на унылое  платье  и  чепец,  и  сейчас
можно догадаться, почему  она  недавно  зарабатывала  на  жизнь  тем,  чем
зарабатывала.  Эти  ласковые  карие  глаза,  это  непроницаемое  выражение
невинности, это терпение... И все же в чем-то она изменилась: ее  кротость
сделалась твердой, словно обрела навсегда закал - кузнец ли помог  в  этом
или кто-то еще. Новый уклад и новые убеждения придали ее  натуре  и  новое
качество - мятежность.
   Ребекка подвигает свою миску мужчине.
   - Доешь лучше ты. Мне что-то не естся. Схожу в нужник.
   - Боишься?
   - Бог не без милости.
   - Мы с твоим отцом встанем на улице, чтобы видеть все своими глазами, и
будем молиться. Захотят побить тебя камнями за былые грехи  -  все  снеси.
Помни: ты новорожденное чадо Божие.
   - Хорошо.
   - Им тоже не уйти от суда после Его пришествия.
   - Знаю, знаю.
   Мужчина поглядывает на придвинутую  миску,  но,  как  видно,  думает  о
другом.
   - Имею я нечто тебе открыть. Было мне в ночи видение. Я  только  будить
тебя не решился.
   - Доброе видение?
   - Видел я, что бреду по дороге, а навстречу -  некий  человек,  весь  в
белом. В одной руке посох, в другой - Библия. И сказал он мне такие слова:
"Теперь будь терпелив, ибо час твой  близок".  Он  стоял  передо  мной,  я
слышал его и видел так же ясно, как вижу теперь тебя.
   - Кто же это мог быть?
   - Кто как не Иоанн Креститель, хвала Всевышнему. Но это еще не все:  он
улыбнулся мне как другу и доброму слуге.
   Ребекка окидывает его сосредоточенным взглядом.
   - Час близок?
   - Все как сказывал брат Уордли. "Будь крепок  в  вере,  и  дастся  тебе
знамение".
   Ребекка поглядывает на свой  округлившийся  живот,  поднимает  глаза  и
улыбается уголками губ.  Встав  из-за  стола,  она  удаляется  в  соседнюю
комнату и появляется оттуда с железным ведром в руках. Затем  направляется
к двери, отпирает нижнюю половину и выходит на улицу. Только теперь кузнец
подвигает к себе миску с остатками похлебки и принимается за еду. Ест,  но
вкуса не разбирает: мысли его по-прежнему заняты ночным видением. В  миске
- оставшееся от вчерашнего ужина жидкое овсяное варево, в котором  плавают
два крохотных кусочка соленого бекона и несколько  темно-зеленых  листиков
лебеды.
   Покончив с едой, он берется за книгу, открывает, и  книга  словно  сама
собой распахивается на шмуцтитуле  с  надписью:  "Новый  завет".  Книга  -
старая  Библия  издания  1619  года;   самая   зачитанная   ее   часть   -
Четвероевангелие. На каждой странице сверху коротко указано, о  чем  здесь
говорится, заглавия эти  заключены  в  рамку  в  форме  сердечка;  они  не
напечатаны,  как  положено,  красным  цветом,  зато  вместо  этого   жирно
подчеркнуты  красными  чернилами.   Вокруг   располагаются   гравированные
миниатюры с изображением  святынь:  Пасхальный  Агнец,  шатры,  в  которых
красуются символы пророков, портреты апостолов  -  из  них  самые  крупные
четыре евангелиста. Кузнец  на  миг  задерживает  взгляд  на  миниатюре  с
Иоанном Богословом: это усач с  внешностью  джентльмена  времен  правления
короля Якова, он сидит за столом и что-то пишет,  а  рядом  жмется  ручной
дронт - нет, орел.  Но  Джон  Ли  и  не  думает  улыбаться.  Он  открывает
Евангелие  от  Иоанна  и  находит  пятнадцатую  главу:  "Я  есмь  истинная
виноградная Лоза, а Отец Мой - Виноградарь".
   Слегка склонившись над  книгой,  он  начинает  читать.  Чтение,  видно,
дается ему с трудом: он водит пальцем  по  строчкам  и  беззвучно  шевелит
губами, как будто, чтобы уразуметь прочитанное, он должен не только понять
смысл слов, но и произнести их про себя.
   "Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить  плода  сама
собою, если не будет на лозе, так и вы, если не  будете  во  Мне.  Я  есмь
Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я  в  нем,  тот  приносит  много
плода; ибо без Меня не может  делать  ничего.  Кто  не  пребудет  во  Мне,
извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в
огонь, и они сгорают".
   Кузнец на мгновение отрывает глаза от страницы и смотрит на  рассветное
зарево, потом переводит взгляд на золу в очаге. Затем снова склоняется над
книгой.
   Между тем Ребекка с ведром спешит к нужнику. Бойкая легкая походка - ни
за что не  догадаешься,  что  идет  беременная.  Вид  Тоуд-лейн  никак  не
способен настроить на такой бодрый лад.  Промышленная  революция  началась
лишь недавно, но Тоуд-лейн уже приобрела тот облик,  который  позднее  для
жителей  многие  крупных  городов   стал   привычным   зрелищем.   Некогда
симпатичная улица превратилась в жалкую  трущобу,  ряды  домишек-развалюх,
где каждое семейство снимало по одной комнате,  и  их  задворки  сделались
рассадниками болезней. Признаки этих болезней заметны там и  сям:  изрытые
оспой  лица,  золотушные  язвы  на  шеях,  рахитичные  ноги,   последствия
недоедания, цинги... Но все это резало бы глаз только нашему современнику.
На свое  счастье,  бедняги  и  не  подозревают,  какое  сострадание  могут
вызывать.  Жизнь  для  них  была   именно   такова,   изменения   казались
маловозможными.  Конечно,  прежде  всего  не  надо  падать  духом.  Каждый
выживает, как может - или как должен. В это время дня дома и на улице были
только женщины и дети (пяти- и шестилетние); мужчины и дети постарше - те,
кто имеет работу, - уже разошлись.  Кое-кто  из  прохожих  поглядывает  на
Ребекку косо, но причиной тому не она сама, не надобность, за которой  она
вышла из дома, а платье, столь явно выдающее ее принадлежность к секте.
   Нужники выстроились рядком, отвернувшись от улицы,  почти  в  самом  ее
конце - на общественной земле. Пять ветхих зловонных будочек, в  каждой  -
не менее зловонная яма. Между ними  и  в  вырытой  пониже  канаве  -  кучи
нечистот. Ребекка привычно выплескивает  туда  содержимое  ведра.  Тут  же
растет неизменная  в  таких  местах  лебеда:  ее  еще  называют  "навозный
бурьян". Все нужники заняты, и Ребекка терпеливо дожидается своей очереди.
Будочки  служат  местным  жителям  почти  пятьсот  лет  -  как  и  стоящая
неподалеку водокачка.
   К Ребекке присоединяется женщина постарше. Она одета почти так же,  как
Ребекка,  голову  облегает  такой  же  простенький  белый  чепец.  Ребекка
улыбается ей как старой  знакомой  и  произносит  слова,  которые  в  этих
обстоятельствах можно  счесть  и  условным  знаком,  исполненным  глубокой
важности, и дежурной фразой:
   - Любви тебе, сестрица.
   В ответ - те же три слова. Совершенно ясно, что на самом  деле  никакие
они не сестры: больше женщины не произносят ни звука и  даже  не  подходят
друг к другу. Как видно, это не более чем обыденное  приветствие,  которым
обмениваются соседи-единоверцы - что-то вроде "с добрым утром".  Однако  у
квакеров такое приветствие не принято: на этот счет обычно  безукоризненно
осведомленный чиновник мистера Генри Аскью (кстати, именно сейчас  стоящий
у полуподвала вместе с Джонсом) ввел патрона в заблуждение.
   Через четверть часа Джон Ли в поношенном черном  сюртуке  и  шляпе  без
позумента, а с ним Ребекка  выходят  из  подвала  и  направляются  к  двум
ожидающим их мужчинам. Те не отворачиваются, не притворяются, будто заняты
разговором, они стоят и смотрят  на  супругов.  Долговязый  чиновник  чуть
кривит губы в язвительной усмешке, всем видом  показывая,  что  ему  такие
поручения не в новинку. Зато Джонсу явно не по себе. Кузнец приближается к
ним, но Ребекка замирает на полпути. Она видит перед собой только  Джонса,
который, смущенно уставившись в разделяющую их канаву, неловко  сдергивает
шляпу.
   - Вот, пришлось. Как договаривались.
   Ребекка не сводит с него глаз и словно  не  узнает.  Не  испепеляет,  а
словно одним взглядом  охватывает  его  целиком,  и  душу  и  тело.  Потом
опускает глаза и произносит ту же фразу, которая  уже  звучала  сегодня  у
нужника:
   - Любви тебе, брат.
   Затем она быстро подходит к Джону Ли, который уже остановился и смотрит
на пришельцев пристальным  взглядом,  выражающим  что  угодно,  только  не
любовь. Ребекка притрагивается к его руке, и  они  идут  дальше.  Помедлив
мгновение, Джонс и чиновник поворачиваются и  следуют  за  ними,  как  два
лиса, выследившие беззащитного ягненка.



        "ДОПРОС И ПОКАЗАНИЯ РЕБЕККИ ЛИ,"
   данные под присягою октября 14 числа, в десятый год правления
   Государя нашего Георга Второго, милостью Божией короля
   Великой Британии, Англии и прочая.

   Я прозываюсь Ребекка Ли, в девичестве Хокнелл. Я старшая дочь Эймоса  и
Марты Хокнеллов. Родилась января пятого дня 1712 года в  городе  Бристоле.
Состою  в  браке  с  кузнецом  Джоном  Ли,  имеющим  жительство  в  городе
Манчестере на Тоуд-лейн. До  мая  сего  года  была  я  простой  лондонской
проституткою и носила прозвище Фанни. Я беременна на шестом месяце.

   В: Вам известно, для чего вас сюда призвали?
   О: Известно.
   В: И что я расследую  исчезновение  некого  высокородного  джентльмена,
имевшее быть в мае сего года?
   О: Да.
   В: Не случалось ли вам за время, прошедшее с мая первого  числа,  иметь
встречи с Его Милостью, получать от него известия либо вступать в  иные  с
ним сношения?
   О: Нет.
   В: Не имеете ли вы верных либо  гадательных  сведений  о  его  кончине,
приключившейся от какой бы то ни было причины?
   О: Не имею.
   В: Можно ли то, что было сказано вами о Его Милости, отнести и до слуги
его Дика? Или о его участи вам известно больше?
   О: Нет.
   В: Вы показываете под присягой.
   О: Знаю.
   В: Хорошо же, мистрис Ли, хорошо, праведница моя новоявленная. О  вашем
прошлом разговор впереди, теперь же мне желательно узнать, какая вы есть в
настоящем. И ответы извольте давать под стать своему платью: простые,  без
причуд. Да удержитесь от напыщенных речей о божественных предметах, а то я
не посмотрю на ваш раздутый живот. Понятно ли?
   О: Свидетель мне Иисус.
   В: Добро. И предупреждаю: помните, что передо  мной  показания  Джонса,
где говорится о вас. А равно и показания бывшей  вашей  хозяйки  и  многих
других. Итак, в который день мая приехали вы сюда из Бристоля?
   О: В двенадцатый.
   В: И нашли своих родителей?
   О: Да.
   В: И они простили ваше прегрешение?
   О: Бог милостив.
   В: И вы открыли им, чем промышляли во время своего отсутствия?
   О: Да.
   В: И они от вас не отвернулись?
   О: Нет.
   В: Отчего так? Или они свою веру худо хранят?
   О: Очень хорошо, потому и простили.
   В: Этого я понять не умею.
   О: Кто от чистого сердца покаялся, от того они не отвернутся.
   В: А разве прежде они от вас не отвернулись, не выгнали из дому?
   О: Это потому, что я тогда  была  распутна  и  каялась  не  от  чистого
сердца. Вот и избрала себе потом такой промысел. Теперь я вижу:  они  были
правы.
   В: Стало быть, вы открыли им все? И то, что случилось в Девоншире перед
вашим возвращением?
   О: Нет, об этом умолчала.
   В: Отчего?
   О: Там я никакого греха не совершала, потому и не  стала  тревожить  их
понапрасну.
   В:  Вы  главная  свидетельница  и   пособница   гнусных   и   безбожных
преступлений - и вас это ничуть не тревожит? Что не отвечаете?
   О: Это не преступления.
   В:  А  я  говорю   -   преступления.   И   вы   им   потворствовали   и
споспешествовали.
   О: Неправда.
   В: Осмелитесь отрицать то, что доказано?
   О: Осмелюсь, раз меня делают без вины виноватой.  Есть  и  повыше  тебя
законник. Думаешь, Иисус такой  негодный  весовщик,  что  не  измерит  вес
искреннего раскаяния в душе человеческой? Низко ты Его ставишь. Скоро весь
свет узрит величие Его.
   В: Молчать! Придержи язык! Кому тыкаешь?
   О: Таков наш обычай. Так должно.
   В: Знать не хочу, что там тебе должно.
   О: Это не от непочтительности. Все мы братья и сестры во Христе.
   В: Молчать!
   О: Но это правда. Пусть не в звании, но в этом мы  равны.  Вольно  тебе
корить меня за то, что я радею о своем праве и слове Божием.
   В: Твое право, слово Божие! Вишь, проповедница выискалась!
   О: Они суть нераздельны. Кто отбирает у меня  мое  право,  тот  обирает
Христа.
   В: Какие у тебя, отъявленнейшей потаскухи, права! Дурак бы я был, когда
бы поверил  в  твое  новообретенное  благочестие.  По  глазам  видно,  что
бесстыжая шлюха да еще и горда этим.
   О: Я больше не блудница. Тебе ли не  знать  -  ведь  ты  все  про  меня
разведал. Один Иисус мне и господин и госпожа. И горда  я  лишь  тем,  что
сподобилась служить Ему.
   В: И это вся цена, какую  ты  заплатила  за  отпущение  грехов?  Право,
недорого - как в Риме [намек на торговлю индульгенциями].
   О: Ты незнаком с нашим учением. Каждый вздох мой вплоть  до  последнего
исполнен покаяния. Иначе я умножаю свои грехи.
   В: Не познакомиться бы тебе с плетью, если станешь и  дальше  потчевать
меня своим святошеством.
   О: Я не хотела тебя уязвить.
   В: Ну так умерь наглость.
   О: В доме терпимости я поняла: кто обходится с нами, ровно  с  лошадьми
или собаками, тот себе вредит, те же, кто подобрее, уходили утешенными.
   В: Уж не должен ли я перед тобой кланяться да расшаркиваться? А  может,
прикажете величать вас "мадам", в карету под ручку подсаживать?
   О: Хмурься и бушуй, сколько заблагорассудится.  Я-то  знаю,  что  злоба
твоя не столько от души, сколько для вида.
   В: Она, изволите видеть, знает!
   О: Да, это так. Полно, не гневайся. Я не в  первый  раз  имею  дело  со
стряпчим, да и судей навидалась. Знаю: сердце у них не камень. Но ни  один
не бранивал меня за то, что я оставила путь порока. Точно было  бы  лучше,
чтобы я снова сделалась блудницей.
   В: Диво, если после таких проповедей они ложились с тобой в  постель  в
другой раз.
   О: Тем досаднее, что я не говорила им проповедей.
   В: Вижу, отец напитал тебя своим ядом.
   О: И отец, и мать. Она тоже живет во Христе.
   В: И похоже, презирает чины и звания мирские и законы учтивости?
   О: Да, если чины, звания и учтивость  мешают  нам  вольно  исповедовать
свою веру.
   В: Это не дает тебе права вольничать в своих ответах.
   О: Так перестань поносить мою веру.
   В: Мы даром теряем время. Мне желательно  узнать  о  вашем  замужестве.
Когда вы поженились?
   О: Второго августа.
   В: Муж тоже из вашей общины?
   О: Мы больше не квакеры. Он пророк.
   В: Какого рода пророк?
   О: Французский пророк. Он исповедует учение тех, кто переселились к нам
из Франции пятьдесят лет назад. Иные называют их "белыми блузами".
   В: А, камизары [участники протестантского  восстания,  происшедшего  во
Франции в 1702-1715 гг.; получили название от своей  одежды  -  полотняных
блуз (лат. camisa)]. Неужто они еще не перевелись?
   О: Нам, как и им, было пророчество  о  скором  пришествии  Христа.  Нас
таких человек сорок с лишком.
   В: Стало быть, ваш муж природный француз?
   О: Нет, англичанин.
   В: И ваши родители тоже подались в пророки?
   О: Да. То же и мой дядя Джон Хокнелл. Он приятель брата Джеймса Уордли,
нашего старейшины и вероучителя.
   В: Не довольно показалось квакерских причуд?
   О: Зато теперь я точно знаю, что новое  пришествие  близко.  Но  хулить
"друзей" не стану. Добрые они люди.
   В: Мужу было известно о вашем позоре?
   О: Да.
   В: И что он идет к алтарю, украсившись рогами, тоже известно? Знал  он,
что вы имеете во чреве?
   О: Не рогами он себя украсил, но христианским милосердием.
   В: Воистину святой пророк. Попросту говоря, он взял вас из жалости?
   О: И по совершенной любви. И Иисус сказал: "Я не осуждаю  тебя"  [слова
Иисуса, обращенные к женщине, обвиненной в прелюбодеянии (Иоанн, 8,11)].
   В: Не вы ли уверили Джонса, что о замужестве не помышляете?
   О: Тогда я еще не ведала, что ношу дитя.
   В: Выходит, вы затеяли учинить этот брак ради своего ублюдка?
   О: Р