еру, прилепляются к одной девице  и
больше одной услуги у них не  спрашивают,  имя  свое  скрывают,  уходят  и
приходят тайком. Вот таких мы и зовем гусенышами.
   В: А гусаки у вас закоренелые распутники?
   О: Они.
   В: И тот, о котором мы говорим, еще не оперился?
   О: Он выбирал одну только Фанни, имя свое от  меня  скрывал  -  вернее,
хотел скрыть. И задаривал сверх меры.
   В: Вас или девицу?
   О: Обеих.
   В: Деньгами?
   О: Да.
   В: Какие же обстоятельства привели к ее исчезновению?
   О: Как-то раз он объявил, что желает потолковать со мной об одном деле,
сулящем обоим выгоду.
   В: Когда это было?
   О: Около середины марта. Он поведал, что приятель приглашает его вместе
с другими распутниками в  свое  оксфордширское  поместье,  где  затевается
празднество. Каждый должен захватить с собою по шлюхе  и,  когда  их  всех
перепробуют и решат, которая из них оказалась  наиотменнейшей,  привезшего
ее ожидает награда. Придумали они и иные  забавы,  и  все  эти  дурачества
должны продолжаться две недели. Добавить время на дорогу туда и обратно  -
получится три. Он  попросил  меня  уступить  ему  Фанни  на  этот  срок  и
назначить цену в возмещение убытков, какие я понесу из-за ее отсутствия.
   В: Он не сказал, где располагается поместье?
   О: Не сказал. Они скрывали свою затею  из  боязни  ославиться  на  весь
свет.
   В: Что же вы на это?
   О: Что этакого у меня в заводе не бывало. Он же был  убежден,  что  для
меня это дело привычное: ему-де так сказывали. Я признала, что, если гость
мне коротко знаком и если мы с ним  столкуемся  об  условиях,  я,  бывает,
отпускаю девицу к нему домой на ужин или для каких-нибудь  увеселений.  Но
Его Милость я, мол,  знаю  слишком  плохо,  даже  его  подлинное  имя  мне
неизвестно.
   В: Он носил вымышленное?
   О: Он называл себя мистер Смит. Но тут уж он открыл и подлинное  -  то,
которое я уже слышала от лорда Б., и прибавил, что  Фанни  об  увеселениях
извещена, что она спит и видит иметь в  них  соучастие,  однако  оставляет
последнее слово за мной. Я отвечала, что  должна  все  взвесить:  где  это
видано - приступать с такими просьбами перед самым отъездом?
   В: И как он принял ваши слова?
   О: Просил взять в толк, что, как мне  теперь  известно,  в  рассуждении
знатности он человек не последний и на  бедность  не  жалуется.  С  тем  и
откланялся.
   В: Об условиях вы не договаривались?
   О: В тот раз - нет. Денька через два он  вновь  пожаловал  к  Фанни,  а
потом заглянул ко мне. К  тому  времени  я  уже  порасспросила  лорда  Б.,
наслышан  ли  он  о  празднестве.  Оказалось,  наслышан  и   сам   получил
приглашение, однако ему препятствовали неотложные дела. Он еще  подивился,
как это я до сих пор ничего не  проведала.  По  его  суждению,  прогневить
отказом такую высокую особу, как сын герцога,  было  бы  неразумием,  зато
согласиться - прямой расчет: за ценою  он  не  постоит.  Привел  и  другие
резоны.
   В: Что за резоны, сударыня?
   О: Такие, что после об этих дурачествах разблаговестят по всему свету и
всякий, кто станет в них соучаствовать, прославится. А мистрис Уишбурн как
раз отряжает туда двух своих девок - так вот как бы она меня не обошла.
   В: Кто такая эта Уишбурн?
   О: Выскочка одна. Недавно открыла заведение в Ковент-гардене.
   В: Так он вас и уломал?
   О: Так он меня одурачил. А чтобы такой одурачил,  надо  быть  последней
дурой.
   В: Говорили вы об этом предложении с девицей?
   О: У нее был один ответ:  мне,  дескать,  все  равно,  а  впрочем,  как
скажете. А сама обманула, шельма продажная.
   В: Как так обманула?
   О:  Да  она  с  самого  начала  все  знала.  Ишь  навострилась  корчить
смиренницу - даже я поверила. А ее уже подкупили.
   В: Вы имеете тому доказательства?
   О: Какие еще нужны доказательства, раз она не  вернулась?  Уж  я  такие
убытки через нее терплю!
   В: Зато добродетель не в убытке. Я желаю знать, какую цену положили  вы
за ее услуги.
   О: Столько, сколько выручки она  приносила  за  три  недели  у  меня  в
заведении.
   В: Сколько же?
   О: Триста гиней.
   В: Он согласился без торга?
   О: Еще бы ему торговаться! Триста платит, а десять тысяч крадет.
   В: Ну-ка язык свой прикуси! Что значит - крадет?
   О: Так ведь это же правда. Что ни  говори,  шлюха  она  была  завидная:
бесплодница, с хорошими манерами и в работе всего три года.
   В: Хватит про это распинаться. Какая часть денег ей причиталась?
   О: Девицы же полностью у меня на  содержании:  кормлю,  одеваю,  достаю
белье. Аптекарю плачу, когда с ними дурная болезнь приключится.
   В: Что мне за дело до ваших хозяйственных забот! Я  спрашиваю,  сколько
ей причиталось?
   О: Пятая часть. А что подарят, то ее.
   В: Шестьдесят гиней?
   О: Да, хоть она того и не заслужила.
   В: И вы ей эти деньги отдали?
   О: Решила поберечь до ее возвращения.
   В: Чтобы держать ее на привязке?
   О: Да.
   В: В целости ли у вас эти деньги? Будет чем с ней расплатиться?
   О: Пусть только вернется: уж я с ней сполна расплачусь.
   В: С тех пор вы от нее никаких вестей не имели?
   О: Никаких, провались она в тартарары.
   В: Там-то вы с ней и свидитесь. Что же было, когда она не  вернулась  к
сроку?
   О: Я пожаловалась лорду Б. Тот  обещал  справиться,  а  через  два  дня
приходит и рассказывает, что история приключилась не  разбери-поймешь:  по
слухам, Его Милость отправился вовсе не на празднество в  поместье,  а  во
Францию. Человек, побывавший на празднестве, уверял лорда Б., что  ни  Его
Милость, ни Фанни там не  появлялись.  Лорд  Б.  советовал  мне  набраться
терпения и не поднимать шум, а то выйдет еще накладнее, чем бегство Фанни.
   В: Вы ему поверили?
   О: Поверила. Вовек ему не прощу. Я ведь только  потом  узнала:  Уишбурн
никуда своих девиц посылать и не думала. А про дурачества те никто  ведать
не ведает. Это лорд Б. выдумал, чтобы меня оплести.
   В: Вы его за это не бранили?
   О: Расчета нет. Я как-никак разбираю, где барыш, а где шиш.  Он  же  ко
мне гостей водит. Так и пришлось спустить обиду, хотя будь моя воля...
   В: Довольно.
   О: ...отплатила б ему тою же монетой, чтоб  весь  Лондон  видел  его  в
дураках.
   В: Полно. Что рассказывала девица про человека, о коем  я  доискиваюсь,
вам и вашим потаскухам?
   О: Говорила, будто зелен, но дозреет - будет малый  хоть  куда.  Быстро
разгорается, быстро и до края доходит: с такими девицам меньше хлопот.
   В: Она ему приглянулась больше прочих?
   О: Да, потому что других он не брал, уж на что они  его  обхаживали  да
приваживали.
   В: Он ей тоже приглянулся?
   О: Так она и признается! Она хорошо помнила мои правила: никаких тайных
амуров и даровых услуг.
   В: До этого случая она от правил не отступала?
   О: Ни разу. Все из хитрости.
   В: Как "из хитрости"?
   О: Думала замазать мне глаза. Она ведь только с виду  простушка,  а  на
деле палец в рот не клади. Вот и догадалась одурачить меня тем же манером,
что и гостей.
   В: А как она дурачила гостей?
   О: Я же говорю: все  невестилась,  делала  вид,  будто  никогда  прежде
мужчин не знала. Ее, мол, с наскока не возьмешь,  с  ней  надобно  лаской,
тогда и уступит. Те млеют: после привычных ухваток  такое  жеманство  куда
как прельстительно. А уж  когда  она  раздвинет  ноги  да  позволит  гостю
порезвиться, он так ликует, точно взял какую неприступную твердыню. Больше
одного гостя за ночь не принимала. Я на это смотрела сквозь пальцы: другая
за ночь нескольких переменит, а выручка все равно меньше, чем от  Фанни  с
одним-единственным гостем. А ведь я  могла  в  продолжение  ночи  отдавать
Фанни внаймы шести гостям  подряд!  У  нее,  бывало,  вся  неделя  наперед
расписана.
   В: И сколько всего женщин в вашем заведении?
   О: С десяток. Это которые постоянно тут.
   В: Она была самым отборным лакомством? Ценнее ее у вас не имелось?
   О: Самые отборные - самые свеженькие. А эта хоть и корчила  невинность,
но все же не девственница. И бестолковый же народ эти  мужчины:  товар  не
первой свежести, а они готовы платить втридорога.
   В: Прочие девки удивлялись, что она не вернулась?
   О: Да.
   В: И как же вы им это объяснили?
   О: Сбежала - ну и скатертью дорога.
   В: И прибавили, что вы со своими головорезами положите конец ее блудням
на стороне, не так ли?
   О: Не стану я отвечать, это поклеп. Или я не вправе  воротить  то,  что
мне принадлежит?
   В: Какие же вы к тому взяли меры?
   О: Какие могут быть меры, когда она дала стречка за границу.
   В: А такие, чтобы ваши разбойники и  лазутчики  ее  не  упустили,  если
вздумает воротиться. Вы, без сомнения, уже об этом  распорядились.  Только
смотри мне, Клейборн, я тебя по должности предупреждаю: девица теперь моя.
Буде ваши  мерзавцы-подручные  ее  сыщут,  а  вы  промешкаете  мне  о  том
доложить, больше вам своих гусаков и гусенышей не пасти. Как Бог свят,  не
пасти. Прихлопну вашу торговлишку раз и навсегда. Постигаете ли?
   О: Отчего же не постегать, коли просите.
   В: На такую сердиться - много чести. Повторяю: все ли ты уяснила?
   О: Все.
   В: Добро. А теперь, мадам, пошла  вон.  Видеть  не  могу  эту  скверную
размалеванную харю.

   Jurat die quarto et vicesimo Aug. anno domini coram me
   [Приносит присягу двадцать четвертого августа года
   от Рождества Христова в моем присутствии (лат.)].
   Генри Аскью.



        "ДАЛЬНЕЙШИЙ ДОПРОС И ПОКАЗАНИЯ МИСТЕРА ФРЭНСИСА ЛЕЙСИ,"
   данные под присягою августа двадцать четвертого числа
   anno praedicto [в вышеуказанный год (лат.)].

   В: Сейчас, сэр, я  хочу  вернуться  к  двум  обстоятельствам  из  ваших
вчерашних показаний. В тот раз,  когда  мистер  Бартоломью  описывал  свои
занятия,  или  в  приведенных  вами  рассуждениях  при  осмотре  капища  в
Эймсбери, или же при иных беседах не усмотрелось ли вам, что он обращается
к этим предметам лишь затем, чтобы любезности ради развлечь вас разговором
и  тем  скоротать  досуг?  Или  он  не  в  силах  был  умолчать  о  вещах,
основательно его занимающих, - а лучше сказать, едва ли не единственно его
занимающих? Не пришло ли вам на мысль, что любовник верно изрядный  чудак,
если груда камней производит в нем больший пыл и красноречие,  нежели  чем
предвкушение встречи с той, которую он, по его словам, боготворит? Другому
юноше всякий лишний час пути показался  бы  мукой,  а  этому  ради  ученых
исследований и задержка нипочем. Не странное ли  соседство  -  безудержная
страсть и сундук с учеными трудами?
   О: Конечно, я об этом задумывался. Но что побуждало мистера  Бартоломью
к этим разговорам - простая причуда или глубокий интерес, - я  в  ту  пору
так и не разобрал.
   В: А сейчас что скажете?
   О: Скажу, что под конец мистер Бартоломью  признался:  никакая  девушка
его в Корнуолле не дожидалась. То  был  лишь  предлог.  Истинная  же  цель
нашего путешествия мне, сэр, неизвестна и  поныне  -  как  вы  увидите  из
дальнейшего.
   В: Что, по-вашему, он разумел, говоря о меридиане своей жизни?
   О: Трудно понять подобное этому темное  и  затейливое  иносказание.  Но
должно быть, он разумел хоть сколько-нибудь прочную  веру  или  убеждение.
Боюсь, принятое у нас исповедание веры отрады ему не приносило.
   В: Вы ничего больше не рассказали о его слуге. Каков он вам показался в
дороге?
   О: Сперва я не нашел в нем почти ничего достойного  замечания  -  сверх
того,  о  чем  говорил  давеча.   Но   позже   мне   открылись   некоторые
подозрительные стороны его натуры. Как бы их описать? Одним словом, мистер
Аскью, меня взяло сомнение, а слуга ли он на самом  деле,  не  был  ли  он
нанят для этой роли подобно нам с  Джонсом.  Причиною  тому  были  не  его
поступки,  ибо,  выполняя  хозяйские  повеления,  он  выказывал  если   не
расторопность,  то  подобающее  усердие.  Но  вот  манеры  его  отзывались
какой-то - не скажу дерзостью, но... Никак не подберу верное слово. Стоило
хозяину отвернуться, он поглядывал на него с таким  видом,  будто  он  сам
хозяин и знает не меньше своего господина.  В  этих  взглядах  угадывалась
скрытая неприязнь, я бы сказал - зависть,  какую  подчас  питает  дюжинный
актеришка к своему прославленному собрату по ремеслу. На людях-то они друг
другу улыбаются и расточают похвалы,  а  в  душе  завистник  ворчит:  "Ишь
вознесся! Дай срок, уж я тебя подлеца за пояс заткну".
   В: Вы говорили об этом с мистером Бартоломью?
   О: Напрямик не говорил, сэр.  Но  однажды  за  ужином  -  дело  было  в
Уинкантоне - я завел речь о Дике и мимоходом  обронил,  что  не  возьму  в
толк, с чего бы  это  мистеру  Бартоломью  вздумалось  принять  на  службу
убогого. На что он ответил, что его с Диком связывает не столь скороспелое
знакомство, как может показаться: Дик родился в поместье его отца, он  сын
женщины, ставшей его - мистера Бартоломью - кормилицей. Вскормленные одной
грудью, они суть молочные братья.  "Более  того,  -  продолжал  он,  -  по
прихоти звезд мы впервые увидели свет и испустили первый  вздох  в  единый
час, в один и тот же осенний день". В детстве они с Диком были неразлучны,
а когда мистеру Бартоломью пришло время  обзавестись  собственным  слугой,
должность эта досталась Дику. Мистер Бартоломью рассказывал:  "Всему,  что
Дик знает и умеет, он обязан мне:  никто  как  я  научил  его  изъясняться
знаками, исполнять свою службу, держаться приличным образом. Без  меня  он
бы так и остался дикарем, неразумием своим подобным скоту, и  сделался  бы
посмешищем деревенских мужланов, если бы те прежде не забили его  насмерть
камнями". Тут-то, сэр, и я ввернул, что взгляды, которые  Дик  бросает  на
хозяина, мне не нравятся.
   В: И что на это мистер Бартоломью?
   О: Рассмеялся. То есть почти рассмеялся: настоящего смеха я  не  слышал
от него ни разу. Так вот, этим своим смешком он как бы желал выразить, что
я заблуждаюсь. Затем промолвил: "Знаю я эти взгляды, всю жизнь  их  ловлю.
Так он изливает досаду на судьбу, обрекшую его на столь жалкое  состояние.
А на кого он при этом сверкает глазами - дело случая, будь то вы,  или  я,
или просто прохожий. Дерево, дом, стул - ему  все  едино.  Он,  Лейси,  не
таков, как мы с вами. Он  не  дает  себе  отчета  в  своих  чувствованиях.
Точь-в-точь мушкет: в какую сторону повернется, проклиная судьбу, в  ту  и
выпалит". К этому он добавил, что у них с Диком одна душа, одна воля, один
желудок. "Что по вкусу мне, то и ему по вкусу, чего желаю я, того и он,  я
поступлю так - и он так же. Если, увидавши некую  даму,  я  воображу,  что
передо мною сама Венера, то же вообразится и  ему.  Если  я  выряжусь  как
готтентот, он не преминет нарядиться  так  же.  Если  я  назову  смердящую
падаль яством, достойным богов, он примется уплетать ее за обе  щеки".  Он
сказал далее, что напрасно я равняю Дика с другими людьми, у  которых  все
пять чувств в сохранности. Мистер Бартоломью не раз пытался вперить в него
понятие о божестве, показывая ему изображения Иисуса и Господа на небесном
престоле. "Но все было тщетно, -  признавался  он.  -  И  уж  я-то  хорошо
разумел, в чьем образе неизменно видится ему  единственный  истинный  Бог,
которого он знает. Вздумай я его зарезать,  он  и  пальцем  не  пошевелит,
чтобы меня остановить. Да что зарезать - кожу с живого содрать, да мало ли
что еще - все безропотно снесет. Только мною он и жив, Лейси, без меня  он
все равно что корень древесный или камень. Умри я, он не переживет меня ни
на миг. И он понимает это не  хуже  меня.  Понимает  не  умом,  но  каждой
жилкой, каждым суставом. Подобно тому как скакун понимает, когда  в  седле
чужой, а когда истинный хозяин".
   В: Какой же смысл вы из всего этого вывели?
   О: Мне ничего другого не оставалось, как принять эти слова на веру.  Он
же заключил свою речь тем, что, хотя Дик во многом вовсе не сведущ, зато в
каких-то вещах на свой особый лад умудрен,  и  эта  его  мудрость  внушает
мистеру Бартоломью уважение и даже  некоторую  зависть.  У  него  поистине
звериное чутье на людей, он умеет различать то, что скрыто от наших  глаз,
и никакие внешние покровы - речь, манеры, платье - ему в этом  не  помеха.
Не раз и не два мистеру Бартоломью случалось убедиться, что когда он в том
или  ином  человеке  обманывался,  то  мнение  о  нем   Дика   оказывалось
справедливо. Я не скрыл удивления, и он подтвердил, что  во  многих  делах
Дик для него все равно что магнитная стрелка - именно такое сравнение он и
употребил, - и он высоко ценит эту не рассудком добытую проницательность.
   В: Теперь, Лейси, мне придется коснуться до одного не  весьма  удобного
обстоятельства. И вот мой вопрос. Не замечали вы в продолжение путешествия
или при иной оказии  каких-либо  свидетельств  -  потаенных  взглядов  ли,
жестов ли, обоюдных знаков ли, - по коим  можно  было  бы  заключить,  что
взаимная  приязнь  мистера  Бартоломью  и  его  человека  проистекает   от
противоестественного влечения?
   О: Я не вполне постигаю ваш вопрос, сэр.
   В: Не имелось ли признаков, хотя бы и  наиничтожнейших,  что  эти  двое
подвержены  постыдному  и  мерзостному   греху,   которому   в   древности
предавались жители Содома и Гоморры? Что же вы не отвечаете?
   О: Дух занялся. У меня и мысли такой не возникало.
   В: А сейчас?
   О:  Статься  тому  нельзя!  Для  такого  подозрения  не  было   никаких
оснований. Притом все помыслы слуги были явно устремлены к горничной.
   В: Не было ли это уловкой с целью отвести подозрения?
   О: Нет, сэр, это не уловка. Я ведь еще не все рассказал.
   В: Хорошо. Вернемся к вашему путешествию. Где вы остановились на ночь в
следующий раз?
   О: В Уинкантоне. На моих глазах никаких достопамятных происшествий  там
не случилось. Но на другой день, уже в пути, Джонс, который спал  в  одной
постели с Диком, шепнул мне, что ночью тот прокрался в соседний покой, где
досталось ночевать горничной Луизе, и пропадал там до самого утра.
   В: Как же вы это объяснили?
   О: Решил, что она истинно та,  кем  себя  называет,  и  что  давеча  мы
возвели на нее напраслину.
   В: То есть ни отъявленной шлюхой, ни знатной дамой в  обличье  служанки
она быть не могла?
   О: Совершенно верно.
   В: Вы не говорили об этом с мистером Бартоломью?
   О: Нет. Путешествие наше все равно близилось к завершению, и я рассудил
за благо держать язык за зубами.
   В: Вы сказывали, что чем дальше на запад, тем молчаливее он становился.
   О: Истинно так. В дороге он теперь все больше  безмолвствовал,  как  бы
снедаемый некой заботой. Да что в дороге - теперь и застольные беседы чаще
приходилось поддерживать мне, а скоро и я сравнялся с ним в немногословии.
Я приписал его молчаливость новым опасениям или  же  унынию.  Он,  правда,
старался и виду не показывать, но я решил, что эта моя догадка верна.
   В: Что за опасения? Он сомневался в счастливом исходе?
   О: Так мне казалось.
   В: Вы не пробовали его ободрить?
   О: И-и, мистер Аскью, уж я к нему пригляделся. Да и  вы,  смею  думать,
знаете натуру мистера Бартоломью лучше моего. Будучи чем-либо поглощен, он
не терпит  отвлечений.  Поэтому  даже  самый  невинный  вопрос  или  слово
утешения становятся как бы неучтивостью.
   В: Стало быть, вы с Джонсом больше ничего не  разузнали?  Случилось  ли
что-либо замечательное в Тонтоне?
   О: Нет. Только то, что я уже упоминал: нам с мистером Б. досталась одна
комната на двоих.  И  вот  тогда,  сразу  после  ужина,  он,  извинившись,
объявил, что желает почитать свои бумаги. Я уже отошел ко сну,  а  он  все
еще читал. Престранный, право, путешественник.
   В: После Тонтона вам оставалось ехать вместе еще один день?
   О: Да, сэр.
   В: Не было ли в этот день каких особых происшествий?
   О: Разве лишь то, что ближе к концу пути мистер Бартоломью  в  обществе
Дика и горничной дважды отъезжал в сторону, как  если  бы  хотел  обозреть
открывающуюся впереди местность.
   В: Доселе он так не поступал?
   О:  Нет,  сэр.  Оба  раза  они  взъезжали  на  случавшиеся